Реграмма как поэтический феномен Айдара Хусаинова. Часть вторая

А ещё раньше со «Слова о полку Игореве» и с церковнославянской письменности. Последнее сильно отличало русскую поэзию от Американской и Западной, в последние века односторонне светской. Диглоссия русской поэзии – это не только афористичность и светскость выражения мысли (что, само собой, не отменяется), но и второй, сакральный (высокий) смысл, неискоренимый элемент всего состава русской литературы. Два единых момента – сокровенность и простонародность русской литературы – придают ей объём, глубину и силу небывалые до сих пор. О чём забывают некоторые современные писатели, но чаще просто пренебрегают глубиною смысла из-за незнания русской поэтической традиции или неумения её применить. Разумеется, никакой постмодернизм и современность этого невежества не оправдывают.

Потому и манера манере – рознь. Тем более, мало кому удавалось сотворить в слове свой собственный, узнаваемый стиль. Чаще дело кончается только манерой, даже манерностью – когда личное мастерство поэта ещё решительно не отделено от безвкусицы (или «плавающего» вкуса). Приведём пример – это нам поможет определиться с ориентирами в разборе книги А. Хусаинова.

Итак, плоское по смыслу манерничанье мы наблюдаем у небездарного, но как раз утратившего глубину, кокетствующего модника начала прошлого века, поэта И. Северянина: «Я, гений Игорь Северянин, Своей победой упоен: Я повсеградно оэкранен! Я повсесердно утвержден!» Прелестные стихи, нечего сказать. Невозможно, однако, представить, чтобы подобное написал поэт с безупречным поэтическим слухом (вкусом) – скажем, А. Пушкин, или А. Блок, или О. Мандельштам, или А. Тарковский.

Возьмем для образца А. Пушкина. Чтобы определить свой вклад в поэзию, ему понадобилась – ни больше, ни меньше – древняя традиция авторского высказывания о свершении дела всей своей жизни. Потому вслед за Горацием («Exegi monumentum»), постигнув и подхватывая, развивая традицию, поэт создаёт свой «Памятник». Таков гений поэта, и это – действительно великие стихи. Стихи – не о земном человеческом успехе, но о бессмертии, таинственном предназначении и величии поэзии. Достойная перекличка первого и сильнейшего христианского поэта с языческим гением, традицию которого он целиком впитал, вполне освоил и уже потом – превзошёл. И что это, победа или дань любви и уважения собрату по перу?

Тщеславию Северянина или Брюсова мерещится собственная победа – там, где возможна только полюбовная преемственность традиции и перекличка двух великих душ через века и пространства... Но Пушкина в примитивном бахвальстве уличить нельзя. Христианскому гению это по определению не грозит. Он подхватил древнюю языческую традицию и сделал это с большим индивидуальным вкусом, не уступающим великим предшественникам, включая самих поэтов-язычников. Пушкин, пожалуй, даже и превзошёл их духовной высотой и смирением именно христианского масштаба. Благородство величайшего поэтического дара не позволило поэту опуститься до самовосхваления простительного «невежде». Пушкин отдал дань уважения предшественнику и только потом заговорил о своих действительных, а не иллюзорных заслугах в искусстве – и в языке, и в культуре.

К слову сказать, в жизни с поэтом много случалось и не слишком высокого свойства происшествий, но в поэзии гений его был непогрешим. А. Блок тоже писал не о себе самом, но о «жизни своего приятеля» (название цикла) или о своей Музе: «Для меня ты мученье и ад»… Ни Блок, ни Пушкин не пишут о себе самих. Но – о становлении нового современного психического типа человека (лирическом герое, персонаже лирики). О становлении – порой мучительном: «для меня ты мученье и ад» (Блок), «и горько жалуюсь, и горько слёзы лью» (Пушкин) и т. п. Им диким показалась бы одна мысль – воспевать сомнительное удовольствие быть знаменитостью, возвышаться над другими. Сравните высказывание Б. Пастернака с Северянинским бахвальством: «Быть знаменитым некрасиво, / Не это поднимает ввысь». Сказано также – с высоты христианской кротости (универсальной проникновенности) и смирения – самоотречения, а не самовосхваления. Здесь необходимое для сильного поэта важное понимание значения стиля и вкуса в истинной поэзии. Отличие самой поэзии от обычной (банальной / небанальной) рекламы или пиара. От потрафления вкусу массового (заниженного) сознания и продажной вульгарности. Пошлы, эгоцентричны – не глубоки, увы, и поздний Брюсов, и его небездарный ученик Северянин (у которого есть и очень талантливые стихи). Оба они уходили от всеобъемлющей (натурально-фантастической, вспомним хоть Гоголя) русской поэтической традиции в сторону социально-идеологических подделок… На утеху новых идолов, новой светской черни, которую учили презирать и А. Пушкин, и лучшие поэты, его последователи.

Поэт прежде всего занят совершенствованием своей поэзии, оттачиванием безупречного (всепроникающего) стиля. А если остаётся время – всем остальным.

Но мы отвлеклись, хоть и по делу, от А. Хусаинова, теперь нам с читателем будет понятнее его творческая манера.

Итак, существует проблема притязания любого творящего (в том числе – и себя самое) сознания, в данном случае – стихотворного сознания А. Хусаинова. Русский читатель невольно сравнивает его опусы не с переводами на русский, как, скажем, стихи М. Карима, – но с оригинальными русскими стихами, написанными русскими поэтами первого ряда. Например, со стихами А. Пушкина, А. Блока, С. Есенина, О. Мандельштама, А. Тарковского и т. д. Ведь никто не назовет, несмотря на неплохие переводы на русский язык, например, поэта М. Гафури «русским поэтом». Это было бы странно. И народный поэт М. Карим – поэт не русский, но переводной.

Короче, поэт, пишущий по-русски, притязает быть именно русским поэтом и вольно или невольно, но попадает в сравнительный контекст не переводной, но оригинальной русской поэзии.

Заметим ещё раз, одной из величайших поэзий в мире. И, следовательно, подвергается сравнению со всем, что написано по-русски (не на языке малых народов). И, значит, спрос с него иной, менее снисходительный – как с русского или европейского автора. Спрос более высокий и строгий, чем с писателя менее развитой, чем европейская, литературы, замкнутой на себе, на своих ещё полуфольклорных, мифологических, слишком материалистических и дохристианских культурных традициях, как литература башкирская. Хотя, разумеется, и башкирская литература вполне себе может быть по-своему прекрасной в определённом контексте литератур народов мира. Лучшие переводы башкирских классиков, народный эпос «Урал Батыр» – свидетельствуют об этом факте, как могут. И европейский уровень литературы должен здесь быть внимателен к тому, что для него самого давно уже стало прошлым, экзотикой. Это обусловлено самой историей.

Но снова вернемся к А. Хусаинову, пишущему на русском языке.

Очень важно, чтобы при сотворении второго поэтического сознания в первом (русскоязычном) не вышло программного сбоя, ведущего к межеумочному (внеязыковому) «смысловому» положению. Тогда возникает опасность такой «формы» стихотворения, которая уже и не русская, и не иноязычная, но, скорее, безъязыкая, ни то, ни се, межеумочная.

Уже не башкирская (чувашская, мордовская и т. д.), еще не русская (или недостаточно русская) языковая форма – сегодня бич многих русскоязычных уфимских авторов, мало сознаваемый ими самими.

Эти малонациональные (назовём их так условно) авторы вполне способны обогащать русскую национальную литературу – своими ощущениями прежде всего. А во вторую очередь и народными воззрениями и представлениями – часто несмотря на свою мифологическую архаику, – способными как-то соотноситься с развитым христианским миросозерцанием русской литературы, одной из величайших мировых литератур (не устану повторять). Нет противоречий между великой и малыми литературами. Всё дело в личном таланте и умении автора.

Итак, продолжим. С несколькими языками работали многие выдающиеся русские поэты. Тот же Ф. Тютчев, М. Цветаева, с их немецким – идеалистическим или мистическим смысловым вливанием. А. Блок поднял до языка дивной музыки естественную, разговорную уже («Двенадцать») грамматику русского языка. А начал с вполне романтической европейской «Прекрасной Дамы».

А. Пушкин, с его галльской ясностью ума и свободомыслием был, между тем, вполне русским гением, наделённым всеохватным разумом и беспредельной психикой.

Или даже С. Есенин с его крестьянским духовным Космосом, народным фольклором и естественной песенностью – это тоже особый поэтический язык. Никого из них невозможно представить без нового и яркого, воистину индивидуального языкового сознания-выражения, переработавшего не одну самобытную национальную культуру. Минимум две. Тут, к слову сказать, крестьянство, как в случае с С. Есениным или Н. Клюевым, выступало наравне с поэтической аристократией, вторым творцом русского поэтического языкового космоса. А по правде сказать, может быть и первым его творцом, в качестве стихийного образовательного фактора, творящего из глубины самой жизни национальное народное самосознание и сам русский язык. Тут – с какой стороны посмотреть. Так было всегда, такова, так сказать, закономерность стихотворства – скрещение возможных знаков и порождение новых.

Сегодня в лице поэта А. Хусаинова русская поэтическая традиция приветствует вливание тюркоязычной струи в великую поэтическую русскую речь, отлаженную веками. Вливание это иногда выглядит мучительно, а иногда удачно, на свой лад. Непривычно и узнаваемо.