Анвар-абый

Написать этот рассказ меня побудило движение «Бессмертный полк». Я тогда подумал: а с чьим портретом из моих близких родственников я бы пошел на демонстрацию. Оказалось, в то время все наши мужчины были либо непризывного возраста, либо «отдыхали» в лагерях. И все-таки…

Моего деда со стороны отца репрессировали в 1938 году, а деда со стороны мамы арестовали вместе со старшим сыном, маминым братом, в тридцать девятом. Как я теперь понимаю — была война на носу, срочно нужно было строить оборонные предприятия. Рабочей силы не хватало — вот и шли по райкомам заявки на потенциальных зеков, а оттуда рассылались разнарядки по колхозам (обычная практика еще со времен строительства египетских пирамид!). Вот так мои деды и дядя, Анвар-абый, стали «врагами народа». Вся вина их, правда, заключалась в том, что они были физически крепкими мужиками.

В 1938 году в Уфе начали строить авиамоторное предприятие, сюда и попали мои родственники из глухой деревушки Ишеево Ишимбайского района. Оба деда здесь и скончались, могил их нет, так же как нет и могил других таких же строителей нынешнего УМПО. Моего дядю ждала та же участь — он уже был «доходягой» и просто умирал, лежа в бараке. Но тут подоспела война, а дяде как раз исполнилось семнадцать, его и отправили на фронт в артиллерию — все равно же, где помирать. На войне Анвар-абый поправился, прошел её всю от Москвы до Берлина, был дважды серьезно ранен (легких ранений он не считал) и вернулся домой с орденом Красной Звезды и четырьмя медалями.

О войне и лагере Анвар-абый никогда не рассказывал. Не раз я пытался его разговорить о войне, но он либо угрюмо молчал, если был трезвый, либо, придя в хорошее настроение, начинал пытать меня про «атомный бом», облизав ложку и положив её на стол:

— Вот ты учёный. Я тебе даю атом бом 20 килотун — шту будет?

— Чего будет? Либо Хиросима, либо пиво холодное!

— Э.э.э, глупый ты.

Убедившись, что я вовсе не учёный, довольный Анвар-абый опять продолжал наяривать ложкой — «ош ашарга» (кушать суп — тат.) и «арака ищеп» (запивая водочкой — тат.)

Лишь однажды состоялся примерно следующий диалог:

— Анвар-абый, ну расскажи, как там было на войне?

Вначале шли непонятные ругательства на русско-татарском, потом он выдал:

— День копай, два день таскай.

— А чего таскай-то?

— Все таскай, лошадь не давай.

— А в атаку ты ходил?

— Атак тоже таскай.

— А в атаку-то чего таскай?

— Все таскай — винтовка таскай, гранат таскай, пулемет таскай.

— Ура-то кричали?

— Ура кричи, быстро таскай.

— А смерти ты боялся?

Опять шли долгие и непонятные ругательства и, наконец:

— Мине смерть не люби.

После этих слов Анвар-абый насупился и дальше пил молча.

Второй раз Анвар-абый рассказал о войне при следующих обстоятельствах. Начиная с 1965 года, на круглые даты ветеранам Великой Отечественной войны стали вручать памятные юбилейные медали. Эти мероприятия проводились в торжественной обстановке: на сцене военком вручал награды, в зале хлопали в ладошки школьники, студенты и учащиеся ПТУ, потом был концерт, а затем накрывался праздничной стол, за которым «фронтовые 100 грамм» лились рекою.

Как-то во время вручения награды ветеранов попросили выступить с небольшим, не более десяти минут, рассказом о войне. Анвар-абый был уже в приподнятом настроении, а потому особенно красноречив. Получив памятную медаль и подойдя к микрофону, он закатил следующий монолог:

— Берлин ходил. — Помолчал и многозначительно добавил, ввинтив палец вверх — Пешкум!

Затем, чувствуя, что все ждут от него продолжения, увеличил свой рассказ вдвое:

— Домой — паравуз блян! — и ушел со сцены под бурные аплодисменты. («Паравуз блян» по-татарски — «поездом».)

На рубеже 80-х годов началась очередная компания по реабилитации пострадавших от сталинских репрессий. Райса-апа, моя младшая тетушка, живущая в Стерлитамаке, дай бог ей доброго здравия, сумела добиться реабилитации моего деда по материнской линии, а затем почти насильно отправила в Уфу своего старшего брата.

Анвар-абый явился к нам с мамой при полном параде, в новом костюме, увешанном медалями и с орденом. Утром он поехал в комиссию по реабилитации, а вечером вернулся в очень хорошем настроении. Так продолжалось несколько дней. Оказалось, что он ездил только до ближайшего гастронома, дожидался 11-ти часов (время начала продажи спиртного в застойные годы) и далее «по прейскуранту».

Позвонила Райса-апа, попросила меня отвести дядю в комиссию, что я и сделал не без труда — Анвар-абый все норовил свернуть в первый попавшийся гастроном. А был он тогда еще весьма крепок, и удержать его было не так-то легко даже мне, имевшему спортивные разряды по классической борьбе и самбо.

В комиссии встретили вежливо, записали все данные и попросили заглянуть недельки через две. Через две недели я один поехал в комиссию, у дяди уже окончился отпуск. И тут мне вручают акт о посмертной реабилитации Нигматуллина Анвара Заки-улы, скончавшегося в октябре 1941-го. Я слегка опешил: «Как такое возможно? — говорю. ‑ Ведь мы с ним были здесь две недели назад, и вы сами его видели живым и здоровым!». Чиновник показал лагерный журнал учета, где в строке с данными Анвар-абыя стояла пометка «выбыл такого-то», и справка от врача о том, что он скончался от дизентерии. Затем чиновник пояснил, как такое вообще могло случиться: просто военкому нужно было выполнять план по призыву в ряды Советской армии, вот он и договорился с лагерным начальством. А те, в свою очередь, оформляли «доходяг» как умерших и отправляли «покойников» в военкомат. В военкомате им вручали военный билет и определяли на фронт.

Мне кажется, я понял, почему смерть «не люби» Анвар-абыя. Быть может, она просто не замечала «покойника» и потому проходила мимо…