Притч-мастер на пути к Оэ

Ах, здравствуй, Айдар Гайдарович, суровый девственник Башкирды, друг мой любезный! За что люблю я тебя и никогда не предам? За суд. Все люди – Боги, если не боги, то – святые, если нет – то в каждом сердце бессмертное солнце. Ты же читал мой трактат, и по мысли «сказал слово – сделай дело» я выбрал свою стратегию и сжал в кулаке тварь дрожащую с правом имею, и оглушил совесть, и получил по заслугам. Волшебство нравоперемены – быть светом и вдруг стать тьмой. Уголовные авторитеты называли нас, первоходов, неопределившихся и потерявшихся, – «черти», то есть «за чертой», ну да, сами же они перевернутые небожители, а принцип иерархичности неизменен. Но я, наращивая авторитет, принял правила игры и увидел в человеке «черта». Неужели ты пришел ко мне на суд, чтобы показать, вот, Рома, неправильную ты выбрал стратегию. Вряд ли. Ты просто любил меня и не мог быть в стороне, и ты сказал Слово и Слово принесло свободу.

С осторожностью открывал я твой новый роман, потому что «Культур-мультур» оставил тягостные впечатления. Ты сочинял, нет, пытался перенести театр абсурда из ткани действительности на белую бумагу электронной страницы, а получилась размазанная каша-мультурка, особенно в первых двух частях из трех. А в новом романе тоже три части, также написанные с известной долей небрежности (некая обломовская небрежность идет с тобой по жизни и в стихах, и в прозе, и в быту, как ты догадываешься), но по вкусовым и онтологическим качествам верно отличающиеся друг от друга как злаки, овощи и грибы, например, опята, в общей архитектуре с рыбными деревьями. Кстати сказать, романы твои в основном держатся на сверхидеях и ярких, выпуклых сравнительных оборотах и сильных образах, конкретнее: «бездонная яма желудка» (я подозреваю, откуда взялся этот троп), «128 мегабайт зубов», «о мире, который словно огромный динозавр прилег у окна – и дышал через нос, вздрагивал во сне» и т.д.

Первая часть романа «Голова Олоферна» напоминает мне трамплин, здесь ты как отец родной – указываешь, оберегаешь, наставляешь, рисуешь метафорический космос. Ты же помнишь себя, понятийного: «Покажи мне понятие Бога, /Чтобы это случилось со мной».

Первую часть творил, а я даже не просто скажу – отец, но – демиург, мудрец с надменной улыбкой, поднимающий и вытягивающий трамплин к шедевру. Еще бы немного, еще бы чуть-чуть и… Но – трансцендентальная (не пушкинская) форма оборвала песню, претендующую на классику. Метод достижения интеллектуально-духовного оргазма с помощью анекдота как короткой волны творческого эфира (дзен-притч-байки) здесь не сработал (а когда я говорю «дзен-притч-байки», я имею в виду твое идеальное мастерство в гениальной книге «Соло на Айпаде). Ах, боже мой, какой монументальный всеохватный головокружительный космос родился бы в русской философской, художественной, публицистической литературе!

Ты посчитал ушедших в мир иной своих друзей-поэтов, словно цыплят по осени, и загрузился вопросом: почему? За что и как так получилось? И вывел на передний фланг теорию стратегии. Ты сказал: вот этот поэт выбрал неправильную стратегию, поэтому так рано пришла смерть и не позволила цветку расцвести, жизни быть долгой, а судьбе стать великой. Твоя теория стратегии, на мой взгляд, слаба и смешна, но ты упорствовал, ты шел напролом, ты настаивал, как настаивает Андрей Тарковский на долгом-долгом кадре, Набоков в своих романах на ностальгии по России, Ивɐн Новицкий на перевернутой букве «а» в своем имени, и – о, чудо! – я вдруг понял, что ты имел в виду под словом «стратегия» применительно к судьбам этих прекрасных несчастных божеств, о которых я плачу вместе с тобой. Послушай, да какой поэт в шестнадцать лет думает о стратегии? Ну, кроме тебя, разумеется. Да ведь ты же говорил о намерении! Не о том обывательском намерении пойти в сортир опорожниться, но о том магическом намерении, той энергии духа, которая стремится разбудить реальность. А кто такой энергией способен сознательно управлять, скажи мне, пожалуйста?

Вторая часть с чередой явно необязательных Deus ex machina – ну прямо-таки Святой Себастьян Уфимский, страдающий за веру в Оэ, здесь ты как младший брат – жалуешься, негодуешь, просишь защиты. Ты же помнишь себя, превращающегося: «…Когда стрела уже другое / Хотя и помнит вкус мишени / А я-то понял это оэ / Звезда похода превращений».

Вторая часть – самая провальная, удушающая. Как спел шекспировский Гамлет голосом Гребенщикова: «Так начинания, вознесшиеся мощно, / Сворачивают в сторону, теряют имя действия – какой срам». В романе тебе надо укрупнять, глобализировать, умножать и варьировать метафоры образа Юдифи и Олоферна – эти маяки, эти связующие звенья одной исторической цепи человеческих способов сосуществования машины управления (тирании, монархии, олигархии, президентской власти, олигархии и т.д.) и свободного общества (народа, нации, этноса и т.д.). Я увидел образы, когда-то, в первой части, вознесшиеся мощно, а теперь жалкие, в обедневших метафорах чуть ли не испуганного и забитого гауф-гоголевского маленького человечка. А между тем и Олоферн, и Себастьян – персонажи военные, и в стратегиях знали толк. Первый – чтобы потерять голову и стать символом глупости и поражения, второй – чтобы страдать от стрел, чтобы умереть, забитым камнями, и стать святым и в католической, и в православной церквах. И что сделали с моим Айдарушкой враги человечества – Пятачок, бедный Йорик, Прилипала, Добчинский с Бобчинским и др.? Хотя повествователь обещал, что не будет пиарить тех, кто недостоин (пиар, как и овес, нынче дорог), но все-таки – о, ужас! – посвятил им почти треть романа. Враги окружили мальчика Себастьяна-Айдара, невинного ангела, обозвали нехорошими словами, отняли мяч, отобрали велосипед, дали ему пинка и пощипали ему крылья, и глумились над ним, и унизили его, и он так сильно-сильно, так страшно-страшно обиделся, что… Но нет! Айдар выше этого, Айдар сейчас улыбнется сквозь боль, да, Айдар улыбается и… Тут, пожалуй, друг мой сердечный, я сбавлю натиск моего сарказма. Понимаешь, в чем дело? Опять случилось чудо! Пока ты жаловался, мне вдруг захотелось прижать тебя к своему сердцу, обливающемуся горькими слезами, и погладить тебя по голове, и успокоить, и сказать тебе: «Я люблю тебя. Мама любит тебя. Папа любит тебя. Мы всегда рядом. Мы с тобой». И – действительно – ты почувствовал? Я обнял тебя крепко, я прижал твою голову к своей груди, я полушепотом произнес: «Я люблю тебя. Мама любит тебя…». Но ведь ты все равно проклял их, не так ли? Ах, если бы ты знал, как они тебя любили и любят, если бы ты чувствовал своей кожей, как они (боги, святые, бессмертные солнца, первоходы, неопределившиеся и потерявшиеся) не умеют любить, не знают, как это – любить, потому что их не научили любить… А, возможно, ты это понял и пошел дальше, вскрыл свою нервную систему ценностей, показал им свое измученное сердце и теперь снова в ожидании, снова в ожидании ответной любви… Но ведь всему свое время, брат, и те, кто покинули сей бренный мир раньше своей любви к тебе, разве они виноваты?

В третьей части «Договариваясь с миром» – не жалеешь, но зовешь, плачешь и смеешься, здесь ты как друг любезный, с тобой мир открыт, добр и легок. Но ведь ты же помнишь себя, безучастного: «…Все равно ты участвуешь в этом, / Никогда не участвуя в этом».

Третья часть – новая попытка вслед за эмоциональным падением, очередные порции отстраненной объективности и беспощадной самоискренности, пронзительной и к любовям и нелюбовям, о любви Довлатова к своим героям – неубедительное, кажется, оправдание его пьянства и ранней смерти… А в конце – совсем уже откровенная публицистика, очищенная от всякой художественности, да какая публицистика – отчет о проделанной работе в литературном процессе за указанный период. Конечно, твой юмор близок к довлатовскому, без сомнения, твое стратегическое намерение реализовалось в поездке в Америку, во встрече с вдовой Довлатова. Я вижу, как ты высыпаешь уфимскую землю на могилу Сергея Донатовича, невидимый, я стою рядом и пью водку, водку памяти. Все неслучайно. Но почему-то не метафизично. Если братья по литературе встречаются – разве в этом есть метафизика, магия, мистика? Может, я ошибаюсь, может, надо еще и еще раз перечитать «Голову Олоферна», но тогда я письмо-рецензию буду писать годами. Но тогда я затрону не только литературную твою деятельность, но и личную твою жизнь, за которую ответственен только ты один, и как мужчина, и как поэт, и как дзен-притч-байк-мастер, стратегически мыслящий в сторону трансцендентного Оэ, вопреки/благодаря вечному отрезанию Юдифью головы Олоферна.

А помнишь, как мы с тобой взяли у вдовы Даниила Андреева тираж впервые вышедшей книги «Роза мира», зелененькая такая, слегка нестандартного размера, и распространяли мистическое откровение по сорок рублей за экземпляр? Даниил Андреев писал эту книгу восемь лет во Владимирском централе. А ты в романе рассказал о своей жене, что вот она, прочитав книгу «Роза Мира», поняла, в чем смысл жизни. Вопрос такой: правильная ли была стратегия у Даниила Андреева?

Невооруженным глазом видно, как создавался, склеивался текст романа, как ты собирал разрозненные главки, опубликованные или не опубликованные ранее, связывал их неким сверхидейным смыслом, но, как я уже говорил, серьезная работа была только вначале, далее, Айдарушка мой незабвенный, ты старался пришить хвост, соорудить «служебный вход», и он пришелся ко двору, однако двор не пришелся к служебному, формальному входу. Да, но сух еще порох в пороховницах и виден путь далеко вперед, и судьба готова стать великой. Пиши. У тебя все получится.