Постоялицы купе

 В девяносто девятом году прошлого века я возвращался по выдуманной не мной причине из добровольного изгнания обратно домой, в Уфу. Купил билет на фирменный поезд «Башкортостан», купе, верхнюю полку: не люблю нижние, их приходится делить с незнакомцами, возжелающими раз от раза отобедать или просто поболтать. А на верхней ты абсолютный монарх, самодержец и повелитель матраса.

В купе еще никого не было, оно и понятно, я зашел за сорок минут до отправки, хотелось побыстрее спрятаться от провожающих, смотревших на меня собачьими глазами. Вещей у меня не было, совсем не было, только пакет с традиционной жаренной курицей и четыре пачки сигарет, не помню, почему так много, может, рассчитывал, что не буду вылезать из тамбура, если попадутся плохие соседи, а там как не покурить.

Их было трое. Впрочем, это же четырехместное купе, трудно было ожидать чего-то другого. Но было забавно, наверное, видеть мою оторопевшую харю, когда я их увидел. Совершенно одинаковые лица, различаемые только разной плотностью морщинок. Бабушка, мама и дочка, от шестидесяти примерно до восемнадцати. Много баулов, чемодан, обвязанный бечевкой, какие-то кошелки, куча всего. И повальное оканье, за которым совсем не слышно других гласных.

Располагались основательно, по-житейски. Дочку закинули наверх, и она тщательно утрамбовывала вещи, подаваемые мамой. Бабушка в это время накрывала маленький откидной столик, бесцеремонно оттолкнув мою курицу так, что она наполовину висела в воздушном пространстве, вспоминая, умела ли она вообще летать при жизни.

На столе появилась теперь уже их курица, но больше моей раза в два, с ароматной, распространяющей чеснок, коричневой корочкой, видно было, что домашняя. К ней выкатились помидорки, пара огурцов, с десяток варенных яиц, шмат копченного сала в промасленной бумаге. Какие-то консервы, вроде сардины, не разглядел. А также пучок свежей зелени, лук да укроп, полкраюшки хлеба – бабка быстро его, в четыре взмаха старого, почти сточенного ножа, раскроила, отдав горбушку внучке. И бидон топленного молока, настоящий алюминиевый бидон, я такие только в детстве видел, не так уж и далеком тогда, надо признать.

О, господи, как аппетитно они ели! Просто, большими кусками хватая, что ближе. Но в то же время без спешки и без ложного причмокивания и закатывания глаз, как сейчас принято при оценке вкуса блюд. У меня живот свело от начавшегося там изливаться фонтаном желудочного сока, но спуститься и начать глодать свою курицу я счел неуместным. Именно неуместным, потому что нижняя койка подо мной была занята бабкой и мамой, и сесть там было некуда, не к внучке же. Хотя почему бы и нет.

Спрыгнул, влез в кроссовки, поздоровался, вытащил из-под наваленного свой обед, ужин, завтрак и еще один обед, если останется. Отломил ножку и начал так задумчиво жевать, глядя в столб за ним. Они вообще-то должны мелькать, как показывают в кино, но мы еще даже не тронулись, поэтому столб остолбенел и не двигался. Оканье прекратилось и уменьшилась частота движения челюстей. Все смотрели на меня, отчего куриная нога в моей руке стала весить несколько тонн, а кусок во рту никак не хотел жеваться. Особенно пристально смотрела бабка и даже, кажется, перекрестилась. Вот мама точно перекрестилась, перекрестилась и дочка.

– Ты кто такой? Откуда?

– Я тоже, как и вы, постоялец этого купе. Пришел раньше вас и лежал наверху.

Мама посмотрела на дочку.

– Ты его видела?

Дочка помотала головой. Мама посмотрела на меня.

– Не врешь?

Я не нашелся, что ответить, это казалось каким-то абсурдом. Кусок курицы благополучно проскользнул в гортань и я откусил следующий, чтобы занять рот и избежать разговоров. Что не удалось, потому что молоко было для внучки, а бабка достала трехлитровую банку с мутной жидкостью и расплескала бражку по стаканам, зазвеневших стеклом о металл. Мне не предложила, зараза. После второй порции я узнал, что они едут из Карелии, из богом забытого села в Самару, на свадьбу. Едут уже третий раз, невеста любит это дело (бабка похихикала): раз в шесть лет разводится и опять фату напяливает.

Банку они допили минут за двадцать и поезд тронулся. Тронулась и бабка, запев на неведомом мне наречии грустную песню. Отчего прибежала проводница и стала пшикать. Тогда бабка, как и мама, завалилась спать, стряхнув меня с нижней полки. Завалилась и внучка, подтянувшись на одних могучих руках и кинув массивное, но жилистое тело напротив меня. Посмотрела так важно и закрыла глаза.

Я не знал тогда о классической музыке практически ничего, но через минут пять в моей голове внезапно всплыл мордатый мужик в белом парике, прошептал мне – «Я Бах и вот мой орган». Ударение на второй слог, конечно же. А всплыл он потому, что все эти представительницы древнего рода валькирий начали храпеть. Включая не пившую внучку. Храпеть громогласно, неотвратимо и пугающе красиво. В их храпе таился смысл, размер и темп. Тон, конечно, задавала бабулька, таинственно всхлипывая и подвывая. За ней следовала тяжелой поступью мамаша, басовито поддакивая и создавая некий военный марш (с кем они там могли биться в своей деревушке, интересно?). Самая младшая держалась до последнего, но, взвизгнув и как-то размякнув, подстроилась под маленький хор и начала выдавать старорусские рулады, сильно смахивающие на калинку-малинку или что-то в этом роде, пентатоническое. Поверьте, это было прекрасно, возмутительно, но все же прекрасно. Я слушал их на протяжении часов трех, ходил курить и слушал снова. Они никогда не повторялись, мелодия неуловимо менялась, сразу видно было, что опыт у них преогромный.

Проснулся я от толчка в бок и посмотрел на часы – два ночи. Мама смотрела мне в глаза, не мигая:

– Есть будешь?

До Самары мы так и ехали – еда-музыка, еда-музыка. А по приезду я сразу купил билет в Уфимскую филармонию.