Достоевский и Дюма: родственные души

Вот уже почти четверть века прошло с тех пор, как я сделал свое детское открытие, а изумление мое все растет: я так и не встретил – ни лично, ни в печати – никого, кто обратил бы внимание на то, что обе книги написаны об одной и той же моральной проблеме.

Конечно, сюжеты обеих книг очень разнятся в деталях, и характеры главных героев совершенно непохожи. Но оба они – и Эдмон Дантес (он же граф Монте-Кристо), и Родион Раскольников – возомнили себя равными провидению, сочли себя вправе судить и казнить людей. Оба при этом действовали, исходя из чисто личных мотивов; ни тем, ни другим не двигала какая-то сверхличная идея – ни служение божеству, ни усовершенствование общества, ни что бы то ни было в этом роде. И оба глубоко раскаялись и отреклись от избранного ими пути, когда в результате их действий погибли совершенно невинные люди. Раскольников не вынес мук совести, убив Лизавету, и в конце концов явился с повинной в полицию; а Дантес, успешно мстивший своим заклятым врагам, вдруг пощадил главного виновника своих бедствий – Данглара – только для того, чтобы успокоить свою совесть: жертвой его комбинаций, до того поражавших лишь достойных смерти негодяев, неожиданно пал невинный ребенок…

Несмотря на чисто личную мотивацию своих действий, оба главных героя пытались приукрасить ее в своих глазах иллюзиями насчет сверхличного характера своей миссии: Монте-Кристо внушал себе и окружающим, что он является орудием божественного правосудия, а Раскольников иногда фантазировал о добрых делах, которые он совершит на деньги, отнятые у старухи-процентщицы. Как Раскольников, так и Монте-Кристо не просто раскаялись в своих убийствах: оба они пали на колени перед христианским богом, признали свое ничтожество перед ним и покаялись во грехе гордыни. «Смирись, гордый человек!» – вот девиз, проходящий красной нитью через оба романа.

…Зацепившись за объединяющее двух столь разных писателей – мрачного, тяжеловесного Достоевского и внешне легкого, жизнерадостного Дюма – трагичное христианское смирение, к которому приходят через подавление гордыни, можно пойти дальше и поискать другие параллели в их творчестве. Поиск будет недолгим, параллели найдутся быстро.

Оба писателя не верили в прогресс рода человеческого, оба были державниками-реакционерами, оба ненавидели революцию и революционеров. И оба писали о революционерах наивные сказки. Достоевский сотворил «Бесов», где психология революционеров понята односторонне и поразительно неглубоко, – тем поразительнее, что Достоевский сам в молодости принадлежал к подпольному кружку петрашевцев и, казалось бы, мог лучше знать психологию бунтарей. Объяснение столь позорному провалу «великого знатока души человеческой» найти можно – в этом, кстати, может помочь Герцен, замечательно описавший в «Былом и думах», что за несчастные люди были петрашевцы, и что за гнилая эпоха породила именно таких, очень уж убогих, бунтарей, но этот вопрос выходит за пределы нашей темы. А Дюма написал презабавнейший роман «Записки врача» («Жозеф Бальзамо»).

Уже само начало этого романа великолепно. Темной-претемной ночью с 6 на 7 мая 1770 года (точность поистине документальная) в мрачном древнем замке среди мрачных гор (в какой именно местности Франции, Дюма тоже указывает очень точно) собрались руководители всех масонов мира. И явился среди них Великий Копт, тот, кого ждет мир, – граф Калиостро, в миру Жозеф Бальзамо. И пали братья пред ним на колени, и рек председатель собрания: «Говорите, владыко!». И тот детально изложил им план организации Великой французской революции, распределил роли и дал каждому инструкции. Машина чудовищного заговора была пущена в действие…

Сюжет романа – не менее захватывающий, чем его начало. Бальзамо путешествует вместе со своим учителем и наставником – арабским магом Альтотасом. Маг владеет тайной бессмертия, но эта тайна ужасна: необходимой составной частью эликсира вечной жизни являются три последние капли крови, вытекшие из артерии невинного младенца либо невинной же девушки. Альтотас требует от своего ученика добыть ему несчастную жертву. Бальзамо долго терзается муками совести, попутно завязывая контакты с Вольтером и Руссо и предпринимая прочие шаги для разложения французской монархии... Дело кончается тем, что Бальзамо раскаивается в своих прегрешениях, порывает с масонами, его преступный учитель гибнет – но уже запущенный механизм заговора не остановить, рок влечет за собой Францию, и ее судьбы должны свершиться…

Не верите, что так все и было? Но ведь это же всего лишь художественное произведение, с автора взятки гладки; не любо – не читай, а врать не мешай!

Надо сказать, что нелепости Дюма читать куда приятнее, чем фантазии Достоевского, – по той простой причине, что великие французские писатели XIX века вообще куда лучше владели стилем, чем их не менее великие русские товарищи по перу. Именно это умение писать увлекательно и сыграло с Дюма злую шутку: на него почти всегда смотрели только как на развлекательного писателя, не замечая под яркой легкомысленной оболочкой вполне определенную систему философских, психологических и политических взглядов – примерно такую же, как у Достоевского, причем с не менее глубокой, чем у последнего, постановкой «проклятых вопросов» и экзистенциальных проблем. Если же внимательно вчитаться не только в «Жозефа Бальзамо», но и в другие, гораздо более известные произведения Дюма-отца (начиная хотя бы с «Трех мушкетеров»), нетрудно заметить неприятие им либерального капитализма, идеализацию феодального прошлого (точнее, той эпохи, когда капитализм уже начал развиваться, но ни одна абсолютная монархия еще не была низвергнута демократическими революциями). А это роднит французского писателя не только с Достоевским, но и с еще одним его современником – Фридрихом Ницше.

…Философ Юрий Давыдов в своей книге «Этика любви и метафизика своеволия», дважды переизданной в 1980-х гг. «Молодой гвардией» и принесшей автору международную известность, изо всех сил старается доказать полную противоположность позиций по-христиански смиренного, добренького Достоевского и по-сатанински гордого, эгоистичного и садистичного Ницше. На самом же деле, эта противоположность чисто внешняя, скрывающая глубинное сродство позиций обоих мыслителей. Оба они критикуют капитализм справа, оба стремятся в феодальное прошлое, но Ницше делает это с позиции барина-самодура, а Достоевский – с позиции покорившегося холопа. Позицию Достоевского разделяет и Юрий Давыдов, также принадлежащий к числу реакционеров, критикующих либерализм справа и пытающихся лечить язвы капитализма возвратом к тем порядкам и нравам, когда феодальная иерархия и корпоративность еще не были разложены идеологией формального равенства продавца и покупателя.

Дюма-отец находится где-то между Ницше и Достоевским – точнее говоря, движется от первого к последнему. Он начинает с того, что, подобно Ницше, рисует идеальный образ господина (перечитайте произведения Ницше, особенно позднего, уже написавшего «Так говорил Заратустра», сравните их с благородными дворянами из романов Дюма – и вы увидите, что д'Артаньян и Монте-Кристо есть абсолютно точные литературные воплощения ницшевского «сверхчеловека»). Но затем он приводит этого идеального господина к раскаянию (в лице не только Монте-Кристо, но и Жозефа Бальзамо, который представляет собой у Дюма не только карикатуру на революционера – некоторые черты его образа сходны с идеальным господином Монте-Кристо).

Через христианское раскаяние своих идеальных господ Дюма переходит с позиций Ницше (господина) на позиции Достоевского (покорного раба), никуда не уходя при этом с позиций защитника до предела иерархизированного классового общества, в котором ясность отношений господства и подчинения еще не замутнена иллюзиями и мифами лживой буржуазной демократии. В этом смысле сказочники и мифотворцы Дюма, Достоевский и Ницше гораздо честнее либералов, заставляющих и себя, и других верить в то, что юридические права и свободы при капитализме означают действительную свободу человека, а «гражданское общество» – не пустое словосочетание без реального значения.