Карамба!

Брел я тихо по берегу. Мысли-смутьяны особо не желали вырываться на «свободу»; они предпочитали оставаться при мне. В глубине подсознания. Под босыми лужеными пятками – песок, он подобен наждачной бумаге. Полыхание тепла шло откуда-то снизу, да и палящее солнце в полдень добавляло свою весомую нотку. Одним словом, стояла степенная жара. Шел я тяжело: с грузом, навьюченный тюками. Матерчатая ткань, итальянский атлас, гипюр, тафта и прочий тряпочный хлам.

И ведь какое дело, малость увлажнилось сие добро от озорного морского воздуха: отчего втройне тяжелее и невыносимее. И съедала меня какая-то печаль – жгла раскаленною иглою по самую селезенку.

Так и топал по пустынному безлюдному берегу. К горлу подкатывал сухой комок: часто кашлял, плевался в сторону моря. Плевки те с хулиганской стремительностью летели свободно, с едва заметными кувырками. От моих невразумительных действий всполошились кружащиеся чайки неподалеку. «Вяяяк-вяяяк» – пронзительно голосили они. Выпрашивали у меня еды: яснее ясного. Может им пару пиастров – чеканных серебряных монет подкинуть? Для потехи! Портовые крысы куда милее сердцу, чем летающие «истерички».

Тысячи чертей! Карамба! Мои карманы пусты! Более того, – дырки, что в них образовались, с наплывом времени только увеличились и напоминают большей частью пробоины фрегата, вступившего в неравную схватку с непобедимой армадой Испании. Мои штаны, «слоппы», под гнетом соленого ветра порядком поизносились, а башмаков с пряжками – и тех уж нет. Куртка из грубой материи больше походила на решето, чем на приличную одежду. И сам я, став то ли отшельником, то ли прохвостом судьбы, остался один. Берег, что меня приютил, оказался обрывком… ломтем лепешки. Все кажется мне здесь безжизненным, чужим, будто я на необитаемом острове. Так сложилось, – выкинул я белый флаг фортуне, раз и навсегда!

Оно бурлило, море! Ох, как оно бурлило в моих «заплесневелых» ушах! Волны пошатывались, как пьяные моряки в прибрежной таверне. И неслись неистово, дерзко: явно на абордаж. Иногда же, как нарочно, нагоняли они, накидывались друг на друга в драке... с пеною у рта. Шум ими производимый походил на грохот пушек, карронад с корабельных бортов. Небо вдали серело, местами заходя пятнами. Небо накапливает гнев! Еще момент – и сверкнет оно своими глазницами золотыми. И утвердит свой праведный суд!

Мне, шатуну, на берегу по нраву подобный выверт природы. Скорей бы шторм! Буйство, бесчинство да прибудет в полной мере! Эта козырная погодка прямо в масть! Она вся в меня! Вряд ли сыщется знающий о моей истинной изнанке, ибо люди-людишки беспросветно слепы. Пусть они катятся к Дейви Джойсу, коробки вонючих костей! Флибустьер?! – Завопит иной. Я – тот, кто хладнокровно, без зазрения совести, потопил немало испанских галеонов, следовавших в Новый Свет. С обожженными пальцами от пороха чертил иглой на карте, прокладывая дерзновенный путь к Маракайбо. С незажившими рубцами на лице от дамасского клинка, я гордо вглядывался в даль на капитанском мостике… и что мне рифы и мель. Что мне…

Теперь бреду по берегу. Куда? Шею натирают веревки, тюки больно хлестают мою спину, которая стала больше похожа на верблюжий горб. Тянет в сон. Еще эта обезьяна Кики – прыгает, вертлявая, с ужимками на моем плече и волосы, будто швартовые концы, теребит.

* * * * *

– Эй, Андрюха!!! – раздался зычный голос, словно из трубы, – Опять ты здесь шляешься, по берегу! А ну назад, к своей позиции. Там тебя куча туристов заждалась! Кто за тебя фотографироваться будет? Роберт Стивенсон?