Блины

Анютка не умеет печь блины.Вроде это и не большой грех, да и не грех вовсе даже, но что-то в последнее время все стали её этим попрекать. Вот пришла соседка вечер провести, наливочка, то, сё, есть, говорит, хочется, Анютка ей картошку жареную предлагает, подруга ест да ворчит: «Блинов бы, шоль, Сергеевна, напекла-то! Вот хоть раз!» А не умеет Анютка.

Не умеет и не берётся. В детстве как-то попробовала, продукты извела, Мурзик в муке, яйцо зря кокнула, сама обожглась… Мать пришла с работы, увидела, не ругалась, а молча, поджав губы, стала всё это вытирать. Анютка тогда маленькая была. Стоит, лохматая, в дверях и обожженный палец сосет. А глазами мамин взгляд ловит. А мама свои серые, обычно ласковые, глаза отводит, не смотрит на Анютку. Оно и понятно – боится сорваться, наругать, обидеть, вроде как лучше хотела девочка, да молоко последнее было, да и вообще… И запомнила Анютка на всю жизнь эту скрываемую от неё молчаливую мамину злость. Лучше б изругала. А то спрятала, как в сундук, и держит там – за веками. Тревожило это ее долго. А вдруг мама что-то ещё скрывает? Вдруг не любит её, рыжую девку с вечно ободранными коленями… Что она прячет в своей душе?! В своем молчании?! Ей даже кошмар стал один сниться, что у мамы есть кованый ларь, и дочь не знает, что там. Подходит к нему, трогает, а замка нет вообще, цельный он, не подступиться. И страшно так ей становится от этого. Просыпалась от этого сна Анютка мгновенно, бежала к маме в постель, мама её обнимала, а девочка вся сжималась, боялась рукой или ногой нащупать в маминой кровати холодную сталь закрытого ларя.

И отвечает взрослая шестидесятилетняя Анютка своей старшей подруге Ульяне: «А ну их в болото, блины-то эти. Сама пеки, если хочешь!»

Или вот дочь приедет погостить, туда же: «Напекла б ты, маман, внуку блинов». Сама-то умеет. А все мать воспитывает, смеется над Анюткой: «У тебя, говорит, фобия, и незакрытый гештальт. Это надо лечить». «Сама лечись, дура городская», – отвечает ей Анютка. Но это так всё, в шутку, любит Анютка свою тонкую модную дочку, сына её, тоже рыжего и лохматого, любит, даже зятя – толстого невысокого сотрудника строительной фирмы – и его любит. А грубит им просто так, по привычке. Вообще Анютка уж очень эмоциональная, прямо чересчур. Может на ровном месте раздуть драму или скандал. А потом, отругав и накричавшись, зацеловать, залюбить, затискать в объятиях. И зятя тоже. Тот шугался сначала, а потом привык. «Вы, мадам, неуравновешенная, – говорит, – Вас только в сериалах снимать!» Потом подождет пока Анютка его, как конфетти обсыплет оскорблениями, и сам уж обниматься лезет.

И все хорошо у Анютки. Живёт она недалеко от города, но, все-таки, в деревне. Живет с собакой Жульеном, хотя Жульен – простая брехливая сука в репьях, но так уж повелось. И кошка с ней живет – Пятнышко, черная. Пятнышко-то было у кошки, белое на одном ухе, но отморозила как-то глупая кошка уши. Теперь без ушей и без пятнышка. Просто чёрная.

У Анютки день не расписан. Не любит она этого. Дом хороший, современный, печь топить не надо, но находит иногда на неё блажь и колет она дрова, чтобы сжечь их в дымящем немного камине. Зять дом строил, но с камином просчет вышел и дымит вот. Зять не велел камин без него топить, да разве Анютка слушает кого! Или вот огород. Привозят ей раз в неделю продукты, и овощи, и мясо, и фрукты. Нет, попала шлея под хвост, в середине лета причём, и распахала Анютка весь огород, посадила зелень. Зелень выросла, вымахала, цветет, а Анютке уже и не нужно это вовсе. Отщипнет иногда веточку переросшего укропа и ладно.

Но есть, конечно, у нее и постоянные привычки. Любимые тропки в лесу и вдоль речки, любит она землянику собрать прохладным июльским утром, любит майской ночью под сиренью слушать соловья, или уйти в лес далеко, до самых кабаньих лежек, испугаться и назад скорее.

Вот как-то утром, встала она рано. Умылась, причесала свои все еще рыжие волосы, даже завтракать не стала. Положила в рюкзак вареные яйца, колбаску, хлеб, термос с кофе, по дороге щипнула ветку укропа с переросшего куста и пошла в лес. Идет она легко, ходить любит, здоровье иногда подводит, конечно, но пока не пугается Анютка. Думает: «старость не радость, но живут же и до ста и ничего, а мне помирать рано». Утро свежее, июньское, молодое. Жары нет еще, травка вся нежная изумрудная, влажная. Цветы мелкие, как акварелью писанные. Идти хорошо, хоть и ноет правое колено, да Бог с ним. Фотоаппарат не взяла Анютка, да жаль, утро особенное, вон берёзки какие кружевные, небо высокое. Дошла да ручья Анютка, устала, присела на поваленное дерево. Пора и позавтракать. Вдруг мелькнуло что-то между деревьев, испугалась Анютка, подскочила, а потом пригляделась – не зверь это. Девочка. Лет 5 ей, личико грязное, джинсы тоже грязные, рваные, присела за кустом – спряталась.

– Девочка, идем ко мне, что ты прячешься?

– Мне нельзя с незнакомыми разговаривать!

– Так давай познакомимся. Я – Анютка!

– Анютка!? – девочка смешно распахнула глазки, – ты же старая!

– Я не старая, а взрослая. Можешь меня Анной Сергеевной звать, но лучше Анюткой. Меня так даже кошка моя зовет.

– Кошка? Твоя кошка умеет говорить? – девочка забыла страхи и уже подошла к самому дереву, на котором сидела Анютка.

– Все кошки умеют говорить. По-кошачьи.

– А-а-а-а, – девочка слегка разочаровалась, – а я – Даша. Растеряша, – почему-то прибавила девочка.

– А почему Растеряша? – Анютке девочка определенно нравилась, в ней не было назойливости, присущей многим детям, а была даже некоторая степенность.

– Почему, почему…Теряю все, – Даша даже слегка изумилась, как эта взрослая тетя не поняла такой простой вещи.

– Ладно, Даша-Растеряша, есть будешь? – Анютка сама уже ослабела от голода.

– Буду. – Твердо сказала Даша.

За год Анютка подружилась с Дашей крепко. Родители и не против. Анна Сергеевна – учитель истории, на пенсии уже, но заниматься с ребёнком умеет, рассказывает ей разные вещи, да и вообще присматривает за дитём. Готовит к школе. Совершенно бесплатно причем. С внуком ее, Сережей, Даша тоже подружилась, но внук – уже гимназист, взрослый, на Дашу немного свысока смотрит, но, стоит девочке попросить его о чем-нибудь, сразу делает. В воскресенье вот взяли ее с собой на рыбалку, проткнула Дашка палец крючком, слез было, Сережа-то её успокаивал, смешить пытался, что вместо щуки девчонку поймали, а зять Анюткин руку ей обработал, замотал платочком, так потом на неделе звонил Анютке, спрашивал, как там Даша-то. «Приёмыш твой», – говорит. Да какой приемыш?! У нее мать, отец есть, просто некогда им. Заняты. Время сейчас такое.

Ласковая Дашка девчонка и весёлая. Полюбила ее Анютка и впрямь, как родную.

Как-то летним вечером сидела Анютка дома, вышивала, напевала себе под нос. Слышит: скребется под дверью что-то и звуки какие-то непонятные издает. Она не из пугливых, распахнула резко дверь дома: «Кто здесь?!» И чуть не зашибла Дашку. Но та как-то странно согнулась, держится за лицо и плачет, не может даже голову поднять.

– Даша, милая моя, что с тобой? – Анютка завела её в дом, пытается обнять и рассмотреть, понять, что же с ребенком. А у Дашки на руке и ногах и на лице – сплошь красные волдыри. Рыдает, остановиться не может. Дело ясное – крапива, да не сама влезла, а приложил кто. Известно – родитель. Чужой-то не накажет крапивой. Это родительская привилегия.

– Папа тебя наказал?

Кивает, слезы размазаны, губы опухшие, в глазах – океан обиды и боли. И не от крапивы, конечно, деревенские дети привычны к ней. А от боли душевной, что страшнее.

– Па… па... на… ка… зал… Я его дурнем … на… зва… ла… Он мне не поверил, что гусёнок сам потерялся, что спасла я его, сказал, что я не уследила или спрятала, что сама в грязи изваляла, что играю все, а уж умной надо быть… А я его дураком назвала, он за крапи-и-и-и-иву-у-у-у-у-у-у, – затараторила, а потом завыла вдруг Даша.

С трудом Анютка выяснила в чем дело-то. Гуляла Дашка как обычно одна. Кур и гусей с утра выпустила, зерна насыпала, всё как положено, и побежала на волю, то к реке, то обратно к дому. Бегает, цветы рвёт, полдня так и пробегала. Домой забежала поесть, а у папы человек чужой и расстроенные все. Говорит человек, что сломалось что-то. То ли трактор, то ли машина какая-то и теперь папе придется деталь дорогую покупать. Даша не поняла толком, отец рыкнул на неё, чтоб не мешалась, Дашка и убежала за ворота болтаться. Услышала Даша вдруг писк какой-то, пошла на него и видит: в коровьем следу в грязи гусёнок барахтается, наступила на него, видно, корова копытом, но не раздавила, так как место топкое, грязное, а просто вдавила, но выбраться он не может, пищит уж из последних сил. Даша его вытащила, платком обтерла, в корыте прополоскала и гордая такая, даже радостная, что спасла его, домой несет, кричит: «Мама! Папа! Я гусёнка спасла, на него Сонька, наверное, наступила. Спасла я его!» Радостная, шумная забежала, отец с матерью за столом сидели, серьёзные, говорили о чем-то, она им гусенка прям на стол и положила. Ну и вспылил отец. «Что притащила! – кричит. – Убери к чертовой бабушке!» Даша опять, мол, похвали меня, спасла я его, помогла вам и ему и всем. А отец слушать не стал: «Хватит придумывать! Сама изваляла да приволокла, играла с ним, небось, как с куклой, сколько раз говорить!» и понеслось. А мать молчит, что ещё обиднее. Вот и обозвала его Дашка в сердцах. Так и прилетело ей крапивой.

«Ох и дураки мы, взрослые, бываем, – думает Анютка, а сама Дашку на диван положила, водички ей, полотенцем влажным обтирает, да не знает, как такие душевные раны-то лечить. Даша и не плачет уж, губа только трясется нижняя, а глаза зеленые, как озера, и видно: обидно ей и страшно, что вот не поверил ей отец-то, не похвалил, прогнал с ее радостью и гордостью, а мама… Та вообще промолчала, не остановила… За крапиву-то не так обидно. И раньше доставалось, да за дело… И стыд тоже в Дашкиных светлых глазах есть… Дурнем папу обозвала… Стыдно…

– Не любят они меня, Анюта, – шепчет Даша, – и я не буду их любить…

– Дашенька, милая, да что ты! Любят они тебя, любят, просто, ну бывает так, не вовремя все это, – говорит, а самой неловко… Что не вовремя? Дочь родилась не вовремя?..

– Дашуля, что хочешь? Чем тебя утешить? – Анютка уж и не знает, что делать с этой раненой птичкой. На все готова. Хоть и знает, что детское горе, как весенняя гроза, пройдет и не было, да сейчас у ребенка мир рухнул… Как склеить, чтоб не снились ей по ночам сундуки или крапивы с гусятами в кошмарах?..

– Блинов хочу, – тихо попросила вдруг Даша. – Давай вместе испечем. Я не умею, научишь меня?

Анютка аж подскочила. Да как так-то! Опять эти блины. Всю жизнь ей отравили. Дашка-то и не знает, что не умею, думает, я все могу… Как отказать-то. Тем более, сейчас…

И Анютка решительно достала старую книгу с рецептами. Открыла на самой чистой, никогда не открываемой странице: «Блины праздничные и постные». Будем делать праздничные. Все ингредиенты собрала, сковородку на огонь. «Ну, Господи, благослови!» и разбила в миску с молоком яйцо.