Тридцать три и три коня

Лошадей в деревне было много, больше, чем тридцать три. Но у Пушкина было тридцать три богатыря, и я иногда сидел на подоконнике и считал всех деревенских лошадей по памяти, хватило бы их для пушкинских богатырей, или вдруг кто-то из них остался бы без коня. Я их знал каждую по приметам, по их таврам, мастям, особенностям экстерьера, по поведению и некоторых даже по именам. У меня всегда выходило, что наших лошадей богатырям хватало, а порой даже выходил небольшой запасец, и это меня радовало. Я не обращал внимания на то, что богатыри почему-то жили в море. «В море, так в море. Выйдут из моря, а тут для них мои кони!» – думал я.

Еще не был мной читан «Кавказский пленник» Толстого, еще я не плакал над беднягой-конем Жилина, которому «один татарин вынул кинжал, прорезал ей глотку. Засвистело из горла, трепанулась, и пар вон». Еще не было мне лермонтовского Карагеза, о котором читала нам в классе наша учительница Серафима Васильевна, и который стоил больше чем табун из тысячи кобыл. Еще не рассказала мне мама об их коне, которого белые в Гражданскую войну забрали в армию, а он через неделю оборвал повод и пришел домой.

Были мне наши лошади, деревенские, и даже не деревенские, а просто лошади, – так же вот, как есть я, так есть и они, и всё. Мама занята на кухне, папа, если не уехал в поля или в город, в конторе, сестры в школе, младший брат Гриша спит на кровати, за окном осень, дождит, а я сижу на подоконнике, смотрю в сторону эмтеесовской конюшни.

Конюшен было две – эмтээсовская, располагавшаяся невдалеке от нашего дома, и колхозная около колхозных амбаров при спуске на поскотину. И когда летними вечерами эмтээсовских лошадей, спутанных по передним ногам, выгоняли пастись, гул шел по деревне. Выбивая подковами на гальке искры и вздымая пыль, они сплошной вздыбливающейся и опадающей, будто клокочущей, волной катились по нашей улице и сворачивали за домом учителя Ивана Павловича Пензина в проулок, по которому мимо колхозных амбаров и конюшни вырывались на поскотинный простор. Земля вздрагивала и ухала под их спаренными ударами копыт.

Мы все в такой час лезли на заборы и ворота, охватывались необъяснимым внутренним жаром, гикали, горячились, называли знакомых лошадей по кличкам в тщетной надежде, что они нас услышат.

Знакомых лошадей было много. Но любимых было только три: папин конь Линкор, пожарный конь Каток и председательская колхозная кобыла Паллада – возможно, я путаю ее имя, но пусть будет Паллада. Линкор был вороной, Каток буланый, а Паллада была такой белой, что казалась даже розовой.

На поскотине всегда паслось много скотины и гусей, и всегда на поскотине были лошади. Деревня стояла на пригорке, и с нее вся поскотина была видна, как на ладони. Иногда лошади паслись вольные, неспутанные, и тогда можно было видеть, как они, вдруг подхватывались, сбивались в табун и мчались размашистой неудержимой лавой куда-то только им в известное место, где успокаивались и начинали вновь мирно пастись. Когда они паслись, они мне казались лошадьми. А когда мчались табуном, они казались мне конями. Я не мог сказать: вон скачут лошади. Я говорил: вон скачут кони. Однажды, захваченный подобной картиной распластавшейся далеко на поскотине и потому беззвучной конской лавы с вырвавшейся вперед и четко выделившейся белой Палладой, я не удержался и во внутреннем трепете сказал о Палладе: «Конница!»

Из трех любимых самым любимым, конечно, был Линкор. Конюх Дядя-Ваня-Позолотин называл его на конюшне конем номер один. Он говорил, что у папы жизнь, как на фронте, все время в полевых условиях, что он ночует, где придется, ест, что придется, мороз ли, грязь ли, дождь или зной – а папа все время в полях. И он говорил, что вот Линкор был под стать папе, выдержанный, рассудительный, выносливый и смирный. «Линкор – это твой отец, только по-лошадиному!» – говорил Дядя-Ваня-Позолотин. Помню рассказ мамы, что папа на Линкоре отбился плетью от волка. Помню ее же рассказ, как папа с Линкором, держась за шею Линкора одной рукой, переплывал Белую. Естественно, мы с братом Гришей постоянно играли в лошадей, и оба хотели быть Линкорами. Я, как старший, умел схитрить и уговорить брата быть не Линкором, а буйным жеребцом Архаром. Я его умел уговорить тем, что Линкор на дыбы не встает, а Архар встает, и я показывал, как он встает. Это брату нравилось, и он соглашался быть Архаром – Айхаем, на его языке. Брат прыгал по дому на карачках, дрыгал толстыми пятками в толстых шерстяных носках и вскидывался пухлыми ручонками, изображая, как Айхай встает на дыбы. При этом он изображал конское ржание и пояснял свое действие словами: бебец дойной! – то есть, жеребец дурной.

И нам было праздником, когда папа приезжал домой и ставил Линкора у ворот. Радости и гордости нашей не было предела.

На белой кобыле Палладе ездил председатель колхоза. Председатели менялись при мне три раза. Имени и фамилии первого и ездившего на Палладе, я не запомнил. Он был из города и жил с семьей в одном из финских домов через стенку от Юсуповых. Я сразу же влюбился в их дочь Наташу, которая должна была пойти, как я, в первый класс. Я ей тоже понравился своей ученостью и умением рисовать войну. Мы договорились сидеть за одной партой. И я придумал тому объяснение – для учителя, и чтобы не дразнили женихом и невестой, я придумал сказать, что у меня нет цветных карандашей, а у Наташи их была целая невиданная коробка в двадцать четыре карандаша.

Посидеть мне с Наташей за одной партой не пришлось. Ее отца куда-то перевели, и они в канун самого Первого сентября уехали. Следующий запомнившийся мне председатель колхоза был Гатов, приехавший в нашу деревню, когда я пошел в третий класс. Гатов уже ездил на служебном бобике.

А Каток был буланый, не особо смотрящийся, невидный, обыкновенный. Придан он был пожарке – возить бочку с водой. И вдруг на все Забелье прогремело – Славка Тюмбаров на пожарном Катке выиграл скачки на сабантуе в честь окончания полевых работ! Мы с Базиком были на этом сабантуе. Он проводился в Усаково, на берегу Талбазы. Было многолюдно, шумно, кому-то весело, кому-то нет. Мне не было весело, так как при этом многолюдии нельзя было никуда пробиться. Вот парень в тазу с простоквашей пытается губами нащупать и достать монетку, дыхалки не хватает, он «выныривает», монетки нет, рожа в простокваше, он щурится и пыхтит, все смеются и показывают пальцами. Вот лезет на гладко обструганный столб парень за призом. Столб, может быть, еще и чем-то намазан. Парень скатывается вниз. Всем смешно. Вот поют и пляшут на все лады: по-русски, по-марийски, по-татарски. Всем весело. Вот хочется купить какой-нибудь пирог. Нет, пробиться к лоткам невозможно. Это я помню. И помню, что мы все время вместе с Базиком. Он тоже не особо доволен. Ему тоже непривычно. А скачек не помню. Но весть по сабантую разносится.

Выныривает, как из омута, Николай Кангалетов и привычно торжествует: «Хотели нашего Славку обогнать!..» Торжествует, конечно, от того, что Славку никто не смог обогнать. Базик говорит: «Давай побежим, посмотрим!» Бежим. А куда? Нигде нет ничего похожего на скачки. Видимо, они проводятся где-то поодаль. Но Славка Тюмбаров герой.

Осенью он участвует в скачках в городе. Приходит третьим. Но по всей деревне весть: «Городские засудили! Городские подстроили!» – даже говорят подобности. Базик мне рассказывает. Славка, оказывается, скачки выиграл. Но городские сказали, что старт был дан неправильно. Надо перескакать. В перескачках победили два городских. Славка пришел третьим. Конечно, городские в первых скачках тащились в хвосте, зная о том, что старт отменят. Нашему возмущению нет предела. Мы готовы устроить набег на город.

Выходим на пригорок, под которым начинается поскотина и смотрим в сторону города. Видно, как поблескивает на солнце купол церкви, рядом темнеет здание тюрьмы, виден общим бледно-рябым пятном вздымающийся круто в гору весь остальной город. Мы показываем ему кулаки. Куда в такую даль набег – разве что, когда вырастем…

Вот такие три памятные мне коня.

Хотя, нет. Пожалуй, я и сейчас наберу в памяти все тридцать три коня, которые предназначались для пушкинских богатырей, совсем невзирая на то, что жили они почему-то в море. Выйдут из моря, а тут для них мои кони, думал я, сидя на подоконнике.

Году в 57-м эмтээсы, то есть МТС – машинно-тракторные станции – стали расформировывать. Их имущество – трактора, комбайны, другую технику – стали передавать колхозам. А лошадей в колхозах хватало своих, тем более, что с получением техники нужда в них стала отпадать, и через десяток лет вообще отпала – ведь, например, пару мешков картошки вполне мог отвезти громадный трактор «Кировец».

Я до сих пор стараюсь думать, что эмтээсовские лошади просто сами как-то, куда-то, однажды выпущенные на поскотину, не спутанные по ногам и вольные, стакнулись в табун и умчались так далеко, что их стало не увидеть, если даже забежать за горизонт. И предводительствовал ими умный, спокойный, рассудительный и неунывающий Линкор, мой папа, только по-лошадиному.

На самом же деле, в тот год, наверно, в стране прибавилось конской колбасы.

А папе, вытащившему всё Забелье, то есть дававшему высокие, более чем двойные урожаи зерна по сравнению со средними по республике, работы не нашлось. Он был вынужден сначала в пятьдесят четыре своих года уйти на пенсию, а потом вообще мы все из Базаново уехали.

Странные они создания, лошади-кони. Как и людям, им столько достается в жизни тягот, мучений, брани, побоев, а они тянут свою лямку и тянутся к хозяину. Осенью 1941 года на Волхове, в боях, сибирский коник Орлик, забранный во фронтовые обозы, вдруг узнал своих хозяев, шестерых братьев Шумковых, рядовых бойцов матушки-пехоты, и так счастливо-радостно и так тревожно заржал, что оглянулись они, идущие невдалеке мимо, и замерли: Орлик? Откуда? – и к нему, и хватать его за мослы, за морду, за гриву, за шею, щупать его, не сбили ли спину седелкой, не натерли ли не по размеру хомутом, не хлябают ли плохо посаженные подковы, не хром ли он, кормлен ли он, здоров ли – и совать ему в теплые его губы, что было в пустых карманах, то есть хлебные крошки с махоркой пополам: Орлик!.. Орлик!.. – Глядела вся матушка-пехота, поразинув рты: это ж надо, а! конь своих нашел! вот оно, фронтовое братство!

А я этот эпизод нашел, работая над материалами для книги «Однополчане» о 3-й гвардейской стрелковой дивизии, формировавшейся в Свердловской области и получившей гвардейское звание 18 сентября 1941 года за бои под Витебском и Смоленском и переброшенной отстоять Волхов-ГЭС, питающую электричеством осажденный Ленинград.