Мандельштам и голем

Гений должен гибнуть – за дело.

С «Одой», вернее, ее рецепцией, сразу было что-то обнадеживающее не то. Удивительная судьба этой вещи, могущей быть уничтоженной навеки с куда большей вероятностью, чем все прочие вещи этого периода. И не усилиями НКВД, конечно, а колебаниями вдовы – не истребить ли текст, порочащий светлый образ Мандельштама как непреклонного ненавистника режима? Ладно, слава Богу, было решено не истребить, так опорочить. Именно от Н.Я. Мандельштам идет традиция представлять «Оду» как минутное заблуждение, простительную слабость гения. При этом, как мы помним, такой обструкции подвергся именно этот текст (а другие, условно говоря «просталинские» стихи, не вполне понятно почему, объявлены искренними). Ну, то есть, «головою повинной тяжел» это он от души, а «лес человечества идет за ним, густея» – в минуту душевного упадка.

Были, впрочем, попытки доказать, что в «Оде» скрыта хитрая издевка над героем (которую консультант НКВД, видите ли, не разглядел, а эти – запросто). Про намеки на дрогнувший рассудок поэта уж и говорить не хочется – но были, были и они. Все это в устах современных доброжелателей – оскорбительно и комично. (Историю вопроса см. в легендарной книжке М.Л. Гаспарова, уже перед названием которой хочется снять шляпу – «Мандельштам. Гражданская лирика 1937 года». То есть, абсолютно справедливо и новаторски в один – и тоже правильный – ряд ставится и «хорошие» «Стихи о неизвестном солдате» и «плохая» «Ода»).

А что, если «Ода» произвела на Сталина такое впечатление, что он поспешил разделаться с автором, а потом вздохнул с облегчением – уничтожена несомненная угроза.

Мандельштам создает в «Оде», написанной, конечно же, предельно искренне, самого идеального, самого мощного и высокого героя в своей поэзии. Глупо считать этого героя абсолютно посторонним, исключительно политически или жизненно мотивированным. Страсть слишком неподдельна. Возможно, лирик, всегда писавший о себе, развивает, разгоняет до этой титанической фигуры тоже СЕБЯ. (На значимое совпадение имен внимание исследователей уже обращалось). Но получившийся герой эпоса, конечно, совсем не О.Э. Мандельштам. И – вовсе не политический деятель по имени И.В. Сталин.

Сталин в мандельштамовской оде слишком хорош в сравнении с оригиналом. Собственно, это не к генсеку Политбюро, а к нему, своему герою, Мандельштам хотел попасть, разорвав разделяющие их тенета, «головою повинной тяжел»; это у него «имя громовое», которое воистину «будит жизнь». К нему – может быть, и к самому себе. Он-то достоин управлять полумиром, быть живым богом (языческого, впрочем, пантеона). А рябой равнинный горец – дудки-с.

Это не обычное одическое преувеличение. Это полный отрыв образа от оригинала. И образ – куда как мощнее, привлекательнее и убедительнее.

Всякий чуткий и пристрастный читатель на месте реального кремлевского деятеля почувствовал бы себя уязвленным – а уж его самого, болезненно самолюбивого, это должно было и вовсе резануть серпом по молоту. И. конечно, лучшей психологической защитой было пренебрежение – мол, и ты, Брут, продался большевикам. И ты – сломался. Оказался в общем ряду, а потому стал неинтересен и можешь быть уничтожен.

Но мандельштамовская ода это не только и не столько «программное стихотворение», урок вождям. Ибо все сказанное относится к одическому искусству вообще, преувеличение входит в законы жанра.

Умеет ли поэзия управлять силами природы, вызывать к жизни сверхъестественные явления? Наивный вопрос, не правда ли? Я тоже знаю, что на него ответить; но – вот на секунду – а вдруг все же можно ответить иначе? Ну, например, сделав исключение по признаку гениальности? (И, кстати, наделение поэзии таковой силой вовсе не создает мировой идиллии, скорее – прямо наоборот. Добро пожаловать из мира легких песенок и мелодичных декламирований в мир Лавкрафта – только освобожденных демонов зла нам тут не хватало!)

Допустим, что в данном случае Опыт получился магическим. Положим, все воронежские вещи в той или иной степени не столько стихи, сколько заговоры и заклинания (допустив иное, мы опять скатываемся в рассуждения о вменяемости поэта или о хитром умысле с его стороны). Но это все магия индивидуальная, тактическая. Для себя и близких.

Тут – иначе. Тут – создание и оживление неодушевленного существа, мощнейшего духа – какой стихии? Нет сомнения: земляной. Образы оды накрепко связаны с почвой, с камнями, пашней, единственной и непобедимой твердью. Рот героя тверд, как горный хребет. Благодарность выражается холмам, взрастившим «эту кость и эту кисть». Уголь побеждает, берет в плен (расчерчивает, заключает в тюрьму) воздух.

В отличие от поддельной горы Кремля, эти горы, эта почва – настоящие. И в них – подлинная сила. Сила самой земли.

То есть, мандельштамовский Сталин, герой «Оды» – голем (живое существо из неживой материи (глины), оживленное с помощью тайных знаний. – Примеч. ред.). А сама «Ода» есть текст заклинания, которое, будучи написанным на пергаменте, влагается в тело голема и управляет им.

Живой Сталин увидел перед собой не только и не столько идеальный образец правителя, укор ему, живому – он лицом к лицу встретился с гигантским истуканом, своим улучшенным двойником. Который, если что, слабое человеческое подобие со всеми спецотделами НКВД одолеет на раз.

Подумайте: неуязвимый голем с магическим листком внутри, а значит, еще страшнее глиняного (или даже гранитного) двойника его – создатель и рулевой.

Из образов и тем, используемых новейшей фантастикой: великан-Голем под дистанционным управлением Мандельштама освобождает Кремль, эту фальшивую гору, от самозванца и образует гигантскую гору на его месте сам из себя.

Сталин успел нанести упреждающий удар. Впрочем, возможно, Мандельштаму было просто неинтересно выходить из поэтического, магического измерения в пустыню реальности образца 1937 года. И я его понимаю. Собственно, все уже было сделано – разве что «Ода», лишенная в отсутствии автора магического огня, не сработала, и воображаемый голем рассохся, рассыпался на мелкие кусочки. Истерся в песок. Из которого можно теперь слепить что угодно.

Собственно, это и было сделано.