Любимая мелодия детства

Имя Огиньского вошло в мою музыкальную жизнь с детских лет и осталось там навсегда. В нашем поколении были свои кумиры – композиторы, чьи сочинения являлись для нас, маленьких музыкантов, настоящими хитами, увлекавшими своим звучанием в чарующий мир гармонии и красоты. Сердце замирало, когда под моими пальцами вдруг возникала мелодия «Старинной французской песенки» или «Танца маленьких лебедей» Чайковского. Со временем руки начинали смелее бегать по клавиатуре – вот уж доступен и концертный «Прелюд» Глиэра с его «журчанием фонтанов», а в награду за старания и успехи разрешалось разучивать прелестный «Листок из альбома Элизы» Бетховена.

И вот наступал момент, когда учитель отмечал в учебнике очередную пьесу – «Полонез» Огиньского. Детскому счастью не было предела – ты вырастал в собственных глазах и чувствовал себя настоящим пианистом. Эта музыка казалась фортепианной «симфонией». Одна часть сменяла другую – и воинственность, и помпезность, присущие характеру полонеза, уступали место возвышенным чувствам и легкой грусти. Хотелось играть и играть эту изумительную мелодию и фантазировать… Воображение рисовало прекрасное Далеко с романтическими грезами юной девы и обещаниями вечной любви и верности блестящего кавалергарда… Возникшая картина на фоне звуков героически-взволнованного полонеза «Прощание с родиной» сохранилась в памяти неизменной, а детские впечатления я передаю теперь своим ученикам.

Хотя музыка композитора часто звучала по радио, литературы о нем было не найти. И, несмотря на то что им написано 60 произведений (о чем узнала позже), я связывала имя этого таинственного незнакомца с одним-единственным – «Прощанием с родиной».

Уже при жизни Огиньского его фортепианные произведения были настолько популярны, что входили в репертуар известных исполнителей: «царицы звуков» Марии Шимановской, Юльяша Зарембского, любимого ученика Ференца Листа. В России пели романсы Огиньского еще до его первого приезда в Петербург, а фа-мажорный полонез исполняли на придворных балах до 1794 г. (пока автор не попал в опалу по политическим мотивам); появляются новые сочинения – и польский композитор Козловский спешит вписать марш и трагический полонез своего соотечественника в альбом супруги Александра I, императрицы Елизаветы Алексеевны. В 1811 г. в Петербурге были изданы 5 романсов Огиньского на французские тексты.

К тому же, в начале 70-х годов XIX столетия в России его имя хорошо знала передовая общественность. Есть такая картина Ильи Репина «Славянские композиторы», на которой увековечены двадцать два творца русской, польской и чешской музыки. В своем выборе художник руководствовался указаниями директора Московской консерватории Николая Рубинштейна. Он назвал Репину имена четырех поляков: Шопена, Монюшко, Липиньского и Огиньского, изображенного на фоне открытой двери справа, рядом с Шопеном. Это ли не доказательство того, что Огиньский – один из самых талантливых и ярких предшественников гениального Шопена?

…Огиньские принадлежали к числу знатнейших родов Речи Посполитой, среди которых были Чарторыские, Радзивиллы и другие польско-литовские магнаты. Предки композитора на рубеже XV и XVI столетий получили имение Огинты, от названия которого и была образована фамилия князей Огиньских.

Михал Клеофас родился 25 сентября 1765 года в Гузове (недалеко от Варшавы), в имении своего отца. К моменту рождения сына Анджей Огиньский успел сделать дипломатическую карьеру, и в 1769 г. был назначен послом в Петербург, но вскоре, возвратившись, отправился в Вену со всей семьей. Пробыв там год, мальчик вместе с матерью вернулся в Гузов. Оттуда же прибыл и приглашенный гувернер, 37-летний француз Жан Ролей. До конца жизни Огиньский сохранил светлое чувство любви и благодарности замечательному наставнику, которому впоследствии поставил памятник на берегу ручья в литовском имении Залесье.

Из Гузова мальчик часто выезжал в Варшаву к родственникам. В их доме занимались музицированием и увлекались театральными постановками, поражавшими его детское воображение. Годы, проведенные в окружении родных, Михал Клеофас считает самыми счастливыми. Ролей обучал его французскому и немецкому языкам, литературе, естественным наукам, а также рассказывал своему воспитаннику о цветах, травах, учил любить природу. Вспоминая детство, композитор выражает признательность старшему другу и учителю не только за приобретенные познания. Дело в том, что родителей беспокоила внешность мальчика, который тогда не напоминал стройного красавца, изображенного на знаменитом портрете придворного королевского живописца Джузеппе Грасси (см. репродукцию). То был толстый, неуклюжий и застенчивый ребенок маленького роста. Ролею пришлось разрабатывать целую систему физических упражнений, превративших его воспитанника в подвижного, прекрасно сложенного юношу.

Мудрый Жан Ролей сыграл большую роль и в формировании его характера. Однажды, раскапризничавшись, мальчик ударил одного из слуг отца. Созвав всех остальных слуг, гувернер велел маленькому графу в их присутствии встать на колени перед тем, кого ударил, поцеловать ему ноги и попросить прощения. Юный граф выполнил распоряжение учителя и после этого долго плакал, но не от унижения, а оттого, что осознал вину и начал стыдиться своего проступка.

С возвращением из Вены сестры Юзефы в доме зазвучала музыка: к ней был приглашен 18-летний преподаватель Юзеф Козловский. По просьбе восьмилетнего мальчика, присутствующего на уроках, с ним тоже начались занятия. Уже в этом раннем возрасте будущий композитор почувствовал влечение к «искусству дивному».

Итак, судьба послала Михалу Клеофасу умных, заботливых учителей, воспоминания о которых всегда согревали его душу. Помимо обучения в родовом имении, мальчика стали часто возить в Варшаву, где он брал уроки танцев, математики и каллиграфии, а также изучал античную литературу.

К тому времени, когда отец покинул сей мир, юноша уже был образованным, начитанным человеком, прекрасно знающим историю Европы, в особенности своей родины, будущее которой все более и более тревожило его.

Он стал встречаться с представителями эпохи Просвещения, обсуждал с ними проблемы не только культурного, но и политического развития страны. Неудивительно, что этот 19-летний джентльмен был избран депутатом сейма. В «Мемуарах о Польше и поляках, начиная с 1788 до конца 1815 года» Огиньский приводит свой «формулярный список»: «Депутат сейма, член департамента финансов, чрезвычайный посол в Голландии, посланник с особой миссией в Англии, министр финансов Литвы, солдат в эпоху Польской революции, представитель польских патриотов в Константинополе и Париже и, после отставки, сенатор».

Постепенно молодой политик начинал понимать бесплодность дипломатической игры, в которую вовлекал его польский король Станислав Август Понятовский. Интересы Огиньского постепенно сосредотачиваются в двух областях культуры – истории и музыке. И к началу 90-х годов относятся ранние полонезы, самый первый из которых, к сожалению, утерян. Об этом композитор вспоминал во Флоренции в 1828 году, рассказывая о своем втором опыте: «…Более 35 лет тому назад (в возрасте 28 лет – авт.) я сочинил… этот полонез в Варшаве в тот момент, когда я впервые испытывал чувство воображаемой любви, которое продолжалось недолго, но было тихим, спокойным и счастливым. Этот полонез был вторым. Первый, си-бемоль мажорный, пользовался большим успехом в варшавском обществе, т. к. в нем находили простоту и вкус…».

Его второй полонез, фа-мажорный, произвел еще большее впечатление; и с тех пор знатоки предсказывали, что композитор совершит реформу в танцевальных пьесах, которые «сохраняя свой национальный характер, могут сочетать в себе напевность, выразительность… и чувство».

Но Огиньский – не только композитор, он еще и солдат революции 1794 года. Польский патриот примкнул к Тадеушу Костюшко, поднявшему знамя борьбы за независимость Польши, и заявил Национальному совету, что «приносит в дар Родине свое имущество, труд и жизнь». Польская революция была подавлена, и в связи с этими событиями подписан акт, предусматривающий сдачу Варшавы, но не капитуляцию повстанческих войск. Огиньскому вместе с группой патриотов удалось добраться до Вены. Через некоторое время он отправился в Венецию. А вскоре в Петербург пришла депеша, извещающая об отказе Огиньского подписать верноподданническое письмо императрице Екатерине II, которая ждала от него «чистосердечного раскаяния».

Он знал, какая опасность угрожает ему как участнику восстания. Услышав, что его разыскивает австрийская полиция, он ищет убежище в Кракове, Вроцлаве, а по пути – в Дрездене, Брюсселе, Париже.

Начались годы эмиграции. Расставаясь с Польшей, он написал «Прощание с родиной», любимый полонез Костюшко. Укрывшись от «всевидящего глаза» и «всеслышащих ушей» царских властей, в 1823 г. Михал Клеофас с семьей поселился во Флоренции, где прожил последние 10 лет жизни. На протяжении «флорентийского» периода он много работал, подводил итоги своей музыкальной деятельности, публикуя ранее написанные сочинения, к которым прибавлялись и новые пьесы.

Неожиданно резко ухудшившееся самочувствие нарушило его грандиозные планы. Небольшая часть исписанных листов большой тетради в красном сафьяновом переплете позволяет предположить, что автор этих исторических строк собирался долго служить прекрасной и задумчивой музе Клио.

В городском архиве Флоренции есть запись, подтверждающая, что Михал Клеофас Огиньский скончался 15 октября 1833 года. Эта дата указана на надгробной плите монастырского кладбища у храма Санта Мария Новелла, неподалеку от дома, где когда-то жил композитор.

…В северной столице Российской Империи прошла значительная часть жизни сановника Огиньского. Он любил этот город. Уже во время первого путешествия в Петербург на него произвели сильное впечатление достижения русской культуры. 3 января 1793 года он писал жене: «Какой город, мой дорогой друг! После того, как я видел Лондон, Берлин, Дрезден и Вену, я все же был совершенно ошеломлен, проезжая в карете по широким улицам этой столицы, которая сто лет тому назад еще не существовала».

Город идеалистов и мечтателей, почитателей «высокого и прекрасного». Город романсов, романов и писем на надушенной бумаге… Как давно это было.

Причудливы капризы истории. С течением времени благородный облик выдающегося деятеля и музыканта постепенно уходил в прошлое, окутываясь дымкой «медленной Леты».

…Позвольте, господин Огиньский, окликнуть Вас из XXI века и признаться в том, что Вы остались для нас живым, неповторимым человеком, и дыханием своей далекой жизни согреваете эти строки. Слава – только сверкающая верхушка огромного айсберга, одна десятая его часть, тающая в тумане времени. Девять десятых – это душа и память поколений, которые хранят Ваш облик. Но нет ничего реальней славянской красоты Вашей музыки, того полонеза, которым Вы прощались с родиной, унося с собой на чужбину ее образ. И с этого времени набережные имперской столицы никогда больше не слышали Ваших шагов…

Промчались столетия. Все так же дует сильный ветер. Нева полнится тяжелой водой, а в ней отражается Петербург. Может быть, очнувшись от многолетнего сна, вспомнит о Вас и снимет шапку Питер, склонит усталое чело в Вашу честь?