"Аромат польской печали и французской грации"

Мягкий день золотой варшавской осени. Карета готова тронуться в путь. Прощание с родными – и Варшава осталась позади. Подъезжая к родному предместью Желязóва Воля, Фридерик увидел группу юношей с нотными листами в руках. Это Эльснер привел сюда учеников консерватории, чтобы спеть сочиненную им кантату в честь Шопена, которому еще в первый год учебы дал оценку «музыкальный гений». Провожая в далекие края, учитель напутствовал своего любимца: «Пусть твой талант, рожденный среди польских полей, принесет тебе славу повсюду. Где бы ты ни был… пусть звучат в твоей музыке напевы старой Польши, доставляющие нам радость…». Желязóва Воля, дороги и дома – все убегало назад, как будто сжималось, чтобы уместиться в сердце и остаться там навсегда.

…Уже написаны его гениальные концерты, рондо, ноктюрны, мазурки. Он чувствовал, что давно перерос многих варшавских музыкантов, и для развития таланта ему необходимо было жить в каком-нибудь музыкальном центре. Дав прощальный концерт, 1 ноября 1830 года Шопен уезжает из Варшавы, даже не предполагая, что видит ее в последний раз.

В Вене он узнает о польском восстании. Мелькнула мысль вернуться домой, но здравый смысл подсказывал продолжать путь навстречу своей мечте, в Париж. В Штутгарте его ждало известие о подавлении восстания, о том, что «Варшава взята русскими войсками». Гнев и боль переполняют его сердце. Отчаяние вскипает в нем резким аккордом, обрушивающейся лавиной звуков, готовой все уничтожить на своем пути. Сквозь ветер и бурю прорываются боевые кличи его «Революционного этюда», рождающегося в этот скорбный для родины час.

Обосновавшись в Париже, варшавский путешественник первое время был опьянен шумной уличной жизнью, оживленной борьбой в политике, литературе и искусстве. Тридцатые годы во Франции были эпохой расцвета романтизма, что привлекало в столицу паломников со всего мира. Адам Мицкевич, Эжен Делакруа, Оноре Бальзак, Ференц Лист, Николо Паганини… Красочнее, чем Генрих Гейне, сказать об этом соцветии истинных художников невозможно: «Франция похожа на сад, в котором сорвали все лучшие цветы, чтобы сделать из них букет, и этот букет называется Париж».

Все стремятся получить признание именно во французской Мекке, открывающей им все двери в лучшие салоны и концертные залы. Первое появление на эстраде приезжего артиста вызвало сенсацию, но не поправило его финансового положения. Не рассчитывая более на успех, Фридерик стал подумывать об отъезде в Америку; случайно встретившийся знакомый соотечественник уговорил его остаться. Имея деловые связи в светских кругах, он сумел заинтересовать богатую публику и устроил Шопену концерт. Судьба польского музыканта была решена.

Его радуют фортепиано, букет фиалок, вид из окон на бульвар Пуассоньер, где он снимал квартиру; оттуда ему открывался «самый прекрасный горизонт в мире». Теперь в известных залах Плейеля и Эрара он слушает лучших европейских исполнителей. Здесь уже много лет царит молодой Лист, блистают имена виртуозов Калькбреннера, Мендельсона, «музыкального джентльмена» Тальберга. Шопену еще не довелось показать свое мастерство в большом открытом концерте, но парижское общество уже о нем заговорило. Молва пришла сюда из Вены. В одном из номеров лейпцигской «Всеобщей музыкальной газеты» композитор и критик Роберт Шуман опубликовал восторженную статью о вариациях Шопена на тему «Дон-Жуана», заканчивающуюся всплеском чувств автора: «Шляпу долой, господа! Перед вами гений!». Блистательный Лист раньше других обратил внимание на уникальное искусство польского пианиста. «Вы слышали этюды Шопена? – писал он своей подруге Мари д¢Агу. – Они восхитительны…».

В феврале 1832 года Шопен впервые предстал перед изысканной парижской публикой. Многих привела сюда не увлеченность музыкой, а любопытство: что скрывается за именем молодого виртуоза из Варшавы?

Если заглянуть в пожелтевшие газеты с отзывами об этом выступлении, можно встретить на каждом шагу «оригинальность», «душевность». Концертирующий пианист Фердинанд Гиллер, казалось бы, до конца постигший тайны исполнительского искусства, был потрясен нежными, приглушенными красками рояля: «Так никто и никогда к клавишам не прикасался, то, что у других было изящным украшением, у него становилось роскошным цветком». Шопен, как искусный парфюмер, создавал прямо на публике новые музыкальные ароматы, а звуки пассажей под его «дивными пальцами» рассыпались мелким бисером.

…Нелегко было попасть в сверкающие гостиные высшего света, еще труднее – завладеть его вниманием. Для выступлений Фридерик выбирал написанные в юные годы вальсы, этюды, мазурки, но, в конце концов, почувствовал себя чуждым этому обществу, которое не мог ни увлечь, ни поразить бравурным блеском, как, например, Лист. Ему он с грустной откровенностью говорил: «Я не способен давать концерты; толпа смущает меня, я задыхаюсь от ее дыхания и чувствую себя парализованным ее любопытными взглядами». Шопен не любил шумных сборищ. Он охотно играл в камерной обстановке для самых тонких ценителей его неповторимой исполнительской манеры. «Фридерик проводил обеими руками по клавиатуре (это была привычка: он словно «стирал» образы, только что написанные)». И вот звучат новые мелодии, «окутанные дымкой воспоминаний о прошлом, уже невозвратном».

В 25 лет неожиданно для всех он отказывается от пианистической карьеры и занимается композицией и педагогикой. Музыкант ХХ века, Эдвин Фишер, в своем эссе размышляет о личности Шопена: «Для его аристократической натуры было мукой за деньги обнажать душу перед публикой, а глубокую и прекрасную юношескую любовь он хранил в сердце своем до конца жизни».

…Глубокие переживания от несостоявшегося брака с Марией Водзиньской, тоску разбитого сердца он поверяет музыке. При погашенных свечах Фридерик садится к инструменту. Слабый отблеск камина играет его тенью. В легком кружеве звуков грустного вальса проносится ускользающий образ Марии, ее хрупкие девичьи черты. Но вот видение исчезло, и рояль умолк, еще весь во власти волшебной поэзии Шопена… И никому не дано разгадать ни красоту его стиля, ни изящной печали его миниатюр.

Все, что осталось от Марии – это пачка писем, перевязанная лентой с надписью «Моя беда». Но в счастливый период влюбленности эта девушка вдохновляла композитора на создание лирических ноктюрнов, этюдов. С ее именем связано появление грациозного фа-минорного вальса и ласковой, очаровательной в своей беззаботности песни «Желание» («Если б я солнышком на небе блистала»).

…Шопен постепенно излечивался от душевной драмы. Угнетали лишь промозглость и унылость парижского климата, и без того усугубляя его слабое здоровье. Иногда, чтобы немного развлечься, он появлялся в обществе друзей и женщин, у которых имел большой успех. Лист рассказывал, что его польский друг очень любил болтать с молодыми девушками, играл с ними в жмурки, разгадывал шарады и был великолепным мастером пантомимы.

В тот памятный для Шопена зимний вечер 1837 года у знакомой графини он встретился с известной романисткой Жорж Санд, чьи произведения уже в то время «пожаром разлились по всему свету». Она сумела найти ключ к его одинокому сердцу, проявила заботу и внимание, в которых он так нуждался. Вскоре писательница и композитор стали близкими людьми на целых 9 лет. Этот союз возродил Фридерика к творческой жизни; тогда были созданы его драматическая повесть «Фантазия» фа-минор, лирическая «Колыбельная», мечтательная «Баркарола». В 1846 г. появился «Полонез-фантазия», в котором характерные образы танца сочетаются с причудливым хороводом видений и грез.

В самом начале совместной жизни они отправились на остров Майорку. Октябрьская погода испанского побережья оказалась неустойчивой – тепло и солнце, обычные для этого сезона, сменились затяжными дождями с ветром и холодом. Кто же мог знать, что это романтическое путешествие обернется для Шопена обострением наследственной болезни легких, от которой в раннем возрасте умерла сестра Эмилия. Но молодость брала свое, и даже во время болезни под впечатлением монастырской обстановки, тишины и окружающей природы он испытывал подъем творческой энергии. Здесь он сочиняет «Пальмскую» мазурку, заканчивает начатые в Париже скерцо, два полонеза и подготавливает для издательства сборник из 24-х прелюдий, а Жорж Санд пишет знаменитую «Консуэло».

Биографы по-разному освещают их семейные отношения. Одни говорят, что Жорж была с ним груба, мучила больного композитора своей властностью, другие – наоборот, отмечали ее сердечность и внимание, интерес к его музыке. Противоречивы сведения и о Шопене, но в одном сходятся даже лучшие друзья Фридерика – у него был очень тяжелый характер: интеллигентность и обаяние в обществе сменялись капризами и раздражительностью в домашней обстановке. Причин для печали и нервозности было предостаточно – это не только болезнь, но и тоска по Варшаве, откуда все чаще стали приходить печальные вести.

Их роман неминуемо близился к завершению, и в 1847 году произошел окончательный разрыв отношений. Но годы, проведенные с Жорж Санд, были плодотворными. Третья и четвертая баллады, прелюдии, скерцо и соната си-минор этого периода – высшее воплощение величия гордой души поэта.

Вместе с разводом умолкла и вдохновенная лира художника. Сломленный морально и физически, Шопен уехал в Англию, чтобы отдохнуть, дать несколько концертов и поправить материальное положение. В Шотландии он посетил свою бывшую ученицу, аристократку Джейн Стирлинг. В изящной обстановке ее дома гость из Парижа почувствовал себя молодым и здоровым. К тому же, каждый вечер его приглашали лорды, в чьих дворцах знаменитого музыканта встречали любезность хозяев, изысканная роскошь, дорогие вина, чудные рояли – все, что соответствовало его вкусам и привычкам.

Ухудшающееся здоровье заставило Фридерика вернуться в Париж. Свеча его жизни медленно угасала, пока не наступил конец – 17 октября 1849 года…

В самые печальные минуты он сочинял мазурки, вспоминая Польшу, самых близких людей, которых уже не было в живых; вкладывал в эти мелодии всю боль утраты, сожаление об уходящей жизни.

…Гении умирают молодыми. Шопену было всего 39 лет. Но живет его музыка, в которую переселилась бессмертная душа «поэта фортепиано». Его божественные мелодии звучат во всех уголках мира, и любой музыкант считает за честь прикоснуться к ним своим сердцем. Они – словно журчание чистого родника, чья прохладная свежесть исцеляет нас от душевных ран и дисгармонии реального мира.

Дочь Жорж Санд, Соланж, была очень дружна с Шопеном. В своих воспоминаниях она передает самые сокровенные чувства и низко кланяется этому «изумительному», «великодушному», «самобытному и чудесному гению»: «Никто не похож на Шопена, никто даже отдаленно не напоминает его, и никто не сможет объяснить все, чем он был».