Мой друг Рашит

У меня был друг. Временами мне кажется, что он и сейчас здесь, рядом – стоит только протянуть руку. На самом деле мы давно не виделись и при встрече можем не узнать друг друга. Когда-то, в пору нашей молодости, мы горячо дружили, не расставаясь ни на день, бурно обсуждали новости и делились самым сокровенным, понимая все с полуслова. Теперь нас «не хватает» даже на простой телефонный звонок. Обстоятельства разлучили нас, нанеся дружбе непоправимый урон. Души наши от времени огрубели и покрылись коростой бесчувственности и безразличия. Наши дороги разошлись и ничего с этим не поделать – не каждому дано пройти невредимым сквозь безжалостный частокол времени.

...Продираясь через пелену лет, обнаруживаю себя сидящим на корточках в третьем подъезде. Получив основательный удар под дых (уже не помню, по какому поводу), я громко реву, размазывая слезы. Вокруг меня бегает, всплескивая руками, мама и ругает, на чем свет стоит, соседского мальчишку, который, почуяв опасность, успел убежать и спрятаться.

Так состоялось наше знакомство. Рашит в детстве был, что называется, сорви-голова: ему не сиделось на месте и все время его тянуло на подвиги. То ракету соорудит из фольги и серы и устроит ее неожиданный шумный старт за помойкой, возмущая спокойствие пожилых обитателей двора, то на стрельбище к солдатам заберется, раздразнив их и утащив из-под носа еще теплые, отстрелянные гильзы, то еще что-нибудь выкинет... В общем, в выдумке и изобретательности ему отказать было нельзя. Я, напротив, был тихоней, сидел чаще дома, за книгами, и уличные подвижные игры мало меня интересовали. Поэтому до пятнадцати лет мы росли, как-то «не замечая» друг друга и существуя сами по себе.

До тех пор, пока в нас не проснулась, почти одновременно, страсть к рок-музыке.

Тогда, кажется, все занимались музыкой. Сам воздух был наэлектризован, напичкан дьявольскими звуками, несущимися отовсюду и заполняющими собой все пространство – как тут было устоять мальчишкам! Рашит был «технарь» по натуре, и сразу загорелся собирать усилители и звуковые колонки – без них никакой бит-группе не быть.

К технике я был равнодушен, ничего в ней не понимал, но мне нравились эти песни, состоящие из нескольких аккордов, которые можно было за один вечер подобрать на гитаре. У меня это получалось, и вскоре я приобрел во дворе авторитет музыканта. Так мы и сблизились – суровый, не терпевший пустопорожних разговоров Рашит, и я, взбалмошный непоседа, увлеченный мечтой, что когда-нибудь о нас услышат, и мы будем выступать на самой престижной молодежной площадке города. Рашит посмеивался надо мной, мы были совсем разные, но это как раз и тянуло нас друг к другу. Общение примиряло нас – удовлетворяя естественное любопытство, – я ему о литературе и музыке, а он мне – о пентодах и транзисторах, ограничивая мое красноречие коротким «купсулешма» (значение этого башкирского выражения я понял позднее, когда узнал перевод, означающий «много не говори»). Я не обижался на Рашита и воспринимал его замечания как должное, он был для меня как старший брат, и я во всем следовал ему. Он умел хранить тайны, и это подкупало меня – я доверял ему свои сердечные секреты. Как-то, сидя за стаканом разливного пива (пиво было нашим любимым развлечением), я решился показать ему свой дневник. Летом 1973-го года я отдыхал на Украине, в Краматорске, куда увлек меня однокурсник по институту Сергей Ковалев. Мы жили у его дяди, добродушного и гостеприимного весельчака, который угощал нас поджаристой яичницей с салом и крепкой горилкой. По вечерам я ходил на танцы, где познакомился с приятной блондинкой по имени Света, и у нас мгновенно закрутился роман. На мне были новые, в клеточку, обтягивающие брюки. Мы облазили со Светой весь город, все закоулки. Я был самоуверенный молодой человек и мне было море по колено.

Через полгода, в зимнюю сессию, я опять прилетел в Краматорск. Прожив там неделю, я уезжал от Светланы без пяти минут зятем, во всяком случае, с ее отцом мы уже пили за будущую свадьбу. Это и льстило, и настораживало. По возвращении в Уфу переписка неожиданно прервалась – что-то задело Свету в моем письме, и она перестала мне писать.

Обо всем этом я рассказал в дневнике, который вел всю зиму. Рашит был первый и последний свидетель моей неудавшейся любовной истории в письмах.

У Рашита был магнитофон, точнее, магнитофонная приставка, легендарная «Нота», с которой все и началось. Первые песни «Beatles» и «Rolling Stones» я услышал с него. Как сейчас помню – жаркое пыльное лето, солнце печет беспощадно, я сижу, приникнув к «Ноте», в который раз прокручивая один и тот же музыкальный оборот и пытаясь вторить ему на гитаре, а во дворе шум, крики – мальчишки играют в футбол, гоняя по асфальту старый заштопанный мяч, и ожидание радости и счастья настойчиво стучится в сердце.

– Ну что, подобрал? – в окне возникает растрепанная черная шевелюра Рашита.

– Нет еще, не знаю, подожди, – бурчу я себе под нос, и вдруг словно кто-то толкает меня в бок – я попадаю на нужный аккорд. – Все, нашел! – кричу, и Рашит впрыгивает ко мне в комнату через окно.

Сколько было таких мгновений в нашей жизни – не перечесть! Мы жили одной большой общей семьей, огорчаясь неудачам друзей и радуясь их успехам, собираясь теплыми летними вечерами в деревянной беседке, пересказывали анекдоты и пели песни под простенькую гитару. В компании Рашит держал себя независимо, я не узнавал его – он подсмеивался надо мной, моей неуклюжестью и простотой, я быстро обижался и так же быстро все ему прощал. Ибо что такое дружба, как не спор, борьба людей, один из которых непременно слабее другого, но расстаться нет сил, ибо существует необъяснимая тяга души, и невозможно уже прожить в одиночку.

Вспоминается один забавный эпизод. Я заканчивал второй курс авиационного института, когда Рашит надумал туда поступать. Он имел к тому времени диплом радиоэлектронного техникума, но этого было недостаточно, и Рашит поддался уговорам своей матери. Математику и физику он сумел сдать самостоятельно, с сочинением дело обстояло сложнее. Писал Рашит не очень грамотно, и вообще не питал особой приязни ни к диктантам, ни к сочинениям любого рода. Ему было проще собрать 50-ваттный усилитель, чем сесть за стол и «выдавить» из себя две строчки. Выручить Рашита мог только я, и вот за день до экзамена мне тщательно красят голову басмой, вымазывают лицо настоящим театральным гримом (отец Рашита работал директором драмтеатра), я надеваю его очки и смотрю на себя в зеркало. Черноволосый, смуглый – еще не Рашит, но уже и не я... Со страхом иду по знакомому коридору института, поднимаюсь в актовый зал, где должно было произойти заветное действо и где уже толпятся растерянные, безусые юнцы (себя я, разумеется, считал зубром, правда, коленки у меня тоже тряслись). Последнее волнующее испытание – сверка документов, строгий, недоверчивый взгляд преподавателя на меня и на фотокарточку – и все, можно расслабиться. Что я там наплел в сочинении, дав волю неожиданно раскрывшейся фантазии, уже и не помню (кажется, что-то героическое о гражданской войне, рассказ деда-красноармейца), зато прекрасно помню, с каким облегчением я вылетел из аудитории прямо в объятия Рашита.

Потом мы пили «приличный» портвейн (такова была форма его благодарности), закусывая традиционной жареной картошкой. Я несколько дней отмывал черноту с волос, которые никак не хотели принимать прежний, светло-русый цвет.

В тот год мы колесили с агитбригадой по Башкирии – Давлеканово, Раевка, Шарипово, Никифарово, Юматово. Стояла несносная жара, после каждого концерта мы устраивали застолье, опустошая местное сельпо, и укладывались спать прямо на сцене или на составленных вместе стульях. Особую прелесть нашим поездкам сообщало присутствие обаятельной танцовщицы – Ларисы Стороженко, в которую, кажется, были влюблены все. Только Рашит держался особняком, не выказывая ей никаких знаков внимания. Он никогда не ухаживал за девушками, считая это занятие недостойным мужчины, и вечерами частенько сидел один с паяльником, копаясь в своей аппаратуре. Практически вся аппаратура была сделана его руками – усилители, звуковые колонки, микшеры, микрофонные стойки, бас-гитара с самодельными струнами, которые он ухитрился смастерить из обычных гитарных струн, навивая на них с помощью дрели толстую проволоку. В свою очередь я подсказывал ему аккорды, разучивал и учил с ним голосовые партии, которые сам сочинял (репертуар ансамбля наполовину состоял из моих песен).

А к Ларисе Стороженко я все же его выманил! Зимой, в январе, когда сессия была на исходе, я растормошил его идеей съездить к Ларисе и навестить ее. Недолго думая, мы купили бутылку водки и поехали. Лариса жила в Чишмах (в двух часах езды на электричке от Уфы), один раз я уже был у нее в августе, когда поздравлял с днем рождения и мне в голову не приходило, что я могу не найти ее дом. Но именно так оно и вышло. Проблуждав около часа, мы здорово намерзлись и вернулись на железнодорожную станцию. Распивать спиртные напитки в общественных местах было запрещено, и мы пошли на задний двор, в сквер, заваленный снегом, где откупорили бутылку и выпили ее среди сверкающих девственной чистотой сугробов. Заметно повеселев, мы завернули в станционный буфет, где взяли пива и котлет.

Возвращаясь в Уфу под вечер в пустом вагоне, мы нисколько не жалели, что съездили – за окном, кружа и повторяясь, проносилась привычная глазу панорама царственно-пышного, зимнего леса, мерный стук вагонных колес успокаивал, отгоняя надоедливые мысли, и нам было особенно хорошо в те часы.

Но жизнь шла – своим чередом – в 1976 году, в апреле, я женился, и отношения с Рашитом рухнули, как подкошенный дом. Правда, они уже были не те, что раньше, и встречались мы не часто, раз или два в месяц (ансамбль наш распался в 1974 году, и музыкальные интересы больше не объединяли нас). Но все равно мы не могли обходиться друг без друга. Мы вспоминали проведенные беззаботно молодые годы, смеялись, мечтали, загадывали желания и незаметно напивались до чертиков. Татьяна, моя жена, категорически потребовала прекратить пьянки: «Чтобы ноги его в доме не было, или я или он», – заявила она однажды. Но я продолжал под всяческим предлогом убегать к Рашиту, ибо не представлял своей жизни без него. В 1980 году женился и Рашит, и теперь стены «воздвиглись» с обеих сторон. Мы виделись все реже, созванивались по большим праздникам и дням рождения, перебрасываясь парой ничего не значащих дежурных фраз. Первым звонил тот, кто уже выпил и у кого возникло желание поболтать. Постепенно отпала необходимость и в телефонном разговоре, и дружба наша рассыпалась, как старый глиняный кувшин.

Годы идут, нам давно уже за сорок, а мне до сих пор кажется, что души наши страдают, лишенные возможности ежедневного общения, но, видимо, всему свое время. Время дружить и время вспоминать об утраченной дружбе.

«Истоки», № 37 (337), 10 сентября 2003. С. 7