Реграмма как поэтический феномен Айдара Хусаинова. Часть шестая

Сердце, надо думать, вырвет не у себя, а опять же у лирического героя.

Вообще, в стихах А. Хусаинова женщина рисуется не слишком благородным существом. Героиня его, мягко говоря, не всегда способна на самопожертвование, напротив, она представляется слепым орудием первобытной природы, рока, лишенного души и милосердия…

Пушкинского идеала (Татьяны Лариной) у А. Хусаинова мы пока не находим.

А. Хусаинов продолжает сборник стихотворением «Тост». В нем он дает картину сумбура, которая на поверхности часто заменяет многим жизнь, оставаясь грязной пеной истасканной в СМИ повседневности:

Проходные иронические стихи.

Но далее следует серьезное стихотворение под названием «Вдохновение».

Действительно, стихи написаны на границе возможных ощущений, в них как бы слияние света (белого) и темноты, тишины и глубины, неясные, «внезапные касания». Это белые стихи о некоем «источнике»:

Перевод «Из Леонарда Коэна» сделан А. Хусаиновым в стилистике чисто натуралистической, не оставляющей никаких иллюзий двум влюбленным. Любовь как поедание, пожирание любовниками друг друга:

Что делать, такова любовь-страсть.

«Видение отроку Варфоломею» – замечательные, исполненные драматизма, русские по духу стихи. Стихотворение длинное, не хочется вырывать из него строки, чтобы процитировать. В нем возникает мотив святой материнской любви, на рушнике мать вышила сыну «Божья дева Мари». Все же прекрасные последние строки приведу:

Глубокие, и вместе с тем «правильным» русским языком написанные стихи.

Однако уже в стихотворении «Богиня» снова появляется пресловутая «старуха», как будто джин из бутылки вселился в поэта:

Понятно, старуха здесь – аллегория любви и отзывчивости любимого существа. А ребёнок здесь противопоставлен сочувствию. Ребенок низведён до полной отрицательности, он нечувствителен и невинен в смысле полной безответственности. Я так подробно говорю о «ребенке», затем, что здесь дана неверная, устаревшая, модель ребенка как tabula rasa. Не учитывается, что иной ребёнок может быть мудрее иной старухи. Многое зависит от генетики того или иного индивида.

То, что хусаиновский ребёнок приравнен целиком к безответственному и лишь эгоистическому типу человека нам помогает понять авторская ассоциация ребёнка с Дон Гуаном. Тут и отсылка к А. Пушкину. «А все ребенок», – чуткое ухо слышит: «А все не виноват». Так Пушкинскому Дон Гуану (из «Маленьких трагедий») пеняет Лаура (когда тот закалывает у неё дома брата Командора). Аллюзия эта здесь не то чтобы неуместна, она – чрезмерна, гротескна. Она не о смерти (как у Пушкина), но о смертной тоске в отсутствии ответной любви, которую не способен дать неразвитый женский «ребенок», живущий во взрослой женщине, лирическому персонажу Айдара Хусаинова. Видимо, это хочет сказать поэт. Но такой «ребенок» уже никогда не научится любить. Даже когда женщина станет старухой, сам ребенок должен будет поменяться в ней, обрести новый опыт, научиться любить. В жизни, увы, этого часто так и не происходит с теми, кого с детства научили одной строгости, жесткости обращения. Не научили чувствовать любовь, не показали сами близкие взрослые положительного примера любви. Такие «прививки» даром не проходят. Ибо любовь постигается с раннего детства, она передаётся от матери к дитяти в младенчестве, если мать сама искренне любит ребёнка. Как от учителя к ученику передается мастерство, если учитель сам мастер. Или не передается. Поэтому и ребенок ребенку рознь, и мудрая старуха здесь не совсем уместна. Впрочем, автор и говорит, что «ты не станешь мудрою старухой». Не узнавший любви ребенок так и состарится, не помудрев.

И далее:

Так и хочется ответить: да никогда.

Чего не достает стихотворению, так это понимания или опыта христианской любви. Стихотворение демонстрирует символику простого верования в постепенное возрастание мудрости (которого, кстати, так и не происходит), но не учитывает влияния обстоятельств и рока на жизнь людей. Не принимает во внимание событий духовного плана, не зависящих от возраста человека или даже иного социума. В результате, «предметная» сторона символов стихотворения «Богиня» оказалась умозрительной и несколько абстрактной. Там, где речь должна идти о банальном изначальном отсутствии в жизни ребенка опыта христианской любви (скажем проще, материнской, безусловной (не за заслуги) любви) – в ход идет и старуха, и богиня. При этом сам персонаж стихотворения взыскует именно такой женской – самоотверженной (не эгоистической) любви, а не старушечьей мудрости. Поскольку любимая его – молодая женщина, разве что инфантилка в чувствах или просто не хочет (и не может) любить именно этого индивида. Такое тоже бывает в любви, сплошь и рядом. И мудрость тут бессильна, и самоотверженность. Ибо сердцу не прикажешь. Видимо, речь должна идти в стихотворении не о временном разладе двух взрослых любящих людей, а о полной несовместимости двух бесконечно далеких друг другу существ, независимо их возраста.

Но я несколько отвлёкся в необходимую для раскрытия темы любви, которую пытается разрешить автор стихотворения «Богиня», область человеческой веры и индивидуальной психологии.

И уже следующее стихотворение «Живи как небо» представляет как раз переход от «старухи», или «Богини», к смыслу жизни:

«Сердце жизни», конечно, сильно сказано. Но посмотрим, что это значит дальше:

Вот стихи об открытости человека миру. Вместо страха и недоверия, неверия.

Остались семь стихотворений в книге.