Моя река Белая

Поздней осенью, наверно, в конце октября, когда морозов и снега еще не было, но было мокро и, как бывает в природе в эту пору, прибранно и тихо, усмирённо, пришел к нам из Акудей молодой мужик в солдатской форме, демобилизованный и спросил у мамы, можно ли ему взять меня на Белую, в лес и на луга, просто так, походить.

Я думаю, мама его знала. Возможно, он был одноклассником или другом брата Васи. Наверно, они вместе уходили в армию. И сейчас он вернулся. И, наверно, у него как-то так было на душе, что он захотел пойти в лес, на луга, на Белую не по работе, не на охоту, а просто так, походить. А почему пришел просить у мамы меня? Наверно, помнил меня годовалым, каким я остался на фотографии с братом Васей перед его уходом в армию. Теперь же мне было четыре года.

Мама одела меня потеплей, дала нам кое-чего на дорогу, и мы пошли, а может быть, поехали на лошади. С четырехлетним-то по таким расстояниям много не находишь.

Осталось от этого только общее впечатление, как один крупный, длинный, но хорошо разработанный в теплой гамме мазок на холсте художника. Такое же впечатление я получил во взрослой жизни от серии неоконченных работ под общим названием «Жизнь травы» художника из Кургана и моего друга Юрия Козьминых, ныне, к сожалению, уже покойного. А что искал утолить в душе этой осенней прогулкой тот молодой мужик, и утолил ли, мне, конечно, неизвестно.

Потом, зимой, мама меня возила в Бирск к зубному врачу. Мы ехали в кабине грузовика. Дорога была переметена. Машины вязли в сугробах. Водители их откапывали, сколько-то ехали, потом опять увязали. И Белой, наглухо накрытой снегом, я не заметил. Потом, по весне, Белая пришла к нам сама, разлившись, как всегда разливалась, до самых наших огородов, и летом, в мои шесть лет мы с моим другом Базиком, который был старше меня на три года, впервые пошли на Белую рыбачить. Верным был другом Базик, Колька Коняев, сын сторожихи нефтебазы на окраине нашей деревни. Странно как-то мы жили тогда. Нефтебазу, окруженную только прогнившим плетнем, охраняла слабая женщина. Детей отпускали на большую реку за три километра. Незнакомого путника пускали домой переночевать. Учителя были самыми почетными людьми…

А потом через пять лет приехал погостить брат Вася и однажды тоже, как тот молодой мужик, позвал меня в лес, на луга и на Белую. Было это в марте. Мы встали на лыжи и пошли. До этого мы много раз бегали на Белую и всегда бегали по дороге. А Вася повел прямо через лес, по тем местам, где он ставил на заячьих тропах петли, где на речке Ятовь ставил морды — одним словом, где он промышлял  в детстве и, как говорила мама, кормил во время войны семью. Он умел все — охотиться, ловить рыбу, вязать бредни и морды, драть лыко и плести лапти, подшивать валенки, мастерить лыжи, шорничать, управляться с лошадью, ходить за плугом, косить, столярничать и слесарить, рисовать.

И вот он мне показывал зверюшечьи и птичьи следы на снегу, показывал, где лучше всего ставить заячьи петли, из какой древесины лучше гнуть дуги, в каком месте бывает больше рыбы и как и в какое время ее сподручнее ловить. Мне было очень с ним интересно. Однако его наука как-то не особо входила в меня. К сожалению, я не был к ней пригоден. Меня тревожило иное. Если не считать моего страстного желания быть военным человеком, меня больше влекло просто любование миром. То есть, если прямо сказать, был я верхоглядом. Я слушал брата Васю, старался запомнить то, что он мне говорил и показывал, но больше смотрел по сторонам и ждал, когда же мы придем на Белую.

И мы пришли на нее, зимнюю, кажется, от самого Камышинского Бугра и до поворота у Коммунской горы к Бирску, покрытую огромными изломами налезающих друг на друга и торчащих во все стороны льдин. «Гляди, как шерсть у волка на спине перед прыжком, торчит!» — показал мне брат Вася на это бесконечное скопище льда. Уж, конечно, шерсти на спине волка я представить не мог. И я представил себе крокодила — такая же, дескать, у него зубастая шкура.

Вот такую ее, нашу реку Белую, довелось мне однажды увидеть. Хотя она, наверно, в наших местах каждую зиму такая. Летом она в наших местах другая — и быстрая, и плавная одновременно, и широкая, говорят, двести метров в ширину. Так ли оно, не шире ли она и, упаси, Господи, не уже ли, меня стало донимать некоторое время назад. Так стало донимать, что стал я видеть ее во сне и всегда видеть так, что весь ее противоположный от нас берег в крутых зеленых горах, и по горам куда-то далеко за Камышинский Бугор разросся Бирск, старинный, красивый. Любуюсь на него, а самого тревожная мысль гложет, а каковая же ширина Белой, неужели меньше двухсот метров. В истории военной операции по освобождению Уфы в июне 1919 года написано, что в Уфе она достигает как раз двухсот метров. Вместе с другом моим Айдаром Хусаиновым мы смотрели на нее от памятника Салавату Юлаеву. И я не верил — разве же двести метров? И если здесь двести метров, то у нас-то она — все триста!

Айдар же сказал недавно, что управление пароходством из-за ее обмеления ныне переведено из Уфы в Бирск. Печально. Тревожно. Хотя, может быть, эта мера временная. Бывало и раньше, что реки мелели. В какие-то годы старого прошлого и Волгу в среднем ее течении вброд переходили, и Днепр. А летописи сообщают, что и Волхов течь вспять устремлялся, как, например, в 1176 году. А то и египетская речка Нил пересыхал, как это случилось в 966 и в 1201 годах…