"Я тысячами душ живу в сердцах всех любящих "

25 сентября 1906 года родился Дмитрий Шостакович. Петербуржец по рождению, ленинградец по духу, он впитал в себя лучшее, что способна дать человеку атмосфера этого города. Понятие «петербургская культура» была для него конкретным воплощением общечеловеческих ценностей, идеалов, которым он остался верен до конца жизни.Музыка его – это летопись нашего времени. Не любившая громких слов, Анна Ахматова подарила композитору одну из своих книг с надписью: «Дмитрию Дмитриевичу Шостаковичу, в чью эпоху я живу».

Шостакович на телеэкране

Без малого полвека прошло с тех пор, как в Уфу на Неделю башкирской музыки приезжал Дмитрий Шостакович. И молодые музыканты-шестидесятники, сегодня достигшие возраста воспоминаний, могут поделиться своими впечатлениями от этого праздника, где все дышало вдохновением и торжеством.

Композитор неохотно давал интервью, не любил говорить о себе, о своей музыке. Всегда был немногословен и застенчив. Как утверждают близкие и друзья, самим собой он становился тогда, когда рассматривал семейный альбом. Старые фотографии, отражающие те или иные события, естественно рождали воспоминания и оживляли его комментарий.

В последний год жизни Шостаковича творческое объединение «Экран» успело снять фильм, представив зрителю документальную кинохронику его трех последних премьер. В одном из кадров мы видим увлеченного Дмитрия Дмитриевича – он держит фотографию юноши со строгим взглядом из-под круглых очков и говорит чуть торопливо: «Мне кажется, что это фотография 1927/28 года. Я тогда серьезно и много занимался композицией. Уже была написана Первая симфония. Тогда же появилась опера “Нос” по Гоголю. Много лет прошло, а я хорошо помню ту постановку».

Бесценные телекадры передают праздничную атмосферу новой премьеры «Носа», не востребованного почти 50 лет. А ведь это вершина раннего Шостаковича – виртуозно инструментованная для камерного оркестра и многочисленных ударных, опера насыщена эксцентричными вокальными и театральными эффектами. Скрытой камерой оператор высвечивает фигуру композитора, мелькающую сквозь шляпки, кружево и цилиндры актеров, столпившихся у самого края рампы и аплодирующих вместе с публикой. Шостакович поднимается со своего места, неловко кланяется, и лицо его в эти минуты кажется чуть растерянным. За всю жизнь он так и не сумел преодолеть смущения и всегда словно извинялся перед публикой, что отнимает у нее драгоценное время. На аплодисменты отвечал торопливым поклоном, а мучительный взгляд словно вопрошал: «Ну при чем тут я? Главное – музыка».

И никакой художественный язык не может передать сложную и переменчивую гамму чувств композитора во время слушания музыки, малейшие нюансы которой отражаются в его лице, мимике. И лишь движущемуся экрану доступна эта стенограмма эмоций. Вот он словно проговаривает, пропевает про себя почти каждую фразу, то улыбаясь и радостно оглядываясь, то хмурясь и нервно отстукивая пальцами ритм…

Юным читателям, особенно тем, кто занимается музыкой, должно быть, интересно поподробнее узнать о детстве автора знаменитой Седьмой симфонии, благодаря которой имя его стало всемирно известным. Это сочинение – музыкальный памятник блокадному Ленинграду и всему русскому народу, его беспримерному героизму в годы Великой Отечественной войны.

Впечатляющая музыка Шостаковича вдохновила Анну Ахматову на поэтическую ленинградскую симфонию. И как точно ее эмоции совпали с динамикой звуков!

А потом в своей «Поэме без героя» поэтесса вновь вспоминает об этой симфонии, что «назвавши себя – “Седьмая”, на неслыханный мчалась пир».

Анна Ахматова любила разного Шостаковича – и бурные катаклизмы его симфоний, и моцартовскую чистоту иных его страниц. «Слушала стрекозиный вальс из балетной сюиты Шостаковича, – записывает она в ноябре 1961 года. – Это чудо. Кажется, его танцует само изящество. Можно ли сделать такое со словом, что он делает со звуком?»

В записках композитора читаем: «Музыкой начал заниматься девяти лет. До тех пор ни влечения, ни охоты к занятиям не обнаруживал. Моя мать настояла на том, чтобы я начал учиться на рояле. Я же всячески уклонялся».

Муза Шостаковича явно не спешила, предоставляя своему избраннику возможность самостоятельно осмыслить мир звуков. То он прикладывает ухо к стене соседей, где играют квартет, то идет в театр слушать оперу Римского-Корсакова «Сказка о царе Салтане», и неясные ощущения начинают волновать его душу. Без опоздания крылатая колесница остановилась у порога Шостаковича, – и юный Митя отправился в долгий тернистый путь…

Первые уроки фортепианной игры давала ему мать, Софья Васильевна. Большие успехи Дмитрия заставили ее подумать о дальнейшем образовании сына. Сначала были подготовительные курсы и музыкальная школа супружеской четы Гляссеров, затем серьезные занятия с профессорами Ленинградской консерватории Александрой Розановой и Леонидом Николаевым, у которого в 1923 году он окончил вуз как пианист. А через два года выпускник профессора Максимилиана Штейнберга с блеском защитил диплом композитора.

Дмитрию едва исполнилось 15 лет, как умер отец, и семья оказалась в бедственном положении. Спустя год у него начался туберкулез бронхиальных и лимфатических желез. Срочно нужно было лечиться в Крыму, а затем по возвращении рассчитываться с долгами. И тут на помощь студенту пришел кинематограф, где он целых два года работал пианистом-иллюстратором. «Служить было очень трудно, – вспоминал Шостакович, – кое-как я совмещал работу в кино и посещение концертов и театров». Да еще при этом «приходилось много “халтурить”». В кинотеатре очень плохо платили, пришлось оттуда уйти, а зарплату требовать через суд и искать другие средства к существованию.

Он очень переживал, что кинотеатр парализовал его творчество. В этот период сочинять он не мог совсем. И лишь когда совершенно бросил таперство, ожила его фантазия, и уже в начале 1925 года были приняты к печати «Три фантастических танца», и по сей день популярные в среде пианистов, а также две пьесы для струнного октета и симфония. Эти сочинения открыли каталог многочисленных опусов молодого музыканта.

В 1974 году композитор пишет: «Как жаль, что я не писал дневников, воспоминаний. Я встречался со многими интересными людьми, много видел интересного… Нет, я не могу сказать, что живу прошлым, я живу сейчас и буду жить 100 лет! Но важно помнить и то, что было с тобой вчера. Впрочем, я не теряю надежды к этому вернуться…»

И право, невозможно не пожалеть сегодня, когда время с каждым годом отдаляет нас от композитора, что он не оставил автобиографических материалов, этого бесценного путеводителя по страницам его творческого наследия.

А действительно ли не оставил? Хотя Шостакович не вел дневников, а его мемуарные заметки носят отрывочный характер, в своих выступлениях, беседах с музыкантами и корреспондентами он высказывал мысли «о времени и о себе». И в них отразились черты гражданина и человека, его честность, душевная мягкость, прямота, отсутствие всего показного.

Хорошо известно, что творчество этого художника с самого начала вызывало бурные споры, отголоски которых были слышны вплоть до последних дней его жизни. Как и всякая личность огромного масштаба, он не сразу и не у всех ценителей мог найти признание и поддержку. Немало было у его музыки и «отрицателей», немало было выпущено в его адрес критических стрел. В 1948 году на совещании деятелей советской музыки Шостакович, чье творчество обвинялось в формализме, подвергся резкой критике. Но были у него и доброжелатели и защитники.

Любопытно послушать интервью молодого петербургского пианиста Петра Лаула, чьи гастрольные выступления не остались без внимания уфимских меломанов.

– Я очень люблю Шостаковича. Это для меня глубоко личная тема, даже семейная: мой дед, музыковед А. Должанский, одним из первых начал заниматься музыкой Шостаковича. И в 1948 году во время гонений выступил на его стороне, за что был уволен из консерватории и мог бы поплатиться еще сильнее. Зато мне приятно, что мой дед совершил поступок, требовавший настоящего гражданского мужества.

Но надо отделять такие вещи: любить – это одно, признавать как выдающегося музыканта, очень значительного композитора – другое. Петр Лаул продолжает: «Мне понятны те, кто его не любит. Однако отрицать величие Шостаковича как гениальной личности – признак ограниченности. Все дело в том, что он один из тех композиторов, вокруг которых возникают спекуляции политического толка. Подобный спор относится к вопросу о художнике и времени. Он весь был сформирован этим временем, тридцатыми годами, резонировал с ними и оставил музыкальную летопись сталинского режима. К примеру, Десятая симфония или Скрипичный концерт передают атмосферу именно послевоенной сталинщины – мрачной, темной, умирающей».

Тайнописью нотных иероглифов он вел воображаемый спор со Сталиным и его постановлением 48-го года, по словам Л. Чуковской, «из каждого абзаца которого торчали августейшие усы…». И несмотря на большой террор музыки Шостаковича, у композитора была «охранная грамота», благодаря которой он уцелел. Это работа в кино. Еще в 1932 году слетевшая с экрана задорная мелодия из кинофильма «Встречный» стала любимой песенкой вождя. А в 1940 году появилось выдающееся сочинение – Квинтет, за который Дмитрий Дмитриевич получил Сталинскую премию.

Прокофьев, в отличие от Шостаковича, был более независим от политики, и звучание времени в его музыке так четко не прослеживается. Тогда все, абсолютно все, подчеркивает Лаул, вынуждены были писать политические сочинения. Другое дело, что Шостаковичем они написаны с меньшей отдачей и «имеют привкус обязаловки», а Прокофьев писал всегда ровно по качеству. В отличие от своего непокорного собрата, ему было все равно. Попросили написать «Здравицу» на слова Сталина – написал. Очень хорошая музыка, как и все остальное. Стихотворный текст слушать невозможно, а музыка божественная. Поэтому вокруг Сергея Сергеевича нет таких горячих споров, а вокруг Дмитрия Дмитриевича они есть и будут всегда.

«Шостакович снаружи был человек мягкий, застенчивый, отказываться стеснялся. Но внутри у него был стержень, тверже алмаза. Что решил сделать – сделает, что нет – не заставишь». Так говорит о композиторе Майя Плисецкая, на просьбу которой написать музыку к балетной сюите «Кармен» Шостакович мягко, но непреклонно отказался. С полушутливой интонацией он сказал: «Боюсь Бизе. Все так свыклись с музыкой оперы; что ни напиши – разочаруешь». И, обратившись к Щедрину, предложил: «Может быть, Родион Константинович что-нибудь особенное придумает?»

Таков был он и в своих высказываниях: при всей деликатности и душевной тонкости – непримиримым к недостаткам, к тому, что казалось ему чуждым высоким идеалам жизни и искусства. Он умел оставаться твердым, когда дело доходило до принципиальных вопросов. Из любой критики он всегда стремился извлечь пользу, но был бескомпромиссным и смело отстаивал свои идеи и те произведения, которые, по его мнению, не требовали никаких исправлений.

…Режиссер фильма возвращает зрителя к одной из сцен оперы «Нос», где в калейдоскопе персонажей, обитателей Невского проспекта, внимание привлекает лишь одно лицо – композитора, неотрывно следящего за действиями гоголевских героев. Он был очень счастлив, что Московский камерный театр решил поставить и включить «Нос» в свой репертуар.

Впереди были грандиозные планы. Кто мог тогда поверить, что через месяц его не станет? Да, болел, силы таяли, однако непобедимая воля к жизни сулила надежду…

Но 9 августа 1975 года, подобно урагану, в эфир ворвались печальные мелодии. Музыка метнулась, как молния, раскатилась, как гром, и растаяла в тишине… «Здесь рок послал безвременный мне сон».

Музыкальный мир без Шостаковича… Растревоженная память вдруг озаряется четкой строфой поэтической музы Макса Волошина:

…Блуждающие мысли прерываются яркой вспышкой экрана, где в кадре – живой Шостакович. Он все еще в поиске гармонии человека с миром.

1974 год. Идет премьера его вокальной Сюиты на стихи Микеланджело (в переводе А. Эфроса). И слова «Бессмертия» становятся пророческими: