Сын Малой Яман-тау

В новеллах о своем детстве я упоминал, что папа, Борис Иванович Титов, был главным агрономом Старобазановской МТС, а мама была домохозяйкой. И у нас, как у всех в деревне, было прилично скотины — и любимица мамы корова Зорька, и теленок, и овцы, и свинья, и несколько лет были гуси. Ягнята обычно рождались зимой, и их в особенно морозные дни приносили в избу. Мы с братом Гришей безуспешно пытались с ними играть. Ничего у нас с ними, кроме как бодаться, не получалось. А бодаться запрещала мама: они бодучие вырастут.

Моей обязанностью было вечером встречать скотину из стада. Пасти свинью и гусей тоже выпадало мне. Свиней за их хитрость и постоянное намерение куда-то залезть, как я считал, только ради пакости мне, я не любил. Не любил я и гусей — и тоже за то, что чуть только отвлечешься, они обязательно окажутся там, где им совсем не положено быть — в чужом огороде, например, или, хуже того, на территории нефтебазы. Но гуси так себя вели просто по недоумию, а свиньи — именно из пакости. Овцы тоже, как и гуси, ничего не понимали, но были хотя бы безответными и доверчивыми. Встретив их из стада, я каждой давал по куску хлеба, и они потом бежали за мной и за коровой, которая домой шла сама.

И каждый вечер по деревне был слышен зычный голос одной из баб, пытавшейся загнать домой почему-то постоянно разбегавшихся ее овец.

— Кызиш, штырья, у, рестанты! — кричала она.

Поздней осенью, уже по устоявшемуся морозу, скотину — свинью и пару овец — зарезали. Туши их висели на крюках в чулане, а головы их был разложены там же на столе. Свинья со стола смотрела, будто с ухмылкой, будто готовила месть. А овцы смотрели с немым непониманием того, что с ними случилось. И мне их всех было жалко до защемления сердца, до того, что в чулан хоть вообще не ходи.

И однажды я во сне увидел у нас в чулане стоящего огромного, высотой под самый конек, коричневого человека с каменным лицом, а перед ним стоящего папу, совсем маленького против этого колосса. Папа, кажется, приказывал ему пойти вон. А он молча стоял и молча сверху смотрел на меня.

После этого сна мне заходить в чулан не хотелось вдвойне. Каждый раз приходилось преодолевать себя, говорить, что я пионер, и потому не имею права бояться. Мне вообще в детстве казалось, что я трусливее всех на свете. Я со стыдом представлял, как это я буду на войне, как я опозорю и папу, и маму, и нашу деревню, и  пионерскую организацию, и Красную армию. Более всего я боялся на войне от страха наложить в штаны. Много лет спустя, знакомый мне фронтовик, артиллерийский разведчик, орденоносец, прошедший войну от Воронежа до Берлина, доктор наук и профессор, признался, что их, молодых, после первой бомбежки старшина батареи отвел в кусты как раз по этому делу, которого я больше всего боялся — отвел почистить и замыть штаны, сказав, не вы первые, не вы последние.

Вот такой сон про коричневого человека с каменным лицом я помню всю мою жизнь. И, конечно, я его повстречал, повстречал не еще в одном сне, а наяву. Я сразу его узнал. И он узнал меня.

В 2009 году захотелось нам с любимой женщиной побывать на реке Белой, но только в горной ее части, у ее истоков.

— Здорово! Я вам найду такое место, которое вам очень понравится! — радостно сказал поэт Айдар Гайдарович Хусаинов и отправил нас не на реку Белую в горной ее части, а на ее приток Инзер, и даже не на сам Инзер, а на его приток Малый Инзер, в то место, где в этот Малый Инзер впадает еще более малая речка по имени Айгирка, на берегу которой стоит малая деревушечка с солидным названием Айгир.

— Там вас встретит моя знакомая, Татьяна Дмитриевна! Она находится там со студентами факультета иностранных языков на практике! — сказал Айдар Гайдарович.

Какую практику английского языка могут получить студенты в малой башкирской деревушечке, я уточнять не стал, зная, что в мире бывает еще и не такое. Но практика оказалась успешной. В красотах окрестных гор и лесов, в своем замкнутом кругу при строгом надзоре Татьяны Дмитриевны студенты общались только по-английски. Жили они в обыкновенной избе и в специально для того построенном общежитии. Здесь же была конюшня с несколькими лошадьми и, как и положено, при конюшне жил большой черный козел. Заправлял хозяйством прекрасный человек Гафар Бердагулов. Одним словом, условия для английского языка были идеальными. Во всяком случае, «ай лав ю» здесь, думаю, звучало по-другому, нежели в городе.

Еще в этой деревушечке жили прекрасная женщина Кафия и ее сын Ислам. Сын был — на все руки, а Кафия занималась пчелами. Мою любимую женщину она приняла за башкирку, отчего ее любовь распространилась и на меня. Вообще есть такой тип русских женщин, которых каждый народ принимает за свою. В Кабарде моя любимая женщина слыла кабардинкой, в Болгарии — болгаркой, в Грузии — соответственно, грузинкой княжеского рода, а была она из потомков тангутов, которые первыми, еще в глубокой древности, догадались текст для печатания книг вырезать на деревянных плашках.

Жили мы в деревушке превосходно, ходили за Гафаром по горам, катались с Исламом на тракторе, пили медовую кислушку Кафии, парились в бане, читали дневники Женни Маркс, и от такой жизни возомнили о себе так, что задумали взойти на Малую Яман-тау, у подножия которой и располагалась деревушечка Айгир. Но взойти как-то не собрались, а вдоль ее подножия, вниз по Малому Инзеру, ходили, потому что там, примерно в паре километров от нашей избы, на перекате были вымыты водой в каменных глыбах ямы, в которых мы приспособились принимать «ванны».

Принимали мы «ванны», принимали, и однажды мне стукнуло возвести очи от воды в небо. Я их возвел и увидел перед собой огромного, метров в сто высотой, того самого коричневого человека с каменным лицом. Он стоял всего в полусотне метров от нашего купания, выделившись из отвесной стены. Он даже как бы нависал над нами. И, хуже того, он, как мне сразу показалось, довольно-таки нескромно смотрел на мою любимую женщину. Зрелище его так заворожило, что он готов был шагнуть к нам. И, видимо, одно только останавливало его — шагнув, он мог бы упасть и, так сказать, потерять в глазах понравившейся ему женщины. Так мне сразу подумалось.

Стараясь не показать, насколько меня захватило это его появление, я, как бы между прочим, показал на него любимой женщине:

— Посмотри, кто за нами наблюдает!

Она взглянула и едва не ахнула.

— Это же человек! — воскликнула она.

— Да! И старый мой знакомый! — сказал я и рассказал свой детский сон.

Разумеется, я сказал и о моей догадке, что он выделился из стены не ради меня, а сделал это, пленившись моей любимой женщиной. О том, что мне стало как-то неуютно пребывать здесь под его взглядом, я, чтобы не прослыть трусом, ничего не сказал.

— Его надо сфотографировать! — загорелась моя любимая женщина.

— Не надо! Мы здесь гости! — резко сказал я, на самом деле чувствуя, что этого делать не надо.

И моя любимая женщина меня послушалась.

Мы продолжали ходить сюда. Он смотрел на нас. Я думал, что во сне он просто стоял, он смотрел сверху вниз на меня, но ничего не предпринимал. Это свиная голова мстительно ухмылялась. Ну, так она ухмылялась мне в ответ на мое к ней, пока она была живая, не совсем доброжелательное отношение. А он ничего плохого не делал. Значит, и здесь он ничего плохого не сделает, думал я. И я ему мысленно стал говорить:

— Доброе утро! Здесь у тебя удивительно хорошо. Позволь нам побыть!

Он ничего не отвечал. Он смотрел на мою любимую женщину, и она стала этого стесняться.

— Может быть, мы не будем сюда ходить? — предложила она.

Мне отчего-то показалось, что приходить сюда надо. Я вспомнил слова одного из героев моих «Старогрузинских новелл», который сказал о женщинах так: «Они дарят нам Божий мир, они ранят нас в самое сердце, они в последний наш миг закрывают нам глаза. Вот для чего нам нужны женщины!» И я понял, моя любимая женщина этому каменному человеку нужна.

Мы назвали его сыном горы Яман-тау. И мы приходили сюда, к нему, пока однажды утром нас не увезла на станцию «Инзер» самоходная дрезина. Проезжая мимо, мы оглянулись. Он стоял, выйдя из стены, и провожал нас глазами. Он был.

— Может быть, надо было его сфотографировать? — спросила любимая женщина.

Я отрицательно помотал головой. Многого можно позволить себе в нашей жизни. Но есть такое, чего позволять нельзя.

А через несколько лет, проезжая эти места поездом Новороссийск — Екатеринбург, я его не увидел. Его не было. Он или упал, или ушел обратно в гору. И кто он был — тот, которого мы назвали сыном горы Малая Яман-тау? Может быть, он совсем и не был ее сыном. Может быть, он был стражем ее? А может быть, он был ее любимым рабом? И он, ради мига быть рядом с женщиной, которую полюбил, дерзнул выйти из горы и обрек себя на небытие? Да кто бы он ни был. Он был, этот большой, нескладный, каменный человек.

И, может быть, совсем не зря он приснился мне, в ту пору, когда я был дитятей неразумным.