Завещание

Пахом Перфильевич лежал на кровати, натянув одеяло до самого носа. Когда родные и близкие – сын Иван и его жена Авдотья, наконец, собрались, он открыл глаза, потом закрыл их и начал говорить скрипучим голосом.

– Друзья мои, – начал он, – я умираю, и это имеет огромное значение.

– Да что вы, папа! – заплакала сноха Пахома Перфильевича Авдотья. – Не говорите так!

– Не перебивай! – сказал Пахом Перфильевич. – Я умираю и, помимо общей скорби, вам нужно подумать об увековечении моей памяти.

Из-под одеяла вылезли две ступни Пахома Перфильевича с желтыми пятками. Авдотья зарыдала.

– Тише! – сказал сын Иван.

Пахом Перфильевич помолчал, потом снова заговорил:

– Вы все должны гордиться тем, что были моими современниками. Таких, как я, на свете раз-два и обчелся.

– Да, папа, – хором откликнулись сын со снохой.

– Не перебивать! – сказал Пахом Перфильевич, утягивая ноги под одеяло. – Я думаю, город тоже будет скорбеть обо мне, а может и вся страна, потому что я простой, скромный, очень умный и очень человечный. Все близкие и особенно вы должны позаботиться о сооружении мемориальной доски на этом доме и памятника на кладбище, с соответствующей надписью: «Незабвенному Пахому Перфильевичу…» и так далее, потом « Вечная память…» и так далее, ну, и потом обязательно «Спи спокойно…» и так далее. Все должно быть очень скромно.

Авдотья завыла. Иван погладил себя по голове.

– Доска, – продолжил Пахом Перфильевич, – должна быть простой: на белом мраморе мой профиль из черного мрамора и соответствующая надпись «Здесь жил выдающийся директор бани…» и так далее. Гвозди и инкрустацию сделаете из бронзы или другого ценного материала.

Ваня с Авдотьей переглянулись.

– Но папа, – сказала Авдотья, – это же очень дорого!

Желтые пятки выползли из-под одеяла.

– Ничего, сможете, я вам полностью доверяю. И не перебивайте. Далее. Памятник я уже присмотрел. Три миллиона – это не деньги, когда речь идет о моем увеко-ко-ковечивании. Тьфу, не выговоришь!

И повторяю, на памятнике тоже никаких излишеств. Только мой барельеф и на заднем плане портреты Ленина, Сталина, Брежнева и Горбачева, а также других родных и близких, на которых я положил… – умирающий зажмурился, потом разжмурился и посмотрел на детей, – …чего положил? Забыл.

– Руки, – подсказала Дуня.

– Нет, лучше «все силы», – сказал Ваня.

– Может быть, – вздохнул Пахом Перфильевич. – Я еще подумаю, чего именно. Вся композиция должна быть пронизана, с одной стороны, неизбывным горем, а с другой – светлой памятью о моем образе. Хрущева не изображать, при нем мне тринадцатую зарплату не платили.

– Папа, – рыдая сказала Авдотья, – это же будет стоить бешеные деньги! Мы с воды на хлеб перебиваемся. Комнатушку в десять метров на четверых снимаем.

Желтые пятки медленно вползли под одеяло.

– Меня трудно переоценить, – вздохнул Пахом Перфильевич. – И, кстати, здесь, в моей квартире, организуете музей и подарите этот музей городу. Тут места хватит, все-таки пять комнат. Я напишу об этом в завещании, там будет все сказано.

– Но папа! – не выдержала Авдотья.

Ноги медленно выползли из-под одеяла.

– Помолчи! – строго сказал Пахом Перфильевич. – Вещи, к которым я прикасался, и воздух, которым я дышал должен всем напоминать о моем беззаветном служении… и так далее. Ты, Ваня, постарайся, чтобы бане, или хотя бы подсобке присвоили мое имя. Я этого достоин!

– Папаня, но это уж слишком! – не выдержал сын. – Мы с детьми как рыба об лед бьемся, а вы квартиру – городу!

Ноги исчезли под одеялом.

– Молчи! Торг неуместен. Мое значение не преуменьшить! Кстати, о даче. Дачу тоже превратите в мемориальный комплекс и подарите городу. Мои личные вещи – под стекло, чтоб каждый мог насладиться, как говориться, лицезрением и так далее.

Авдотья завыла в голос.

– Перестань! – сказал умирающий. – Кроме того, все свои сбережения я завещаю на благоустройство кладбища. Я не хочу лежать среди окурков и полиэтиленовых мешков. Теперь о вас. Вас я тоже не забыл. Каждому, тебе Ваня и тебе Дуня, я оставляю по шайке и по новому березовому венику. Ими всего один раз пользовались. Парьтесь и вспоминайте меня по субботам. А насчет денег скажу так: деньги зло, если ими неправильно пользоваться… и так далее.

– Ой, даже не знаю, что сказать! – завопила Авдотья. – Я хочу, чтобы вы долго не мучились!

– Вот молодец! – похвалил ее Пахом Перфильевич. – Вижу, убиваешься. Жалеешь меня?

– Да.

– А ты, Ваня?

– Чего?

– Тоже жалеешь?

– Да, я тоже убиваюсь, папа.

– Это хорошо! Но сегодня я точно не умру и еще подумаю над завещанием. Неплохо бы и улицу в мою честь назвать, надо подумать.

– Конечно папа, – сказал сын. – Только мы с Авдотьей по-разному думаем, она – женщина, и хочет, чтоб вы быстро, без мучений. Раз – и вас нету! А я – другое дело. Я хочу, чтобы жили долго-долго, пока все, до последней запятой, завещание не передумаете!