Рассказы о Пушкине. Часть первая

А вот чтобы лучше

Лицеист Михаил Яковлев, балагур, весельчак, песельник, отличался большим имитаторским даром. Он мог смешно передразнить любого.

— Передразни меня, — сказал ему, улыбаясь, Пушкин.

— Всех могу передразнить, а тебя, Пушкин, не могу.

— Почему?

— А что значит передразнить? Это значит усилить до смешных размеров какую-нибудь черту человека. А у тебя какая главная черта? Стихи. Значит, я должен их усилить? То есть сочинить стихи еще лучше, чем у тебя. А у меня таких способностей нет. Сочинить стихи такие же, какие пишешь ты, я еще могу. А вот чтобы они были лучше, чем твои, — такого я не могу, — сказал, рассмеявшись, Яковлев.

Богатства

— Поэтические богатства Пушкина необычайно велики, — сказал Жуковскому Вяземский, недавно познакомившись с Пушкиным. — Да за одно его выражение «в дыму столетий» я готов отдать не знаю что. Ты вглядись в эти слова — «в дыму столетий». Да это же целый город!

— А где ты эти слова у него вычитал?

— В его послании к тебе.

— Там таких слов нет.

— Неужели? Он мне читал это послание. Там эти слова были.

— Значит, то был черновой вариант.

— Ну, если Пушкин готов в черновиках оставлять такие выражения, то поэтические богатства его души не просто велики. Они — несметны.

Не разрифмовываются

Илличевский, Дельвиг и Кюхельбекер выпустили однажды в лицее стенную газету (почему бы и нет?). Нарисовали несколько карикатур и решили сделать к ним подписи в стихах. Бились, бились — никак подписи сделать не могут. Позвали Пушкина.

— Что тут у вас не получается? — спросил Пушкин.

— Да вот строки никак не зарифмовываются.

Пушкин немножко подумал, погрыз свое перо — и строки зарифмовал.

— А что это мы будем выпускать такую обыкновенную газету — карикатуры и подписи в стихах? — сказал Кюхельбекер. — Давайте выпустим необыкновенную.

— То есть?

— То есть подписи сделаем в прозе.

— Давайте сделаем, — согласился Дельвиг. — Оставим те же самые строки, только их разрифмуем.

Стали разрифмовывать — разрифмовать не могут. Позвали Пушкина.

— Что тут у вас опять не получается? — спросил Пушкин.

— Помоги нам разрифмовать строки.

Пушкин подумал-подумал, погрыз перо и сказал:

— Нет, не могу строки разрифмовать.

— Почему?

— А они не разрифмовываются.

О ком?

— Ваши стихи скучны, — сказал Константин Батюшков князю Шаликову. — А знаете, отчего они скучны? Оттого, что пишете вы о себе. Вот то ли дело Пушкин.

— А он о ком пишет?

— О себе.

— Вот видите. Тоже о себе.

— Сравнили!

— А что?

— Так ведь он же пишет о Пушкине! А вы — о ком?

Оговорился

— Ты молод и уже богат. Тебе можно позавидовать, — сказал Пушкин Никите Всеволожскому.

— Но ведь богатых не так уж и мало. Вот тебе можно позавидовать: ты молод и талантлив, — сказал Всеволожский.

— Но ведь и талантливых не так уж мало на свете.

— Прости, я оговорился. Нужно было сказать не так. Нужно было сказать так: ты молод — и уже Пушкин!

Сколько угодно

— Как хорошо ты читаешь стихи, — сказал актеру Каратыгину его приятель. — У кого ты учишься?

— У поэта Катенина.

— А почему не у поэта Пушкина? Он же пишет лучше Катенина.

— Так я же учусь не писать стихи, а читать стихи.

— А ты что, думаешь, что если кто-то пишет хорошо, то читает плохо?

— Да, часто бывает именно так.

— А бывает так, чтобы одно соответствовало другому?

— Да сколько угодно.

— В каких случаях?

— А в тех случаях, когда человек и пишет плохо, и читает просто отвратительно.

Интересное суждение

Петр Плетнев издал роман Ивана Георгиевского, написав к нему предисловие. Показал эту книгу Пушкину.

— Роман слабый, — сказал Пушкин. — А предисловие интересное. Лучше бы вы написали одно предисловие, а роман не печатали, — пошутил Пушкин.

— Почему?

— Да хотя бы потому, что ваше предисловие в несколько раз короче этого романа.

— Интересное суждение, — сказал Плетнев. — И было бы еще лучше, если бы не были напечатаны ни роман, ни мое предисловие, а только лишь одно вот это ваше суждение.

— Почему?

— Да хотя бы потому, что оно в сто раз короче моего предисловия, — рассмеялся Плетнев.

Подражания

Пушкин развивался необычайно быстро. Уже первые появившиеся в печати стихи пятнадцатилетнего Пушкина превосходили по своему уровню стихи его знаменитого дяди-поэта Василия Львовича Пушкина.

— Ты когда-нибудь подражал своему племяннику? — спросил у Василия Львовича его приятель.

— Грешен, пытался подражать.

— Ну и как, получалось?

— Получалось, как у всякого подражателя — плохо.

— А Пушкин Александр? Подражал тебе?

— Представь себе, и он тоже подражал мне. Но получалось у него все наоборот.

— Как?

— Все его подражательные строки оказывались почему-то в тысячу раз лучше, чем те, которым он подражал, — сказал, рассмеявшись, Василий Львович.

Ничего особенного

Пушкин, вскоре после женитьбы поселившийся в Царском Селе, гулял по парку, прилегающему к лицею. Навстречу ему из-за кустов неожиданно вышел юный лицеист. Преодолевая сильное смущение, он заговорил с Пушкиным.

— Что нужно сделать, чтобы стать признанным поэтом? — спросил он Пушкина.

— Ничего особенного. Нужно только неукоснительно соблюдать заповеди Христа. И все.

— Боюсь, что если я буду неукоснительно соблюдать заповеди Христа, то все равно признанным поэтом не стану.

— Зато достигнете большего.

— Чего?

— Вы станете святым.

Решительно не похож

— Ты чем-то сильно похож на Пушкина, — сказал Шевырев Гоголю.

— Нет. На Пушкина я решительно не похож, — сказал Гоголь.

— Почему?

— Потому что Пушкин, чтобы творить, уезжал в деревню и там запирался, никого не хотел видеть. А я так не могу. Мне в деревне одному ужасно скучно.

— И, значит, ничем ты на Пушкина не похож?

— Одна черта общая, впрочем, есть.

— Какая?

— Пушкин любил творить в дороге. И я тоже люблю творить в дороге.

— Значит, ты лучше Пушкина.

— Почему?

— Потому что Пушкин любил сочинять в деревне. А ты все успеваешь сочинить, пока едешь до этой деревни, — рассмеялся Шевырев.

А это было бы

— Завидую вашему воспитанию и образованию, — сказал Гоголь Пушкину. — Вы же учились в Царском лицее.

— Но ведь и вы тоже учились в лицее.

— Сравнили Царское Село с Нежином.

— Нежин. Слово-то какое нежное. Нежинское воспитание. Нежное воспитание.

— Нежинское, да не онежинское. То есть не онегинское, — сказал Гоголь.

— Так ведь и у меня тоже не онегинское воспитание. Было бы онегинское — было бы все не так.

— А как?

— А тогда не я бы писал роман об Онегине, а, наоборот, Онегин писал бы роман обо мне. А это, согласитесь, было бы для меня намного хуже, — рассмеялся Пушкин.

А впрочем

— Ты, Пушкин, настоящий пророк, — сказал Жуковский Пушкину. — Все, о чем ты писал десять лет назад, сбывается.

— Ты считаешь меня писателем светлым, радостным. А все писатели светлые, радостные — пророки, — сказал Пушкин. — Потому что светлого, радостного в будущем всегда много.

Пушкин помолчал несколько мгновений и, грустно улыбнувшись, добавил:

— А впрочем, и все печальные писатели — тоже пророки. Потому что печального в будущем — тоже очень и очень много.

Выходит, что да

— Что в рассказе важнее — правда или занимательность? — спросил у Пушкина Гоголь.

— Занимательность, — ответил с улыбкой Пушкин.

— Но ведь правда для человека дороже.

— Да, дороже. Если человек прочтет занимательный рассказ и не увидит в нем правды, он этот рассказ забудет. А если увидит в нем правду, то этот рассказ не забудет.

— Выходит, что правда важнее?

— Выходит, что да.

— А почему же вы сказали, что занимательность в рассказе важнее?

— Так ведь для того, чтобы узнать, есть в рассказе правда или ее нет, рассказ этот нужно сначала прочесть?

— Да.

— А чтобы его можно было прочесть, он должен быть занимательным?

— Да.

— Вот и выходит, что главное в рассказе — занимательность, — рассмеялся Пушкин.

Столько, сколько

— Твои стихи будут жить долго, — сказал Жуковский Пушкину.

— А что значит долго?

— А это значит очень долго.

— А что значит очень долго?

— Сколько бы лет ты ни называл, стихи твои будут жить еще дольше.

— Ты хочешь сказать, что жить они будут вечно?

— Да.

— Но на свете ничего вечного нет. Проходит все. Даже непреходящее искусство, — грустно улыбнулся Пушкин.

— Ну хорошо. Выражусь по-другому. Твои стихи будут жить столько, сколько будет жить русский язык. В это ты поверить можешь?

— В это поверить, кажется, легче. А сколько будет жить русский язык? — спросил Пушкин.

— А русский язык будет жить вечно, — улыбнулся Жуковский.

Роль без слов

— Николай Васильевич, у вас немалые актерские способности, — сказал Пушкин Гоголю. — Вам не приходилось участвовать в спектакле?

— Приходилось.

— В каком?

— В «Ревизоре». Но только роль у меня была без слов.

— Без слов? Значит, роль совершенно ничтожная.

— Да не сказать, чтобы ничтожная совершенно.

— А все-таки? Какая?

— После спектакля я по вызову выходил на сцену и раскланивался.

— Ну и как эта роль у вас получалась?

— Если судить по хлопкам, то получалась довольно неплохо, — улыбнулся Гоголь.

Карл Брюллов

— Ты слышал, из Италии вернулся Брюллов? — сказал Нащокин Пушкину.

— Слышал, — сказал Пушкин. — Хотел бы я с ним познакомиться. Да как к нему подступиться?

— А что?

— Да ведь он теперь великая европейская знаменитость. Говорят, когда он в Италии входил в театр, представление прерывалось и все зрители приветствовали его рукоплесканиями. Его там называют не иначе как вторым Рафаэлем.

— Но ведь и ты не лыком шит.

— А кто я? В Италии, например, обо мне и не слыхал никто.

— Зато в России знают многие. И многие достойные люди считают за честь с тобой познакомиться.

— Кто, например?

— Недавно один художник, узнав, что я близко с тобой знаком, очень просил меня дать ему рекомендательное письмо к тебе.

— Кто этот художник?

— Карл Брюллов.

Окончание следует…

«Истоки», № 24 (190), декабрь 1998. С. 6–7