Высоцкий – гимн эпохе или сигналы потерянных душ

В те далекие 70-ые, когда были еще ленточные магнитофоны – «маленькая я» думала: к чему они были изобретены, ведь для проигрывания музыки есть же пластинки. Ну, знакомые моих родителей записали лепет своего малыша, и всегда проигрывали эту запись гостям, хотя малыш уже перерос маму и отчаянно кривился при очередном раунде доставания семейных архивов. Еще однажды записали все застолье на Новый год, на следующий день с восторгом переслушивали: «А вот это дядя Толя сказал, а сейчас тетя Люба, ой а кто это пел». После эту новогоднюю запись не переслушивали никогда и затерли, перезаписав сверху группы АББА, Би Джиз, Челентано и другую популярную зарубежную эстраду с дефицитных пластинок, купленных на «толкучке» – так тогда называли стихийные нелегальные рынки. Хотя у рынка меломанов было в Уфе свое название – «туча», там продавали и покупали, или обменивали все связанное с музыкой. Что-то мой двоюродный брат из музыки записывал ночью с радио. Но только Высоцкого нельзя было услышать по радио, но только Высоцкий не был выпущен на пластинках. Только услышав Высоцкого, перезаписываемого с одного громоздкого монстра на другой, а вы помните – какой величины и какого веса был катушечный магнитофон высшего класса «Астра»? Так вот, услышав Высоцкого, я осознала, зачем изобретены такие неудобные магнитофоны. Потому что нужна была возможность это сохранить. Теперь, много лет спустя, добавлю к детскому ошеломлению-воспоминанию маленькую сентенцию: всему советскому народу была нужна точка осознания, тот нерв, который был в песнях Высоцкого, который откликался на все, что болело у всех, но способы рефлексии были пережаты пафосом омертвевающей переставшей уже развиваться идеологии – эта эпоха была недаром прозвана эпохой застоя.

Песни Высоцкого в искусстве той поры были не искусством, а эмпатией. «Спасите наши души» – вместе с ним кричал многомиллионный относительно сытый и обутый народ в такое уютное мирное время, с ним что-то происходило с этим народом «строителем коммунизма», спивающемся в идейном тупике безверия. Песня была способом чувствования того, что жизнь больше любых идей, и что не в битве идей ее суть и смысл.

Смерть Высоцкого совпала с Московской Олимпиадой-80, самым большим праздником моего советского детства, иногда мне кажется – это был последний праздник страны Советов. Была некая удивительная эйфория, все смотрели спортивные телетрансляции в полном ажиотаже, и как ни странно известие о смерти Высоцкого, переданное по радио «Свобода» и далее разошедшееся по сарафанному радио, не отменила этого экстаза, а оттенило его, как корица оттеняет кофе.

В то лето в моем маленьком поселке должна была вводиться в строй новая школа и расписывать актовый зал были наняты уфимские свободные художники-оформители, среди них был Юрий Шевчук. Веселые бородатые дядьки непривычного богемного вида очень интересовали нас, юных пионеров, ходивших на летнюю отработку – красить рамы и отмывать от побелки полы нового здания. Художники были чем-то иным, удивительным и свежим в ограниченном пространстве затерянного в лесах поселения. Вот они-то и слушали по ночам радио и поделились этой значимой новостью. Кто бы мог подумать тогда, что некая гражданская часть из обширной палитры Высоцкого – эмоциональное умение рефлексировать за свой народ, достанется Юрию Шевчуку. Быть голосом великого немого. Такого разноликого печального и юморного, и сильного и бессильного, того, кто права не имеет ни на что, того, кто право сам берет и ответственность на свою совесть возлагает сам. За каждую улыбку и за каждую из ран у русского народа есть песня от Владимира Высоцкого.

Можно не помнить и не учить, но не исчезают ни голос его, ни отдельные строчки, непроизвольно всплывают, мимоходом цитируешь, потому что это твое.

Я когда-то умру – мы когда-то всегда умираем. Но остаются розовые яблоко, и золотые купола, и привередливые кони. И баньку кто-то вновь затопит, и даже не по-черному затопит, но вспомнит о Высоцком все равно.