Ради жизни

Вот как вспоминает о тех боях участник сражений за Мамаев курган, боец Волжской флотилии Андрей Никитович Луковников.

– Как сейчас помню, – говорит он, – нашу часть направили под Сталинград зимой 1942–43 годов. Однажды ночью подняли по тревоге и зачитали приказ – суть его сводилась к тому, что мы должны были любой ценой овладеть Мамаевым курганом. Мы выдвигаемся на рубеж, а вверху лопаются искрами осветительные ракеты, ночную темень прошивают строчки трассеров, земля дыбится от разрывов… Это пусть писатели пишут: было холодно, было голодно… Ничего этого не чувствуешь, когда идешь в атаку.

Мороз под тридцать, а с тебя пот градом. Скинешь бушлат, да так в одной тельняшке и останешься. Только одно стремление: скорее бы достичь вражеских траншей. А еще злость – такая, что самому страшно. Бывало, уже убьет человека – пулей или осколком, а он еще метра три бежит и только потом валится. Вот такая злость была в каждом из нас. Но уж как ворвемся в траншеи – начинается рукопашная. Он тебе еще в грудь стволом тычет, а ты его уже ножом всего выворачиваешь… Страшное зрелище: кругом снег, а на Мамаевом кургане земля голая, и даже под ногами хлюпает.

Андрей Никитович поднялся, пошарил по избе глазами, взял гармонь, растянул меха. Потом перестал играть и долго смотрел в пустоту.

– Ребят жалко. Многие ведь совсем молодые. Ползешь, бывало, смотришь – убитый лежит. Как кричал от боли «мама», так и вмерз в землю… А утром немцы в ответную атаку идут. От пехоты черно, танки ползут – а там столько народу полегло, что у танков даже кровь на броне. Как вспомнишь такое – сердце стынет…

– Ногу там же покалечили?

Луковников, отставив гармонь, коснулся нехитрого деревянного протеза.

– Да, все там, на кургане. Спасибо ребятам – не бросили, вынесли. Врачи потом говорили, три дня без сознания провалялся. Очнулся уже в поезде. Сначала решил, что в плен попал и увозят меня в Германию. А тут по вагону женщина идет – а на шапке звездочка красная. Ох и обрадовался я, что к своим попал! И тут у меня нога зачесалась, – потянулся я, а там только культя. Так стало тошно: двадцать лет всего мне, а уже калека. Кому я нужен буду? А потом смотрю – напротив нянечка солдата раненого с ложки кормит: у него обеих рук нет, и ног тоже. Ну, думаю, если он не сдается, то мне и подавно нельзя – стыдно!

Горестно вздохнув, он задумался о чем-то своем, а потом продолжил:

– А в прошлом годе приезжали доктора из Уфы: посмотрели ногу, сняли все мерки, а потом протез привезли. Какой-то заграничный, но сделан на совесть, так сразу и не отличишь. Но я его только на собрание ношу или если в школу пригласят, перед учениками выступить…

Я смотрел на него и думал, что память о том, что сделали ветераны, должна быть вечной, – ведь она нужна не только им и не только нам, ныне живущим, но и тем, кто будет после нас.