Икона

Было это уже лет десять назад, а сегодня вдруг вспомнилось...

Ехали тогда мы с другом моим художником Александром Дворниковым из Уфы в село Надеждино, в бывшее имение Сергея Тимофеевича Аксакова, где у него родился сын Иван, великий печальник Земли Русской и всего многострадального славянства. От прекрасного озера Аслыкуль. кроме Аксакова воспетого еще Владимиром Ивановичем Далем (он тоже живал в этих благодатных местах и собирал тут свой великий Словарь, потому как в результате переселенческой эпопеи здесь оказались чуть ли не все говоры России), я предложил ехать не пыльным и шумным большаком, а напрямик – полевыми и лесными проселками. Саша засомневался было: проедем ли на «жигулях», но я стоял на своем: уборка идет, больше недели не было дождей, везде накатанные стежки, но в то же время не до такой степени, чтобы пылило...

Поехали. Красотища неописуемая. Ехали-ехали, совсем вроде бы заплутали, так, общее направление держим, все равно куда-нибудь выедем...

Наконец выбрались к какой-то деревне. Обрадовались: спросим, как дальше путь держать. Подъехали поближе, а деревня пустая. Осталось пять-шесть домов, и те заколочены, хотя и не такие уж старые, окна повыбиты. Издали деревня, а подъехали – мертва.

Только один дом – стекла целы, не заколочены, но все равно никого нет: дверь на замке, ни людей, ни живности во дворе, и огород, по всему, первый год не посажен.

Окна без занавесок, заглянул осторожно внутрь: пусто, голый стол да лавка, да, присмотревшись, увидел в переднем углу, где божнице быть, в полумраке что-то темнело... Неужели икона?.. Точно, икона...

Подивился я тому: во-первых, почему оставили, когда уезжали, во-вторых – не стащили, как раз по стране самый иконный бизнес катился, за бугор за доллары загоняли, действующие церкви – и те грабили, даже у самого мелькнула лихая мысль: выдернуть слабенький запор в двери и забрать, все равно пропадет, – но что-то меня остановило.

Сели мы в печальном раздумье на перекрестке былых улиц у родника-колодца: даже ведро на месте, светлые упругие струи по-прежнему радостно выбирались из-под нижнего венца замшелого сруба, заигрывая с солнцем, бесшумно бежали по специально насыпанной в свое время кварцевой гальке к оврагу, где пряталась в камышах и осоке тихая речушка. Деревня на взгорье, место веселое, во все стороны горизонт – глаз не оторвешь, даже слезы на глаза навернулись: как могли бросить такое место?!.

Повздыхали, погоревали, дальше поехали. Минут через пятнадцать впереди снова крыши. Неужели тоже пустая? Крайний дом заколочен, второй – тоже. И третий... И вдруг впереди – дымок из трубы. Подъехали. В палисаднике мальвы, занавески на окошках, позади дома – подсолнухи, картошка, правда, засажено всего пол-огорода...

На крыльцо вышел старик, молча смотрел на нас из-за покосившихся ворот.

Как деревню звать, дедушка?

– Вяткой называлась...

– Вяткой?

– Потому что вятские основали, – пояснил дед.

– А почему – называлась?

– Да вся вышла. Последний житель я.

И вдруг заплакал:

– Может, зайдете? Два месяца человека не видел. Как мосток-то совсем сломался, стороной стали объезжать. А мои только по осени, чай, приедут, когда картошку надо будет копать... Сегодня как почувствовал: печку затопил, чайник поставил: может, кто пойдет-поедет...

Мы вытащили свой скромный съестной запас. Знали бы, специально прикупили. Пообещали, если будет погода, поехать здесь обратным путем: завезти чаю, свежего хлеба...

– А там что за деревня? – показал я в сторону, откуда мы приехали. – Нежилая, брошена. С родником-колодцем на взгорье?

– Почему нежилая?! – почти оскорбился старик. – У Матрены Ярыгиной дом еще жилой. Камень у нее большой под окнами.

– Да пусто. Смотрел я в окно.

– А икона? Неужели забрала? Тогда заглянула бы ко мне. Или стащили?

– Нет, икона на месте.

– Раз икона на месте, значит, дом жилой. И деревня жилая, – сказал старик твердо. – После смерти старика пожила-пожила одна, а потом дочь силой перевезла ее к себе в Белебей, а икону не увозит. Говорит: «Воры в такую глушь не заглянут, а сама, пока жива, хоть на месяц раз в году буду приезжать... А может, пожалеет меня Господь, умереть здесь уподобит, только вот кладбище-то совсем разгорожено». Когда переезжала, сияла, говорит, икону-то, а та как бы заплакала, как бы не хочет. Завернула в полотенце, положила в телегу, и не сразу заметила, когда икона провалилась меж лык на дорогу. Из-за дождей от мостка-то не проехать было, до машины на лошади все перевозили. Тогда вернулась Матрена, заплакала и икону на место поставила. И хотя бы раз в году навещает ее, по месяцу порой живет... Раевкой деревня называлась.

– Станция Раевка. Не оттуда выселки?

– Нет. Их несколько, Раевок, было. Потому как здешние места первым переселенцам раем показались, вон какой чернозем. Рая, конечно, не было, но жили. И перед страной заслуги были: и трудовые, и боевые, никак полсотни мужиков на войне легло, и Герой Советского Союза свой был. Даже два, второй, правда, уже не на войне получил, летчик-испытатель. А потом вот все мы неперспективными оказались... Нет, раз икона на месте, значит, деревня жилая...

На другой день затянуло ненастьем, и мы вынуждены были возвращаться даже не большаком. а кругом – асфальтом.

Больше я этой дорогой не ездил. Не могу...

1996 г.

«Истоки», № 14 (180), июль 1998. С. 5