Размышления о жизни и творчестве Ивана Бунина. Часть восьмая

И еще так, столь же дьявольски поэтично:

«Едва моя невеста стала моей женой, как лиловые миры первой революции захватили нас и вовлекли в водоворот. Я, первый, так давно хотевший гибели, вовлекся в серый пурпур серебряной Звезды, в перламутр и аметист метели. За миновавшей метелью открылась железная пустота дня, грозившая новой вьюгой. Теперь опять налетевший шквал – цвета и запаха определить не могу». Тут царский период русской истории кончился (при доброй помощи солдат петербургского гарнизона, не желавших идти на фронт), власть перешла к Временному Правительству, все царские министры были арестованы, посажены в Петропавловскую крепость, и Временное Правительство почему-то пригласило Блока в «Чрезвычайную Комиссию» по расследованию деятельности этих министров, и Блок, получая 600 рублей в месяц жалованья, – сумму в то время еще значительную, – стал ездить на допросы, порой допрашивал и сам и непристойно издевался в своем дневнике, как стало известно впоследствии, над теми, кого допрашивали. А затем произошла «Великая октябрьская революция», большевики посадили в ту же крепость уже министров Временного Правительства, двух из них (Шингарева и Кокошкина) даже убили, без всяких допросов, и Блок перешел к большевикам, стал личным секретарем Луначарского, после чего написал брошюру «Интеллигенция и Революция», стал требовать: «Слушайте, слушайте музыку революции!» и сочинил «Двенадцать», написав в своем дневнике для потомства очень жалкую выдумку: будто он сочинял «Двенадцать» как бы в трансе, «все время слыша какие-то шумы – шумы падения старого мира». Товарищ, винтовку держи, не трусь!Пальнем-ка пулей в Святую Русь,В кондовую,В избяную,В толстозадую!

Это очень не нравилось Бунину, и он задавался вопросом: «Почему Святая Русь оказалась у Блока избяной, да еще и толстозадой? Очевидно, потому, что большевики, лютые враги народников, все свои революционные планы и надежды поставившие не на деревню, не на крестьянство, а на подонки пролетариата, на кабацкую голь, на босяков, на всех тех, кого Ленин пленил полным разрешением «грабить награбленное». И вот Блок пошло издевается над этой избяной Русью, над Учредительным Собранием, которое они обещали народу до октября, но разогнали». И далее, критикуя поэму Блока «Двенадцать», Бунин почти возмущается: «…Это ли не народный язык? «Е л е к с т р и ч е с к и й»! Пoпробуй-ка произнести! И совершенно смехотворная нежность к оглоблям, – «оглобельки», – очевидно, тоже народная. А дальше нечто еще более народное:

Ах ты Катя, моя Катя,Толстоморденькая!Гетры серые носила,Шоколад Миньон жралаС юнкерьем гулять ходила,С солдатьем теперь пошла?» Есть у Бунина в записной книжке о Блоке и такие записи:

«О музыке».

«…Серые зимние сумерки в Москве, – февраль семнадцатого года… Ровно десять лет тому назад.

Еду на Лубянку, – за эти десять лет столь прославившуюся, – стою на площадке трамвая.

Возле меня стоит и покачивается военный писарь.

Вагон качает? Нет, – к общему и большому удивлению, писарь пьян и даже основательно пьян. В военное время, с какими-то казенными пакетами в руках – и пьян. И все щурится, ядовито, как-то весело и горестно ухмыляется, водит глазами, ищет, очевидно, собеседника.

Неожиданно обращается ко мне – А позвольте спросить… Вот вы, конечно, интеллигентный человек и прочая и прочая… А позвольте спросить, задать, как говорится, вопрос…

– Насчет чего?

– А вот насчет чего: где именно в Москве фонарь номер первый? Не сочтите это за придирку, а просто… ответьте.

– Ничего не понимаю. Какой фонарь?

– А вы не лукавьте, не виляйте, сделайте милость. Я вас очень просто спрашиваю, ставлю вопрос ребром: где именно в Москве номер первый?
Вижу, что придирается, и скромно развожу руками:

– К великому моему сожалению, понятия не имею.

Писарь с презрением смотрит мне в лицо, некоторое время молчит и затем медлительно выговаривает:

– Эх, вы, защитники народа, передовая интеллигенция. Так и знал, что не знаете. А у кого в Москве велосипед номер первый? Тоже, конечно, не знаете. А ведь послушай вас: мы, мол, такие, сякие, мы соль земли и тому подобное, прочая и прочая! – Ну, да ничего, скоро пойдет музыка другая, узнаете…

Вагон с визгом поднимается мимо статуи Первопечатника, мимо стен к площади. И писарь с презрением, брезгливо смотрит и на стены:

– Остатки древней старины называются! – говорит он, качаясь. – Между тем, что собственно это означает? Я вас спрашиваю, – говорит он, водя сонно-злыми глазами по лицам окружающих: – что собственно это означает?

И все молчат, все почему-то стараются не смотреть на него. Уже робеют? – думаю я. – Да, да, несомненно…

А на остановке, на Лубянской площади, в вагон, в толпу, пробивается женщина с крохотным розовым гробиком в руках, визгливо крича кондуктору:

– Господин кондуктор! Господин кондуктор! У вас в трамвае с маленькими покойничками пущают?

И писарь злорадно хохочет:

– Покойнички! Кутья, венчики, во блаженном успении! Ну, да ничего, скоро уж, скоро! Будет вам хорошая музыка!

Так услыхал я про эту музыку впервые, – от писаря. А второй раз через год после этого, – от Блока:

– «Слушайте, слушайте Музыку Революции!»

«В так называемом Ленинграде, по сути, – так продолжает Бунин записки о Блоке – издавался недавно, «при ближайшем участии Горького, Замятина и Чуковского», журнал «Русский современник», преследовавший «только культурные цели».

И вот, в третьей книге этого культурного органа были напечатаны некоторые «драгоценные литературные материалы», среди же них нечто «особенно драгоценное», а именно:

– «Замыслы, наброски и заметки Александра Александровича Блока, извлеченные из его посмертных рукописей».

Прочитал – и вполне согласился: действительно, нечто драгоценное, особенно один «замысел» – насчет Христа.

Оказывается, что Блок замышлял написать, при некотором сотрудничестве со своей супругой, не более, не менее как «Пьесу из жизни Иисуса». Да, один «замысел» так и озаглавлен: «Пьеса из жизни Иисуса» – и помечен: январь 1918 года (то есть, тот самый январь, когда Блок напечатал свою известную статью об интеллигенции и революции, – «Слушайте, слушайте Музыку Революции!» – в пояснение к своей знаменитой поэме). А какие перлы находятся в этом замысле, пусть судит читатель по следующим выпискам:

– Жара. Кактусы жирные. Дурак Симон с отвисшей губой удит рыбу.

– Входит Иисус: не мужчина и не женщина.

– Фома (неверный!) – контролирует.

– Пришлось уверовать: заставили и надули.

– Вложил персты и распространителем стал.

– А распространять заставили инквизицию, папство, икающих попов – и Учредилку…

Поверят ли почитатели «великого поэта» в эти чудовищные пошлости? Думаю, что нет. А меж тем я выписываю буквально. Дальше еще пошлей».

Казалось бы, вся критика Блока у Бунина выплеснулась на его поэму «Двенадцать», но досталось и «Скифам»:

«… Довольно странно было и другое знаменитое произведение Блока о русском народе под заглавием «Скифы», написанное («созданное», как неизменно выражаются его поклонники) тотчас после «Двенадцати». Сколько было противоречивых любовных воплей Блока: «О, Русь моя, жена моя», и олеографического «узорного платка до бровей»! Но вот наконец весь русский народ, точно в угоду косоглазому Ленину, объявлен азиатом…»

Почему же Бунин говорил о Блоке в 1916 году, что тот «очень, очень талантливый человек. Чрезвычайно талантлив и не по возрасту мудр». Может потому, что Бунин не любил вообще революции, и она резко изменила Блока.

Весть о смерти А.А. Блока застала И.А. Бунина в Висбадене, где он отдыхал с В.Н. Муромцевой в обществе З.Н. Гиппиус и Д.С. Мережковского. Как ни странно, мы очень мало знаем о том, как эта весть была воспринята Буниным. В его опубликованных дневниках на сей счет не говорится ни слова….

Можно только догадываться, что И.А. Бунин, наверно, согласился бы с выводами М.А. Волошина и С.В. Яблоновского-Петросова: «О, как смутил этот его Иисус Христос! Как дал он одним с восторгом зачислить Блока в свой большевистский лагерь, другим обрушиться на него...»