Алексей КРИВОШЕЕВ В советское время появилась странная форма авторского высказывания. Автор текста говорил не от единственного числа первого лица, как это принято в мировой поэзии чаще всего, а от некоего множественного числа первого лица: от «мы». Это должно было как бы добавлять веса сказанному. Автор говорил как бы сразу от лица всего народа. Поэтому в литературу допускался только такой поэт, который не противоречил неписанным законам идеологически выверенной советской эстетики так называемого «социалистического реализма».
Этот статус авторского «мы» сознательно противополагался государственной политикой всякой идее самостоятельного отдельного человека, как независимой и подчиняющейся только законодательству. Свободная человеческая личность, как всякая индивидуальность, считалась пережитком буржуазной западной цивилизации и жестко контролировалась администрацией.
Поэтому в советской поэзии, даже если автор говорил от единственного числа первого лица, содержание стихотворений сознательно им ограничивалось – автор вынужден был учитывать жесткую идеологическую цензуру и возможную проработку по партийной линии. Страх, немыслимый в свободном поэтическом творчестве (а такую свободу завещали русскому поэту вольнолюбивый А. Пушкин, А. Блок), обычно сопутствовал созданию советских, официально благонадежных, текстов. Другие, идеологически «неблагонадежные» авторы, в литературу просто не допускались, будь они хоть гении. В результате выработался такой среднестатистический коллективный автор, личное дарование которого имело не самое важное значение.
Решающим фактором стала политическая благонадежность и общие места в содержании произведения, но отнюдь не его художественные достоинства. Однако ради справедливости нужно сказать, что все же требовался некий определенный ремесленнический уровень, который определялся тоже коллективно, для того, чтобы стихи были напечатаны. Таким образом как бы существовало неписанное противоречие между личным и общественным мировоззрением, и слишком часто художник должен был быть готов отказаться, подобно Галилею или Бруно, от своего таланта (мировидении) ради официального статуса и выхода в печать. Так обстояли дела с советской цензурой до 1985 года.
Думается, что официальное направление в литературе советского времени правильнее было бы назвать не «соцреализмом», как это было, а «советским классицизмом». Так как предписанные свободному художественному творчеству жесткие правила, по всем законам классицизма (разве что Бог был отменен), выдавались за саму реальность, охватывающую и природу, и человеческое общество, и весь даже космический порядок.