Осколки Берлина. Часть вторая

И два чемодана с летними платьями... Всё равно в них уже холодно ходить. Словом, мы разбросали свои вещи по всему Берлину, и сквозь надвигающиеся ранние сумерки и сгустившиеся холода, ждём настоящей зимы с хлопьями свежего снега, сияния Рождества и неуловимого счастья.

На Александрплац раскинулся Рождественский базар: деревянные прилавки с огненными жаровнями, на которых разложены каштаны... И почему-то все продавцы каштанов здесь – французы... Тут канун их католического Рождества. И прямо на улице продаются глинтвейн и горячий пунш, и чай на травах... И очень вкусная еда: кусочки рыбы, овощи и их, бюргерские сосиски, закрученные спиралькой... Раскалённые, полыхают жаровни. И тут же – карусели и колёса обозрения... А карусели, совсем старинные, с лошадками с заплетёнными гривами и каретами, как из "Мэри Поппинс". Наверное, лет через сто на Рождественскую карусель поставят пару трамвайных вагончиков и лёгкие велосипеды клерков, укатившихся из Шпаркассе прямиком в Непал... И ещё – перекидные деревянные качели... И тут не только детишки, а взрослые, большие, немецкие фрау в широких вязаных шапках и штанах на подкладе катаются, кружатся, самозабвенно хохоча и краснея от лёгкого коварного морозца... И здесь же, наверху одной из деревянных палаток, медленно разворачивается по кругу вертеп с фигурами Иосифа, Марии и младенца Христа в человеческий рост. А если пронзительный ветер – ведь всё же осень, ведь всё же последние дни ноября! – то, короткая, наступает пауза, мгновение тишины, в котором нежно, едва различимо раздаётся музыка от вращения деревянных фигур святого семейства и тихий звон стеклянных игрушек, развешенных в ёлочных лавках на продажу...

Небо в ноябре низкое, но не давит, а только хмурится, как будто бы плохо выспалось. Скоро его расцветят огни праздничных петард и фейерверков. А пока оно тяжко вздыхает, нависая... В ноябре из Пренцлауэрберга нам пришлось переехать в Марцан (дальний район в восточной части Берлина. В 1920-х годах в одном из пансионов Марцана жил Виктор Шкловский), в глубинные недра ГДР. Спальный район, но, однако, с рощицами, парками и палисадниками, в котором унылые серые многоэтажки раскрашены в сине-жёлто-розово-зелёные цвета... С типовыми лавочками у типовых подъездов, на которых поздними вечерами собирается местная молодёжь... Я всегда торопливо прохожу мимо, не глядя ни на кого, – да их лица практически не различимы в темноте, только на мгновения подсвечиваются розоватым, тлеющим огнём сигарет, и – русская речь вперемежку с немецкими словами: «За эту куртку мы отдали целых шестьдесят ойро, а если бы подождали чуть-чуть, то пошли бы распродажи, и мы купили бы её по ангеботу (Здесь (нем.): скидка)...» \

И вот, пройдя ряд сине-зелёных домов, в темноте ставших фиолетовыми, у входа в подъезд, который весь ноябрь мы называли "нашим", различаю двух каменных ангелов в зарослях палисада, и сразу же – вспышка в уме: "Вим Вендерс", и сразу же с неба срываются мокрые хлопья снега, и от их белизны становится чуть светлее. На ступенях подъезда курят две женщины средних лет. Одна из них – хозяйка "нашей" квартиры. «Здрастье, – говорит она и тут же указывает на соседку. – Вот она – моя подруга... Её Леной звать... – Лена молча кивает. – Мы тут просто на дачу ехали... Вот, купили... – и показывает на ангелов, уже облепленных снегом... – Купили на распродаже по ангеботу, конечно же... А поехали сами, без мужа, без машины... Тащить тяжело, вот и решили к вам завезти, а заодно и почту посмотреть... – Хозяйка квартиры внимательно смотрит на меня. – Я рано утром их заберу, можно?» – «Можно, Надя...» – «Поставлю у вас в прихожей, чтобы не мешали, и рано утром заберу... Вы даже не услышите, вы спать будете... Можно?» – «Можно, Надя!»

Подруга Лена молчит, курит... Надя каждый раз говорит, длинно растягивая слова на конце, как будто бы плачет. Я не знаю, откуда она – каждый раз забываю спросить. Надя в Германии уже семнадцать лет, и у неё до сих пор нет постоянного вида на жительство. Она работала и на стройке, и в детском саду, и ночной санитаркой, и грузчиком на почте, а ей всё не дают и не дают постоянного вида, а только каждый раз продлевают ещё на один год... А она всё забывает спросить, когда же ей дадут постоянный вид на жительство... Каждый год забывает спросить... У Нади уже четверо детей, она немного научилась немецкому, когда работала ночной санитаркой... «Вы поможете нам их поднять? – спрашивает Надя, указывая на ангелов. – А то они тяжёлые... мы сами не донесём...»

Надя выкидывает окурок, он мгновенно просыпается в полёте дождём красных искр, и поднимает за голову каменного ангела, а мне достаются его ноги, и мы входим в подъезд, слегка согнувшись от тяжести... Лена одна, молча, берёт второго ангела на руки, так обычно носят маленьких детей, и неторопливо идёт за нами по ступеням вверх, на пятый этаж. Лифт не работает с утра. «Давайте остановимся, – просит Надя, жалостливо растягивая слова, и замирает на площадке третьего этажа и разжимает руки, так быстро, что я едва успеваю удержать её ангела от падения. – Эх, покурить бы...» – «Нельзя!» – вдруг в первый раз подаёт голос Лена. Она чисто и ясно произносит слова, и даже как-то прохладно... Как в Питере... Или как когда-то давно, в моём детстве, в Новосибирске... «Я очень много читала», – говорит Лена, когда мы входим в квартиру. «Да ладно тебе», – перебивает Надя. «Я очень много знаю про Берлин, – продолжает Лена. – И вот недавно прочитала про Марцан...» – «Да ладно тебе, – снова вступает Надя. – Нормальный дорогой район... И наших тут – зашибись, как много... И совсем он не далеко. Взял S-Bahn на Потсдам (городская электричка до Потсдама (нем.)) и через сорок минут уже выходишь на Алексе (Александрплац)...» – «Здесь, в Марцане, был концлагерь в тридцать шестом году... – Надя шумно вздыхает... – Во время летней Олимпиады... Сюда свозили цыган со всего Берлина и всех нищих под предлогом того, что чистят город от попрошаек... Лагерь находился между сточными канавами и кладбищем, его обнесли колючей проволокой... – Надя грустит, качает головой, волосами попадает по каменному лицу ангела, сбивая снег из-под подглазий и с крыльев носа... – А нищих... Знаете, как они с нищими поступали?.. – продолжает Лена. – Они прямо у церкви хватали их с паперти и отвозили сюда...» – «Нам пора», – говорит Надя, и они уходят. И с утра никто из них не пришёл забрать каменных ангелов из прихожей, и снег растаял разводами на их бесстрастных лицах.

Ранним утром по опавшей листве палисада, по вытоптанным дорожкам, меж разноцветных многоэтажек я шла к метро. Влажный, ватный, висел туман над Марцаном, и сквозь него приходилось почти плыть... Мальчишка с девчонкой обогнали меня на велосипедах. Из-под колёс разлетались листья и брызги: «Паоль, Паоль, – кричала девчонка. Изо рта валил пар. Лицо раскраснелось. – Мы проспали школу!» – «Так давай вообще туда не поедем, Габи!» – смеялся Паоль в ответ, и так же валил пар изо рта, и краснело лицо. И я удивилась: почему-то я снова без труда поняла их немецкий.

И дальше – туман, как занавес... И дальше всю дорогу до метро в такт шагам: «Все те, кто сейчас читает эти строки, расскажите мне, как живёт человек по имени Вим Вендерс? Как и когда он просыпается по утрам – поздно ли, или наоборот в предрассветных сумерках, пьёт ли он кофе и разбавляет ли его молоком, подходит ли к окну, смотрит ли вниз, на тихо опадающие деревья, ездит ли на велосипеде, колёса которого утопают в палой, разноцветной листве... И тихо дребезжит звонок на руле, если на дороге рытвина под листвой или кочка... Как он вдыхает прелый и влажный запах берлинской осени, тоскует ли по небу, с которого сошли ангелы и потерялись навсегда среди людей, заложив золотые доспехи по бессрочным ломбардам... Где он сейчас, печальный человек по имени Вим Вендерс? Как он сейчас, в эту томительную осень? Пожалуйста, расскажите мне!!!»

И ровно через сорок минут я выходила из стеклянного вокзала Александрплац на площадь. Рождественский базар уже вовсю кипел: кружились карусели, горели жаровни, тихо позвякивали стеклянные игрушки на ветру, и с верхнего диска карусели смотрело, завершая круг, Святое семейство. Туман рассеялся...

* * *

В следующем месяце мы снова вернулись в Пренцлауэрберг и уже остались надолго, на этот раз – в районе Розенталерплац, среди карнавальных кофеен и маленьких магазинов красивых, но бесполезных предметов. Мы оказались в маленькой квартире из двух комнат и двух этажей, очень красивой и очень неудобной, со старинной мебелью арт-деко и маленьким белым расстроенным пианино, на котором нельзя было сыграть концерт, но можно было подыграть певцу... Лучшему баритону России, приехавшему с концертом ровно на два дня и случайно оказавшемуся у нас... Его привёл русский поэт, уже много лет подряд живущий в Берлине, который одновременно оказался и пианистом... И вот среди немецкой ночи в упорядоченном, добропорядочном, с очень тонкими стенами доме по-старинному заливался баритон: "Колокольчики мои, цветики степные, не корите вы меня, нежно-голубые..." И никто из соседей разгневанно не постучал в батарею или в потолок, никто не позвонил в дверь и не вызвал полицию. Добропорядочный дом ахнул и замер до утра... Под утро баритон – глаза – пронзительно-синие, чёрные блестящие волосы – пригубив водки с кайенским перцем, чтобы не застудить бесценные связки, сказал: «Устал я петь романсы... Я бы другое спел...» – «А что?» – «Да я же много лет подряд был прихожанином храма Малое Вознесение, что на Большой Никитской, как раз напротив консерватории...» – «И мы... – вырвалось у меня. – Там леса сейчас... Там сейчас стены расписывают...» – «Да расписали уже, – засмеялся баритон. – Вы просто давно в России не были... Я вам лучше Чеснокова спою «Иже Херувимы», на прощание... Чтобы вы наверняка меня запомнили...» И запел: "Иже Херувимы тайно образующе и животворящей Троице трисвятую песнь припевающе, всякое ныне житейское отложим попечение ..." И мы запомнили. Да. Навсегда...

Так начался один из дней нашего февраля в Берлине...

* * *

По утрам я хожу в Берлитц-шуле учить немецкий язык. И всё жду: когда же я начну понимать этот город, его улицы, его мысли...

Моя группа по немецкому – это несколько унылых возрастных тёток в начёсанных свитерах, среди которых одна русская горемыка, всё рассказывает мне в перерыве, как пекла пироги в псковском кафе, а теперь вот в Берлине... Арабские двойняшки, которым под или за тридцать, с белоснежными лицами и длинными ленивыми волосами, одна из которых – Невин с родинкой на щеке. По этой родинке её всю жизнь отличают от сестры. Мулат-инопланетянин с очень хорошим французским языком – он просто не может долго и длинно думать, он весь, как на шарнирах. На тонком чёрном запястье у него большие часы и цепь, на безымянном пальце – тяжёлое кольцо из серебра, он барабанит пальцами по столу, легко окидывая взглядом класс. Он первым всё запоминает, а дальше, когда все остальные вокруг него уныло повторяют и зубрят, он начинает скучать... В перерывах он говорит всем проходящим мимо девушкам: «Ну. Пойдём. Пойдём в клуб... Ну, потанцуем! Чем плохо?» А я всё никак не могу запомнить, как его зовут...

Арабские двойняшки тихо дремлют в перерывах, им не до танцев... Вот пока и вся моя группа, с которой мне предстоит учить немецкий полгода без остановок, в серо-белом классе, с цветными пятнами географических карт и ученической доской... Осколки Берлина должны собраться в целое. Учительница-полька с выкрашенными волосами и красивым, но пережжённым в солярии лицом, каждый раз в конце урока говорит нам: «Скоро... Скоро...» – «Что скоро, фрау Леховицки?» – как-то спросила я. «Откроется...» – и она развела руками. И я снова удивилась, что понимаю её. «Что откроется, фрау Леховицки? Берлин? Но он итак открыт для меня. У нас, русских, ключи от всех городов. Мы как те, ранние христиане, которые владеют всем, но ничего не имеют…» Она напряжённо смеётся, пытаясь понять шутку.

Заключение

Год спустя, в горячей толкучке бара «Август Фенглер», того, что на Люхинер-штрассе, случайно вижу знакомое лицо. Весёлый парень за стойкой крутится как волчок. На нём красная рубашка поверх чёрной вытянутой майки. У него смуглая кожа и белёсые волосы, и совершенно выгоревшие белёсые брови над холодными глазами, в которых – бледно-голубые осколки льда. Я не могу сразу вспомнить – откуда и почему я его знаю, но уже слишком поздно – меня оттеснили к стойке, и я почти падаю на него. «Ты – Андреас», – вспоминаю я. Он не слышит, смеётся, приближает смуглое лицо, чтобы лучше расслышать: «Хай!» – «Я тебя знаю!» – «Вот как?» – «Ты был в Непале?» – «Да, прошлой зимой было дело» – «Вы с другом работаете в Шпаркассе и там ещё с вами…» – «Нет, – перебивает он. – Я там теперь один, Петер принял буддизм и остался в Непале» – «И там ещё с вами такая… – я развожу руки в сторону, – такая вот фрау Бок» – «Ах, Ульрика! – внезапно ему становится грустно. – Она всё время кричит» – «Почему, Андреас?» – «Я не Андреас, я Алекс» – «Ах, ну точно! Это я тогда перепутала имя. Ну, конечно же, Алекс. Алекс…» И я вспоминаю покрасневшую, печальную фрау Бок в её трикотажном костюме и блестящую табличку с именем на груди. «Хочешь вина?» – спрашивает меня Алекс. «Да, наверное…» Мы сидим вместе за стойкой. «Ульрика очень хорошая женщина, – говорит он мне. Я удивляюсь, почему он так долго помнит о ней. Я думала: мы будем про Непал. – Она всегда была очень добра к нам, фрау Ульрика Бок. Но она иногда кричит...» – « Это да» – я собираюсь рассмеяться. «Андреас – это её сын. Обычно мы летали втроём в Непал, но как-то зимой мы с Петером остались, и он полетел один, – продолжает Алекс. – Короче, самолёт разбился, и он погиб… Так вот Ульрика иногда срывается на крик… Да, вот такая вот история. Так что ты будешь – красное или белое? Совсем забыл спросить – как тебя зовут?»

Часть первая