Белая разлилась

Не вспомнить, как это происходило – постепенно ли, наполняясь талой водой и набухая, она выходила из берегов, день ото дня приближаясь к нашей деревне, или долго сдерживалась, бурля и клокоча, неслась своим руслом и вдруг враз от какого-нибудь прибытка неожиданной воды, из реки Уфы, например, в своих горах проснувшейся позже, она вдруг, в одно прекрасное утро оказывалась у нас. За нашими огородами прямо по полю, сверкая и переливаясь на солнце, игриво и заполошно неслась Акудинка. Около нефтебазы она раздвоялась, бросалась в сторону, в ложок, который сама же некогда образовала и который у нас так и звался – Ложок, отгораживала от нас деревню Чехловку, так что чехловским ребятам приходилось перебираться через нее по кинутым через Ложок двум бревнам.  У нас в деревне она сносила плотину школьного пруда, разрывала плотину пруда около Шерстобитовых и врывалась в бельскую воду, где и потихоньку затухала.

 И потом за огородами соседней улицы, накрыв, будто стеклом, поскотину, ровно, без единого всплеска, как мне вспоминается, даже величаво, обосновывалась на лежбище бельская вода. Мы выбегали на пригорок возле колхозных амбаров и конюшни, возле крайней избы Кангалетовых, оглядывали всю ширь этой воды до самого леса и, не удержавшись от собственной ребятишечьей дури, считавшейся у нас доблестью, лезли в нее купаться. Вода была снежно-холодная, но это-то и было доблестью – купаться в такой воде и гордиться потом, в школе, перед теми, кто прозевал первый день ее прихода, кто лишил себя счастья искупаться в ее водах.

Белая затопляла в Чехловке нижнюю улочку, где жил бывший священник Иван Степанович, и затопляла целый поселок Березовского спиртзавода. Однажды к нам в класс прибыл оттуда мальчишка, с которым мы быстро сдружились, и который через пару недель вернулся к себе. И почему он попал к нам и попал только один раз, а не каждый год, например, мы не гадали. Он рассказывал, что они обычно переживают бельский потоп на чердаках. Мы таращили глаза, не представляя, как жить на чердаках. Особо нас интересовало, как же с чердака справлять нужду. Он что-то объяснял – небось, так придумывал, а потом, дома, рассказывая о нас, над нами потешался.

Баушка ребятишек Кириных жила рядом с Кангалетовыми. А рядом с ней жил со своей баушкой ветеран Первой мировой войны, которого мы так и называли – Ветеран. Я его в качестве одного из героев, назвав его Назарычем, изобразил в первой моей повести «Старший сержант дед Михаил». Мы, как пионеры-тимуровцы шефствовали над ними, приходили помогать по хозяйству. Сейчас я думаю, что от нашего шефства был им только один изъян. Но они были рады, усаживали нас за стол, поили чаем с печеньем. А мы, помнится, что-то там якобы помогали ветерану во дворе, а наши девчонки мыли им в избе пол. 

Ветеран был рыбаком и охотником, и у него была лодка. Иногда мы на его лодке катались, представляя, что идем на корабле по морю. Иногда удавалось увидеть Ветерана, возвращающегося с рыбалки и охоты. С чем он возвращался, мне уже не вспомнить. А вспомнилось, как на его лодке вернулся с охоты старшеклассник и сын председателя колхоза Колька Гатов. И вот картинка: он, гордый и молчаливый, обутый в болотные, как мы их называли, сапоги, в сознании своего достоинства выходит из лодки с ружьем и парой уток; откуда ни возьмись, его встречают восхищенные девки, его одноклассницы; он герой!

Белая уходила к себе домой, в берега, в русло, постепенно, не так, как появлялась. И когда открывалась вся поскотина, когда появлялись на ней чуть подсохшие проплешины, мы отправлялись в лес за чесноком. Якобы это растение называется диким луком. Но мы за его чесночный вкус и аромат называли чесноком. Хлеб, соль и этот чеснок – так неотразимо вкусно, хотя, что нам в детстве было не вкусно! Вместе с чесноком мы собирали кислятку – опять же, якобы это какой-то там щавель. И с кисляткой мама пекла пироги – та же вкуснятина.

Возвращались мы обычно по колено мокрые, в сапогах, полных воды. Однажды с нами пошел Толька Петряев, то ли пятиклассник, то ли шестиклассник, человек против нас уже, так сказать, познавший жизнь. Он как-то авторитетно сказал, что у нас в Базановой живет миллион жителей. Пришлось верить на слово, хотя представить я никак не мог, где же он, этот миллион мог разместиться в нашей сотне изб. На этот раз он сказал, что по воде можно ходить и ничуть не замочиться. «Это как? Врешь, нельзя по воде ходить и не замочиться!» – захохотали мы над ним. «А вот, смотрите!» – сказал он и вдруг побежал, с усилием топая, по огромной луже. И мы завороженно увидели, что и на самом деле можно! Он бежал, а за ним оставались его следы – вода не успевала какие-то секунды за ним сомкнуться! Эх, как мы кинулись топтать лужу и смотреть, есть ли за нами такие же следы, как за Толькой Петряевым.

Странно, но никогда в ту пору мне не приходила мысль о том, а куда же от бельской воды прячутся, так сказать лесные жители, куда они уходят на время ее разлива. Не говоря о зайцах, лисах и сусликах, в лесу жили и барсуки, и даже кабаны.

Однажды осенью мы, пионеры, поехали на телеге в Барский лес собирать жёлуди для колхозного свинарника. И на самой опушке увидели целую кабанью семью. С восторженной дурью кинулись мы к ней. И наше счастье, что кабан увел семью в глубь леса, а не кинулся защищаться. Но какое это было зрелище – глядеть, как удирают за матерью полосатые поросята. И еще было в тот день чему подивиться. В неглубокой яме с прозрачной бельской же водой, оставшейся с весны, обитал одинокий судак. Очень хотелось его поймать. И Сережка Шерстобитов даже попытался и полез в яму. Но общим голосованием: «Пусть живет!» – вынудили мы его затею оставить. Может быть, он там живет до сих пор.

И капуста, морковь, репа, брюква в тех огородах, куда весной приходила Белая, были на зависть всей деревне. Даже мама соблазнилась, и в последнюю нашу базановскую весну каким-то образом мы получили у кого-то там небольшой участок. И я не помню, чтобы мы ходили туда грядки поливать. Росло и выросло без нас, как в сказке.

Здесь, на берегу пришедшей к нам Белой, одеваясь после купания, я признался Вальке Никифорову, что я написал стихотворение. Был конец апреля, канун Первого мая, праздника солидарности трудящихся всех стран. Я уже был политически достаточно подкован. И стихи мои были не только политическими, но и революционными, о времени проклятого царского режима. Я признался Вальке, а он сразу попросил, чтобы я их прочитал. Я признался, что стихи еще не закончены. Они на самом деле состояли всего из четырех строк. Валька сказал: «Ничего! Читай!» Ну, а так как мне, как и всякому другому поэту, и самому очень хотелось их прочесть, то я упираться не стал и прочитал:

«Апрель, тридцатое, суббота,

Участились кружки.

У большевиков опять забота –

Перед маевкой проверить все прыжки…»

Валька сказал, чтобы я их послал в районную газету. Конечно, посылать никуда я не стал – понимал, что это не стихи. Но вот, когда сейчас поэты постоянно просят послушать только что ими написанное, я вспоминаю и свой зуд поведать кому-то свое творение.

Реке Белой посвящено много стихов. Но, наверно, на берегу ее во время разлива читал стихи я один.

А вот подлинный стих моего друга Александра Кердана, посвященный не реке Белой, но реке, связанной с Белой – Каме. Называется он «Две реки»:

Кабы шел с востока русский меч,

Являясь порождением ислама,

Могли бы Волгу Камою наречь,

Поскольку полноводней, шире Кама.

Но русский меч был породнен с крестом

И шел навстречу солнца аж до океана…

И Волгу – Волгой мы теперь зовем,

И первой стать уже не может Кама.

Но в том и сила русского меча,

Что как бы вера с верой ни сплеталась,

Да только Кама, камушки меча,

Все пережить смогла, собой осталась.

Не поддаваясь пришлому уму,

Амбициям своим не потакая,

Она впадает в Волгу потому,

Что сильная и добрая такая.

И ей не страшно всю себя отдать

Другой реке, навеки слившись с нею…

Она душе доверчивой под стать,

Что, лишь смирившись, выстоять сумеет.

Вот и Белая отдала себя Каме – потому что сильная и добрая такая…

И верится – не обмелеет, не пересохнет река, хоть и, по рассказам, доходящим до меня, обмелела. Не пересохнет, не обмелеет, как и сама сила, и сама доброта. Что-то случится в мире, когда реки вновь вернутся к своему полноводию.