Жить можно только в России

«Я к Клину сам не знаю как ужасно привязался

и не могу себя представить в другом месте».

П. Чайковский.

Обычно о музее самого великого русского музыканта средства массовой информации вспоминают раз в четыре года – в день Московского международного конкурса имени Петра Ильича Чайковского; когда победители этого труднейшего состязания едут в Клин – «в гости к Чайковскому» – поклониться его последнему пристанищу, где была написана Шестая симфония. Его лебединая песня… Результат «непреодолимого желания пересказать в музыке историю своей жизни и своей души».

После кончины композитора при содействии его брата Модеста этот дом с 9 декабря 1894 года открылся для посетителей и является музеем вот уже на протяжении 110 лет, о чем напомнил нынешний календарь памятных юбилейных дат и событий.

«Если, сидя на кресле, смотреть прямо перед собой, то, кроме облаков наверху, однообразной дали полей на горизонте и загадочной улыбки Пьеро (фарфоровая головка – авт.), ничто не развлекает взора. За этим сосновым столом работал Петр Ильич, вставая в семь часов утра ежедневно. Ни в горах Швейцарии, ни на берегу Адриатики, ни в Америке не писал он с такой охотой, как у себя дома – в Клину». Так описал юный виолончелист Юлиан Поплавский свои впечатления от обстановки дома, приехав к композитору, как оказалось, за две недели до его смерти.

Изумленный Поплавский обнаружил, что этот великий человек занимал только верхний этаж своей дачи – всего лишь две комнаты, которыми он был «ужасно доволен», но ни одна из них, по словам гостя, не напоминала «жилища популярнейшего русского композитора». Зато здесь он был «гораздо более у себя…».

Чайковскому нравилось работать в своей крошечной спальне за некрашеным сосновым столом у окна, из которого открывался прекрасный вид на маленький сад с клумбами цветов, посаженных им самим. Взор привлекали три березы, особенно полюбившиеся ему во время работы над Шестой симфонией. Природа и одиночество в период творчества были для него самой существенной роскошью.

По воспоминаниям приехавших к Чайковскому друзей, на его рабочем столе стояли «простая хрустальная чернильница… и несколько мелких вещиц самой грубой кустарной работы. Тут же лежали нотная бумага, перья и рукопись последнего, Третьего фортепианного концерта, которую просматривал Петр Ильич…».

Посредине большого зала помещался красивый письменный стол, предназначавшийся исключительно для корреспонденции. По стенам висели портреты родных и друзей, а также стояли шкафы с нотной библиотекой (включавшей лейпцигские издания произведений любимого им композитора Моцарта) и литературными сочинениями мыслителей и великих поэтов. Здесь были книги о Суворове, Александре I, Петре Великом, философские труды. Озадаченный критик Ларош указывал в своих статьях на противоречивость интересов и суждений Чайковского. Современникам было удивительно, что человек, постоянно говоривший только о музыке и решительно отказывавшийся обсуждать политические темы, увлекся военными и историческими мемуарами. К этой поре жизни, по словам Кашкина, ухудшившееся зрение Чайковского затрудняло чтение по вечерам у камина, отчего зимние вечера казались долгими и мучительными.

…Юный Поплавский с удовольствием рассматривал портреты знаменитостей с автографами, почетные дипломы, награды от музыкальных учреждений всего мира. Его задумчивость была неожиданно нарушена, когда «среди тишины, почти абсолютной, зазвучали аккорды, чистые, как звуки камертонов, задрожали и разнеслись по всему дому удары в серебряные колокольчики». А потом, «как басовая пружина, гулко и долго вибрировали в воздухе». Это играли каминные часы, привезенные Чайковским из Праги, – одна из самых дорогих его памяти вещей. Часовщик отдал их ему почти задаром, узнав в нем дирижера бывшего накануне концерта.

Во время дневных прогулок с друзьями Поплавским и Брандуковым, приехавшими в Клин репетировать с композитором виолончельный концерт Сен-Санса, хозяин дома с большим оживлением рассказывал о своей новой симфонии, премьера которой должна была вот-вот состояться в Петербурге. Упомянул он и о задуманной опере, имея в виду «Ромео и Джульетту».

…Безусловно, все растущая популярность давно перешагнула вершину его карьеры, и в последние годы уставший от заграничных поездок и концертов музыкант приходил к мысли, что нуждается в тишине и уединении, о чем пишет в дневнике: «Мечта моя поселиться на весь остальной век в русской деревне не есть мимолетный каприз, а настоящая потребность моей натуры». Пристанищем после долгих лет скитаний стал для Чайковского дом, снятый внаем в Клину в мае 1892 года.

Еще в молодости его мучили предчувствия ранней смерти: «Как жизнь коротка! Как многое хочется сделать, обдумать, высказать! Откладываешь, воображая, что там еще впереди, а смерть из-за угла и подстерегать уже начинает…».

…Уезжая из Клина 13 октября, Петр Ильич сердечно простился со своим слугой и его сынишкой. Алексей, вручая барину шестьдесят рублей, наказывал купить в Москве сукна на пальто… Ничто не предвещало трагедии, и всем запомнились его спокойствие, его «характерный облик, проникнутый пленительным душевным изяществом и благородством... и приятный басок».

Премьера Шестой симфонии состоялась 16 октября 1893 года в имперской столице. Публика отреагировала скорее вежливо-уважительно, нежели восторженно. Симфония не стала публичным триумфом, которого ожидал композитор. Ему оставалось только надеяться, что неудачу премьеры искупит большой успех в Москве тремя неделями позже. Но Чайковскому не суждено было дирижировать этим концертом.

Спустя несколько дней после первого исполнения Шестой симфонии по Петербургу прошел слух о том, что любимый Россией «национальный композитор» опасно болен холерой. 25 октября Чайковского не стало. Его внезапная смерть вызвала неслыханную волну скорби во всем музыкальном мире. Еще не успели остыть чувства от премьеры Патетической симфонии, оставившей ощущение обреченности, как появился некролог, в котором было отмечено: «Конец звучал таким… похоронным напевом, словно П. И. Чайковский прощался со своею земною жизнью».

К предстоящему юбилею клинского дома-музея его сотрудники начали готовиться с весны нынешнего года. В результате реставрационных работ в апреле произошел пожар. Двадцать книг библиотеки пострадали от влаги, но благодаря оперативным действиям научных работников они приведены в порядок.

Самая большая ценность музея – рояль Чайковского – «не вышел из строя», он звучит и сейчас. Но ему около 120 лет (подарен композитору фирмой «Беккер» в 1885 году), а по свидетельству специалистов, подобные инструменты «живут» не более 70 лет. На эту проблему в разное время существовало несколько точек зрения – от полной замены механики до использования рояля в качестве музейного экспоната.

Та же ситуация в музее-усадьбе на родине композитора, в Воткинске, где инструменту семьи Чайковских около 170 лет. Юные победители традиционных фестивалей и конкурсов имени великого музыканта имеют счастье поиграть на пока еще действующем рояле старинной фирмы «Вирт», клавиш которого касались пальчики маленького Пети.

Дом-музей в Клину гостеприимно встречает вас бессмертной Шестой симфонией, знакомые, трагические мелодии которой напоминают о нелегкой судьбе ее автора и убеждают в том, что это «последнее слово искусства… предел гения». Переступив порог жилища, вас охватывает тихая и молчаливая грусть. Кажется, что хозяин вышел на минуту и вот-вот вернется к вам, подсядет к своему роялю, чтобы показать новые сочинения. В тишине этой комнаты до сих пор витает его дух, и сама гостиная с нетронутой обстановкой и личными вещами Петра Ильича представляет иллюстрированную историю его жизни.

В Клин съезжаются известные исполнители, лауреаты самого сложного, престижного конкурса в мире – конкурса им. П. И. Чайковского в Москве. И возможность прикоснуться к клавишам беккеровского рояля, пусть не самого совершенного, воспринимается ими как самое сильное переживание и великая награда. Ведь рояль помнит и хранит душу и тепло рук своего гениального мастера.

Некоторые лирические страницы дневника Надежды Филаретовны фон Мекк, явившиеся шедеврами эпистолярного наследия, рассказывают о периодах ее эмоционального смятения, когда она испытывала невероятный восторг и потрясение от музыки Чайковского. Тайно признаваясь себе в этом безумстве, она порой выражала музыкальные страсти высокой пробы: «За этот венец торжества и точку божества… можно отдать душу, потерять ум, и ничего не будет жаль…».