«Подкидыш» Серебряного века

И получил сие письмо петербургский искусствовед и редактор журнала «Аполлон» Сергей Маковский. Коллеги его прозывали «Мако». Личность чрезвычайно аристократичная и элегантная. Став редакторам открывшегося журнала, он поначалу хотел… была мысль, чтоб его сотрудники являлись в редакцию не иначе в смокингах. И были, без сомнения,дамы, и предпочтительно из петербургского кордебалета – балерины, так сказать.

Какой же это был год? Если не запамятовать – шел тогда 1909 год. На взлете «серебряного века», когда опадают листья осенние – опадают звончатые из серебра стихи. Маковский, находясь под чарующим впечатлением, читал друзьям литературные творения Черубины. Среди них – Алексей Толстой, Максимилиан Волошин и многие другие. Толстой слушая, краснел от вероятного надвигающегося конфуза. Ему неловко! И есть с чего! От строк шло сладкое марево Коктебеля, которые он ни мог не узнать. «Молчи! Уходи!» – шепнул ему дружественно, с просительной ноткой в ухо Волошин. Алексей Толстой учтиво раскланялся и никому, ничего не объясняя – удалился. Редактор журнала, болея ангиной, читал:

Люби меня! Я всем тебе близка.

«Вот видите, Максимилиан Александрович, я вам всегда говорил, что вы мало обращаете внимание на светских женщин», – говорил упоенно Маковский. – Посмотрите, какие одна из них прислала мне стихи! По-моему, так в Петербурге никто не писал».

И завертелся, как уж на сковороде. Возгорелся его пламенный мотор. И не усмирить порыв. Бросился тут же писать ответ он, и почти дописал, да вот незадача – поэтесса не указала адреса. Спустя день она сама позвонила Маковскому. Частыми стали телефонные беседы, из которых выстроилась невольно биография Черубины де Габриак. Впечатлительный сердцеед верил всему, что она говорила. Что-то он сам «угадывал», нечаянно «подсказывал». Восемнадцатилетняя католичка… так о ней начинается рассказ. Нервная, возбудимая; живет в особняке «на Островах» под строжайшим надзором отца-тирана родом из Франции и монаха-иезуита – ее исповедника. Мать ее – русская. Сама она воспитывалась в монастыре Толедо.

Слухи о восхитительной во всех отношениях молодой поэтессе очень скоро вышли за редакционные стены. Литературный Петербург говорил о ней без умолку, пытаясь угадать – кто же она? Француженка или испанка? И все наперебой обсуждали ее небесную красоту, хотя, как следует догадаться – она никому не показывалась. Папаша Мако, а его и так называли, горя от любви, настойчиво требовал свидания, от которых таинственная незнакомка уклонялась всяческими уловками. То она, якобы больна – воспаление легких. То ее мысли и желания требовали постричься в монахи. А в конце концов, – и вовсе «уехала» в Париж. Маковский терял голову от обворожительного голоса, который он мог слышать только в телефонной трубке.

«Какая изумительная девушка!» – восхищался он. – «Я всегда умел играть женским сердцем, но теперь у меня каждый день выбита шпага из рук».

­«Сергей Константинович, да нельзя же так мучиться. Ну поезжайте за ней. Истратьте сто, – ну двести рублей, оставьте редакцию на меня… Отыщите ее в Париже» – однажды не выдержав, сказал Иннокентий Анненский, видя страдания Маковского.

Поговаривали – поэт Анненский скоропостижно скончался от сердечного приступа 30 ноября (13 декабря) 1909 года на ступеньках Царскосельского вокзала отчасти из-за Черубины де Габриак. Якобы его подборка стихов должна быть опубликована в журнале «Аполлон», но влюбленный Маковский распорядился иначе, дав в печать стихи нашей загадочной девушки. Таким образом, уязвлена гордость и будто кинжалом нанесена боль. Правда ли, нет ли – точных сведений на этот счет нет.

Стоит добавить многие творческие люди страдали тогда «этим головокружением», упиваясь стихами Черубины, как каким-то золотым облачком. Поэт и философ Всеволод Иванов восторгался ее искушенностью в «мистическом эросе». Художник Константин Сомов «до бессонницы» влюбился в воображаемую ее внешность.

Но бывало, что сыпались и слова скептиков: зачем она себя так усердно прячет, если ее красота подобна богине? Тот же Анненский говорил Маковскому: «Нет, воля ваша, что-то в ней не то. Не чистое это дело.» Особенно доставалось Черубине от некой поэтессы Елизаветы Ивановны Дмитриевой, у которой часто собирались к чаю вечернему писатели «Аполлона». Уж она чихвостила ее эпиграммами и прочими остренькими словцами.

Весна 1909 года на лекции Академии художеств… Осмелимся предположить, что клубок любовный тут закручен был куда сильнее, чем ранее описанное событие. И так, на лекции где пребывал Максимилиан Волошин, она вновь встречает Николая Гумилёва. После чего они стали часто видеться. Одаривали другу друга нежными стихами, посещали вместе поэтические вечера, возвращаясь окрыленные домой на рассвете. Гумилёв был влюблен до безрассудства. До исступления!

«Не смущаясь и не кроясь я смотрю в глаза людей, я нашел себе подругу из породы лебедей» – заявлял он.

Он несколько раз ей делал предложение, но получал неизменно отказ.

«Воистину, он больше любил меня, чем я его. Он знал, что я не его невеста, видел даже моего жениха. Ревновал. Ломал мне пальцы, а потом плакал и целовал край платья» – рассказывала она, делясь своими впечатлениями.

Несмотря на бурный и одновременно мимолетный роман, ей казалось – понимание возможно только с Максимилианом Волошиным. И она с головой окунается в литературный мир столицы, где на собраниях Поэтической Академии общается с Ю. Верховским, С. Гумилёвым, А Ремизовым, О. Мандельштамом и с другими известными вестниками поэзии и прозы. В этом кружении она и не заметила, как Волошин уехал домой в Коктебель. Она летом решается, в некоторой степени опрометчиво и бездумно ехать в Крым и главное с кем? С Николаем Гумилёвым! В качестве сопровождающего или возможного любовника? Он же в свою очередь, и не догадывается о ее чувствах к Волошину. В Коктебеле, ко всему прочему, в волошинском доме гостил Алексей Толстой – он позднее вспоминал:

«Гумилёв с иронией встретил любовную неудачу: в продолжении недели он занимался ловлей тарантулов. Его карманы были полны пауками, посаженные в спичечные коробки. Затем он заперся у себя в чердачной комнате дачи и написал замечательную поэму «Капитаны». После чего выпустил пауков и уехал».

«Но он ненавидел Волошина — мне это было больно очень, здесь уже с неотвратимостью рока встал в самом сердце образ Максимилиана. То, что девочке казалось чудом, — свершилось. Я узнала, что он любит меня, любит уже давно, — к нему я рванулась вся, от него я не скрывала ничего. Он мне грустно сказал: «Выбирай сама. Но если ты уйдешь к Гумилёву — я буду тебя презирать». — Выбор уже был сделан, но Николай все же оставался для меня какой-то благоуханной, алой гвоздикой. Мне все казалось: хочу обоих, зачем выбор! Я попросила Николая уехать, не сказав ему ничего. Он счел это за каприз, но уехал» – вспоминала она.

Она же осталась с Волошиным, отвечавший ей взаимностью. Она, находясь в полете наивысшего вдохновения и счастья писала одно стихотворение за другим ­– они порхали как голубиные перышки. Вернувшись, Волошина ждали дела в журнале «Аполлон», а ее – унылая работенка в женской гимназии и частные уроки. А Гумилёв – отверженец любовный не находил себе места, и он настоял на встрече, где состоялось последнее их объяснение. И он вновь получил решительный отказ выйти за него замуж. Его любовь обернулась в кромешный ад. «Ну тогда вы узнаете меня!» – твердил он в ярости.

С тех пор он стал мстить, как может мстить только отринутый любовник. Ее стихи и переводы, которые приносил Макс в «Аполлон» – неизменно отвергались. И тут родилась изумительная идея с «другой поэтессой» под псевдонимом и обязательно с романтическим образом под стать ее стихов: с плащами, шпагами, розами. Так появилась «де Габриак» на французский манер с незначительной корректировкой демонического имени Габриах – так звали «беса, защищающего от злых духов». С женским именем выходило сложнее, пока она не вспомнила об одной Бред-Гартовской героине, жившей на корабле в качестве возлюбленной многих матросов, носившей имя Черубина.

Максимилиан Волошин вспоминал:

«…Габриак был морской чёрт, найденный в Коктебеле, на берегу, против мыса Мальчин. Он был выточен волнами из корня виноградной лозы и имел одну руку, одну ногу и собачью морду с добродушным выражением лица. Он жил у меня в кабинете, на полке с французскими поэтами. Тогда он переселился в Петербург на другую книжную полку.

Имя ему было дано в Коктебеле. Мы долго рылись в чертовских святцах («Демонология» Бодена) и, наконец, остановились на имени «Габриах».

Она! Уж надлежит сразу поставить жирную точку, сказав без утайки – кто же она! Может статься, догадливость еще не всеми утрачена и посему личность ее давным-давно раскрыта. Про знающих и речи нет – им и вовсе все ясно! Елизавета Дмитриева. Да, та самая, писавшая едкие эпиграммы в свой же адрес, своему надуманному персонажу.

Дмитриева родилась 31 марта (12 апреля) 1887г. В Петербурге в дворянской небогатой семье. Иван Васильевич, ее отец, работал школьным учителем чистописания, мать, Елизавета Кузьминична – акушеркой. В семь лет девочку одолел страшный недуг – туберкулез легких и костей, и вследствие чего – осталась на всю жизнь хромой. Хотя и до туберкулеза она страдала различными болезнями, – то забытье, то какой-то вялотекущий сон. До семи лет она себя едва помнит.

Алексей ЧУГУНОВ