В бегах

Сватья

Прихваченный за ночь морозом снег затвердел настом, который выдерживал тяжесть возка. Но лошадь проламывала копытами корочку, и возок утопал в порушенном лошадью снегу, толкая перед собой тяжелую массу. Меринок выдохся через сотню шагов.

— Придется ждать оттепели, — досадуя на задержку, решил Халиль и выпряг лошадь. Вдвоем с Самсинур подняли возок из снега и установили на наст. Он, решив подкормить лошадь, повел ее в сторону. Испуганно обернулся на истеричный визг жены. Их возок тронулся и, набирая скорость, заскользил под гору. Испугавшись за сына, Самсинур кинулась вслед. Упала и заскользила по насту. При этом ее закружило мельницей. Возок, проскочив сотню метров, остановился, наехал на деревце. Там же, нагнав возок и вцепившись в него, задержалась Самсинур. Взволнованный пережитым страхом за любимых, Халиль, падая и кувыркаясь, добежал до них. Фатих, высунувшись из вороха одеял, весело смеялся. Самсинур, не поднимаясь, надрывно плакала. С ее рук, окрашивая снег, сочилась кровь. При скольжении, хватаясь за жесткий снег, она стерла кожу с пальцев.

— Фатих! Сыночек! — стонала она, не обращая внимания на свои руки и на то, что с сыном все обошлось благополучно. Халиль помог ей подняться, прижимая к себе, начал уговаривать и успокаивать:

— Что ты, любимая, сердце мое, успокойся. Смотри, ничего не случилось с нашим сыном. — Достав из повозки попавшуюся тряпку, порвал и забинтовал Самсинур руки. Забинтовывая, приговаривал, адресуя сыну:

— Ну, лихач! Ну, джигит! Хотел бросить нас с мамой?

Понуро опустив голову, словно сочувствуя хозяевам, подошла лошадь. Тут же пришло решение. Подцепив возок вожжами за постромки и усадив Самсинур, сдвинул с места. Возок заскользил под уклон, удерживаемый меринком, Халиль впрягся в оглобли. Удерживая их и держась за них, пошел впереди, выбирая направление. Оправившаяся от испуга Самсинур повеселела, смеясь, начала погонять мужа, шутливо, повелительно «нокая». Лошади было тяжело. Об острые кромки снега царапались ноги, которые проваливались местами выше колен. Поэтому Халиль не столько удерживал, сколько тянул возок. Представив себя со стороны волокущим повозку и лошадь на буксире, рассмеялся. Остановившись, присел, закурил.

Так, с остановками, прошли около трех километров спуска. К этому времени выглянувшее солнце ярко заискрилось на обледеневших почках берез и осин. Деревья сказочно засияли алмазными блестками. Наст ослабел, и ноги стали вязнуть. Под горой открылась широкая поляна, на дальнем краю которой чернел стог сена. Это указывало на близость хутора. Но Халиль решил устроить привал. Не выезжая с опушки леса, распряг лошадь, дал ей овса и стал выглядывать сушняк для костра. Взгляду попалась старая береза, которую облепили тетерева. Их было не меньше тридцати. В Халиле разом проснулся охотничий инстинкт. Достав ружье, загнал в ствол патрон с дробью, сунул пару патронов в карман. До тетеревов было около сотни шагов. В двадцати шагах тетерева не чувствовали его появления. Не торопясь прицелился. После выстрела тетерева снялись всей стаей, тяжело хлопая крыльями, перелетели на другую березу, посреди открытой поляны. Под ближней березой, в снегу, копошились две сбитые птицы. Торопясь, не разжигая костра, помог Самсинур ощипать птиц, пока их тела не остыли. Потом соорудил таганок и развел костерок, нарубив дров из осинового валежника. Тетерева были тощи, но суп получился отменный.

Отдохнув и пообедав, впрягли лошадь и направились к видневшемуся стогу. Снег на поляне рыхлый, но не глубокий, чуть покрывал копыта лошади. До стога добрались легко, за четверть часа. А неподалеку от него, от выбранного остожья, была проторена санная дорога. Хотя, подтаяв, она расхлябилась, по ней ехалось легче, чем по целику. Вскоре послышался лай собак, и на взгорке показались почерневшие от времени низенькие домики Нурушевского хутора. Но до них не так-то легко было добраться. Путь преграждал ручей, разлившийся огромной полыньей поверх льда. На противоположный берег набежали остервенело лающие на чужаков псы. Затем появились люди. В одном из них Халиль признал свекра своей сестры Фаиды Гайзуллу.

— Эй, кто вы такие? — крикнул Гайзулла.

— Эй, сват! Так-то ты встречаешь дорогих гостей? — ответил Халиль. — Зачем воду пустил?

— Она не моя, от Аллаха, — ответил на шутку Гайзулла. — Ты ли это, сват Халиль? Распрягай там и переезжай верхом. Тут мелко, и лед под водой еще крепок.

— Я не один. Со мной Самсинур с сыном. Боюсь их загубить.

— Ладно, сват. Погоди, что-нибудь придумаем.

Гайзулла что-то сказал стоящему рядом парню.

Тот отошел и бегом направился к домикам. За ним побежали собаки, но туг же вернулись и снова начали лаять на гостей. Гайзулла шугнул их палкой. Те обиженно замолкли.

— Какими судьбами, сват? — крикнул через полынью Гайзулла. — Что тебя заставило пуститься в дорогу в такую пору?

— Соскучился. Иль не рад? Сказал бы «салям алейкум», — ответил Халиль.

— Ас салям агалейкум, сват. Как не рад?

Отосланный парень, надрываясь, приволок от домиков небольшую лодку. Они с Гайзуллой столкнули ее на воду. Паренек влез в лодку и, отталкиваясь багром, переправился через полынью. Пареньку было около пятнадцати лет. Увидев диковинную повозку приезжих, он не удержался от смеха.

— Салауат! — закричал с того берега Гайзулла. — Что ты там увидел, дурачок? Перевози гостей!

Салауат послушно оставил кривлянье. Помог уложить в лодку вещи и усадить Самсинур с Фатихом. На обратной переправе отяжелевшая лодка задевала днищем лед. Вторым рейсом Халиль переправился сам, загрузив в лодку оставшиеся вещи и поручив заботу о меринке Салауату. В середине полыньи лошадь поскользнулась, резко припала на передние ноги. Не удержавшийся Салауат упал в воду и чуть не захлебнулся, карабкаясь на донном льду.

— Дурак! Недотепа! — незлобно обругал его Гайзулла. — Иди, переоденься, черный раб господень.

Парень безобидно улыбнулся и убежал.

— Что-то ты не ласков с ним, — заметил Халиль. — Внук, что ли?

— Блудный. Пригрелся, безродный, а ни к чему не пригоден. Все у него из рук валится.

Хуторяне встретили радушно. Для приезжих отвели отдельный домик в большом дворе Гайзуллы. Пока убирались и протапливали в нем, Самсинур с Фатихом обихаживали женщины. Фаида, не видевшая брата около пяти лет, прослезилась, обнимая его. Приласкала и обцеловала маленького племянника. Фатих, не чуждаясь, повис на ее шее.

— Ага, признает родню! — заметил Гайзулла.

Салауат, на которого Гайзулла, по-видимому, пенял несправедливо, сноровисто принялся готовить баню. Сам натаскал в нее воды и дров. На пригретом солнцем дворе, в печурке, под огромным казаном развели огонь. Казан наполнили мясом и казы (1). Обедать планировали после того, как путники сходят в баню. А пока женщины вскипятили самовар. Постелив на широких нарах в доме Гайзуллы скатерть, расставили посуду, подали хлеб, масло, мед и нарезанное тонкими ломтиками холодное мясо от лосиного окорока. Гайзулла достал из теплого закутка бочонок с хмельным медом — медовухой. Сваты расселись на подушках у скатерти вдвоем. По установленному обычаю женщины и дети уединились в передней комнате (2). Мужчины, смакуя медовуху, повели неторопливую беседу.

Халиль рассказал о причине своего появления здесь и своих дорожных приключениях, над которыми теперь оба посмеялись. Гайзулла, крикнув кого-то из передней, велел позвать Салауата.

— Ну что, баню готовишь? — Выслушав ответ, похвалил парня. Налив в пиалу, подал хмельного меда.

— На, выпей, чтобы не простудился после купания. Эх, черный раб господень!..

Сапауат выпил, поблагодарив за угощение, пятясь, удалился.

— За батрака, что ли, его держишь? — спросил Халиль, удивленный покорностью Салауата.

— Никто его не держит. Сказал же, приблудился. Не даром же кормить. Да, сват, времена нынче опасные. Как там мой старший сват Тухбатулла? Жив ли, здоров ли?

— Жив, здоров, слава Аллаху. Попрощаться с ним не успел. Не знаю, когда теперь увидимся. Будет ли так?

— Увидитесь, объявишься, как все уляжется. А ко мне твой отец прикатит к лету. У меня его две коровы и десяток овец. Тоже приходится прятать от любопытных глаз. В лесу держу скотину, в глухомани. Там мой двоюродник Ягафар смотрит за скотиной. Он вторую жену уже похоронил, а детей ни с одной не нажил. Бобылем живет. Так вот, вся скотина в лесу. А здесь, для виду, хитрить приходится. Пока не трогают, забыли, слава Аллаху. Но до поры до времени. Я у них, у властей, на примете. Налоги плачу за все: и за землю, и за скотину, которая на виду, и за мед. С медом — беда. Осенью почти все забрали. Ограбил пчел. Боюсь, как бы не погибли от бескормицы. Семнадцать бортей у меня. Двенадцать из них на учете у налогового инспектора. Кроме прочего, работаю на местную власть, даром. Прошлым летом около трехсот подков да два десятка топоров для них выковал. Хорошо, что хоть со своим железом навязываются. Железа привозят тютелька в тютельку, на всех отмеряют. За эту работу и не притесняют очень. С голоду не пухнем. Но, лося или медведя брать приходится украдкой. На все разрешение требуется. Зимой сам себе хозяин. Этим и пользуюсь. Непонятная жизнь пошла. С оглядкой. Куда ни сунься, боишься. Прямо аптрак (3), — добавил по-русски. — Как дальше жить? Ну, мне, старику, ладно. Отживаю свое. А вам, молодым, как быть? За сынов переживаю, внуков. Аптрак, — повторил он.

«Насчет того, что отживает, Гайзулла лишнего хватил, конечно, — подумал Халиль. — Сколько ему? Лет пятьдесят — пятьдесят пять, а выглядит на сорок, не более».

— Пятьдесят четвертую весну встречаю, — словно прочел его мысли Гайзулла. — Еще бы столько протянуть, да времена не те. Мой дед Даньян почти сто двадцать лет прожил. И отец за сотню перевалил. И то с горя он сдал, когда наш табун забрали. Четыреста голов коней увели тогда для Красной Армии, вместо оплаты оставив расписку. Враз неимущими сделали. Ладно, не пошли по миру. Но отец подкачал здоровьем, слег и не поднялся. У нас, у Ахмеровых, крепкий корень. А молодежь нынче сжижела, нет в моих сыновьях силы и хватки.

— Кстати, сват, сыновей твоих не вижу. Где мой зять Сальман?

— За лосем ушли с вечера. Лоси вчера в сторону прикормки двинулись. Уже возвращаться должны охотники. С ними и Танзиля отправилась. Неугомонная баба. Шайтан-баба. Ей бы мужиком родиться. Танзиля — не то что твоя сестра Фаида. Фаида крутится целыми днями, без дела не сидит. Не слышно и не видно ее. А та — дьяволиха. Чуть ли не верхом ездит на Гумере. Много спуску дает ей Гумер. А жену на коротком поводу надо держать. Надо хоть раз в неделю отхаживать вожжами, чтобы спесь сбить. Без этого они шалеют.

— Значит, Сальман тоже побивает жену? — испугался за сестру Халиль.

— Фаиду? Не-ет, не трогает. И пальцем не трогает. Да разве о ней разговор? Говорю же: ее не видно и не слышно. Не услышишь, как дышит. Давай-ка, сват, о тебе поговорим. Куда податься надумал?

— К киргизам побегу. Там знакомый друг есть. Вместе в Казанском медресе учились. Больше некуда, сват. Он там муллой служит.

— Далеко-о собрался. Это же сколько верст дотуда?

— Около трех тысяч, если не больше. Не знаю, сват, лучшего ничего не могу придумать.

— Ай, Алла-Бисмилла! Как туда доберешься? Был бы один, ладно. Семью зачем мучить? Или здесь оставишь? Что ж, места у меня хватит. Два рта прокормим как-нибудь.

— Об этом сам думаю. Конечно, о пропитании я бы позаботился. Но еще поговорим, подумаем вместе. Ты уж пока не говори никому. Пусть думают, что в гости к тебе нагрянул. Самсинур я предупредил, чтобы не проговорилась. Хоть и родня ты, сват, не обижайся. И у тебя на хуторе разный люд живет.

— За что обижаться? Правильно говоришь.

__________________________

1. Казы — колбаса из жирной кишки лошади.
2. Мусульманский обычай, не позволяющий женщинам быть в одной компании с мужчинами.
3. Выражение чувства обескураженности. По-видимому, искаженное от «абстракт».

газета «Истоки», № 21 (187), ноябрь 1998. С. 6–9

Продолжение следует…