Культур-мультур. Часть семнадцатая

35

«Странная цепь событий, которая привела меня в этот зал, не поддается логике, – думал Багров. – Миллион событий должно было произойти, чтобы я оказался здесь. Надо было родиться, учиться, работать, и наконец в этот самый момент оказаться в театре, видеть склоненные головы людей, словно присевших на завалинке, чтобы с любопытством наблюдать, что творится у соседей за плетнем. Разве только чувство приличия не позволяет им вскочить с места и закричать: – "Эй, Аниса, ты что делаешь? Разве люди так поступают?!"»

Багров безразлично смотрел на сцену, где как раз и разворачивалась очень простая история, и люди в ней были очень простыми, без всяких затей, вот только горе пришло к ним в дом, горе, которое наложило на них свой отпечаток, однако же ведь и не более того. Умерла мать, глава семьи, и остался родовой дом, навестить который приехали из города две ее дочери. Живут в том дому вдова старшего их брата и сын их, теткам племянник.

Багров перевел взгляд в зал, он уже малость подустал от крикливых голосов, какими изъясняются только дети, люди в деревне и актеры на сцене. Можно было подумать, что-то случилось. Да нет, вообще-то ничего. Багров припомнил, что спектакль называется что-то вроде «страшная тайна». Было ясно, что кто-то ее разгласит и от этого пойдут все неприятности. А вот и главный кандидат – нахальная тетка, которая со всеми разговаривает пренебрежительно. Собственно, ему и самому хотелось бы, чтобы в жизни все стало ясно, как дважды два, с каким удовольствием он провел бы жирную, с кровавой подкладкой черту, которая поделила бы мир на две неравноценные части, как это делала нахальная тетка – яркую сцену, на которой такой сытый и восторженный мир и темный зал со склоненными головами шахматных пешек. Это искушение и было искушением, от которого отказываешься не потому, что не можешь этого сделать, а потому, что это тебя странным образом не радует, как если бы жизнь после этого кончится, и останется только одно – полет в пропасть. Задумываясь о том, ради чего он живет, Багров с каким-то странным недоумением обнаруживал, что на самый важный вопрос в жизни как раз нет ответа. Какого тогда черта его учили, какого тогда черта с ним возились в той же школе, институте, когда оказывается – можно думать что угодно и делать что угодно? В конце концов есть инструкция, как пользоваться утюгом, но инструкции, как пользоваться душой, предметом куда более опасным, просто нет. И это было искушение похлеще предыдущего, потому что, отыскав инструкцию для себя, ты непременно станешь искать инструкцию для других.

«Блин, я так и думал! – воскликнул мысленно Багров. – Все оказалось просто – племянника, оказывается, старший брат с его женой усыновили! Вот какую страшенную тайну хранили эти люди, все обо всем знали, только молчали. Кроме, разумеется, тетки, которая в порыве неудачного шантажа (домик старенький, однако денег стоит) все и выболтала». Багров улыбнулся своим мыслям, довольный тем, что все угадал правильно.

– А! А! – заволновались люди в зале, задвигались. – Блин! – яростно вздохнул сосед Багрова, он тоже не знал, что бы такого плохого сделать с этой глупой стервой. Не знали, что делать и актеры на сцене. Они как-то недоуменно переглядывались между собой, словно в высоком собрании, в обществе лордов кто-то сказал неприличное слово. В комедиях в таких случаях смеются, но это была трагедия. Думая об этом, Багров решил, что сейчас они все рассыплются, не в силах смотреть друг другу в глаза. Однако он ошибся – убежал только пацан, а все остальные, видимо, нахватавшись городского воздуха, принялись наседать на стерву.

– А что я такого сделала? – отбивалась та. – Все знают, что это такое, я и сказала.

Видимо, этого было мало для трагедии, и потому из-за кулис раздался жуткий крик. Дело было ясное, пацан не выдержал тяжести удара и использовал поясной ремень по назначению драматурга…

Багров с удивлением и даже какой-то странной радостью вдруг заметил, как в воздухе сгустились краски, только что бывшие яркими, сочными, и на его глазах из света рампы, из полутьмы зала вдруг появился черный, с тяжелым металлическим отливом небольшой шар. Несмотря на массивный вид, он оказался легким – словно надышанный воздухом, тонкие его стенки дрожали, пузырились волдырями, и, видимо, повинуясь действию сил внутри него, он плавно, но при этом какими-то скачками стал двигаться вглубь зала. Люди, зрители словно пораженные в самое сердце, застыли в самых нелепых позах, какие бывают у актеров на фотографиях – рты открыты, гримаса исказила лицо, глаза рыбьи, вылезшие из орбит…

Шарик все так же, бочком, бочком, полетел к середине зала и закружился на месте, словно выбирая себе дальнейший путь. Полутьма тем временем сменилась каким-то странным светом, какой-то необычной интерференцией и весь зал пересекли световые лучи разной интенсивности, словно в клей кто-то воткнул миллион спичек, и они застряли в нем. Однако этот клей не был преградой для шарика, он вдруг легко скользнул вниз. Багров приподнялся на месте, чтобы посмотреть, что с ним случилось, и увидел, как он замер возле самого темечка какого-то зрителя и затем плавно скользнул внутрь головы, словно в ней было отверстие, для него и предназначенное.

Насколько мог видеть Багров, это был молодой человек лет восемнадцати, коротко стриженный, одетый в пиджак, в котором он чувствовал себя неудобно. Быть может, это был его первый поход в театр, потому что рядом с ним сидела какая-то тетка, должно быть, его мать, которая наклонялась к нему поминутно, что-то растолковывая, объясняя, спрашивая. Секунда, другая, и вдруг Багров увидел, как молодой человек стал меняться, как меняется гвоздь, опущенный в раствор медного купороса. Вдруг, неизвестно откуда на нем стали проступать пятна металлического оттенка, что и шарик, и молодой человек на глазах потяжелел, прогнулся, словно влили в него этой меди. Метаморфоза захватила Багрова, теперь весь зал был для него освещен этой игрой света, вдруг он признался самому себе, что хотел повторения того, что случилось в зале русского драмтеатра, потому и пришел, потому и сидел терпеливо, несмотря на то, что творилось на сцене. О, еще в деревне надоели ему эти вскрики родни, поминутное влезание в душу, словно человек здесь есть не самостоятельное существо, а продолжение друг друга и как можно войти к соседям без стука, так и в мыслях можно разве что не ночевать, распоряжаясь, как у себя дома.

Приступ злобы, который одолел Багрова, почти прошел, когда он увидел, что молодой человек, словно машина, только включенная после ремонта, стал неловко подергивать плечами, ежиться, очевидно, чувствуя себя неловко. Затем он стал подниматься, но сделал это с такой тяжестью, словно груз, навалившийся ему на плечи, был велик и ужасен. Вслед за ним стали подниматься и другие зрители, и Багров перевел взгляд на сцену. Там уже свет зажегся, и актеры сбросили с лиц маску отчаяния, и молодой человек со следами кожаного ремня на шее тоже появился, улыбаясь приветливо, как полупьяный чеченец, принимающий дома важного гостя из Москвы.

Шум, треск аплодисментов, истерические крики «Афарин!» полетели в воздух, как шрапнель, на сцену, шатаясь, вылез автор пьесы – здоровенный мужчина с лицом обиженного младенца, аплодисменты чуть исказили это выражение в сторону радости, затем появились директор, режиссер, художник и все перешло в обычную для провинциального театра натужную радость.

Наконец пополз вниз занавес и люди устало, с недовольными лицами пошли к выходу. Какая-то тяжесть лежала у них на лицах, хотя они были возбуждены, как бывает возбужден человек, побывавший в родных краях, увидевший многих, кого давно не видел, с кем связано самое святое в мире чувство – память прошедшего детства.

Терпеливо выстояв очередь, Багров выскочил на улицу и первым же движением натолкнулся на того самого молодого человека. Лицо его показалось Багрову странно знакомым, и он перевел взгляд на спутницу. Это была Ж., соседка по общежитию, с восьмого, кажется, этажа. Багров откуда-то ее знал, по меньшей мере всегда здоровался, что не преминул сделать и сейчас.

– Сын вот приехал, – сказала соседка. – Познакомься, Артур.

Молодой человек, которому теперь, при неверном свете фонарей Багров дал бы лет тридцать, нехотя, бочком протянул руку. Какой-то младенческий воск лежал на его лице, младенческая восторженность и стеснительность руководили им и это так странно контрастировало с той метаморфозой, что случилась в зале и уже наложила на него свой отпечаток – тусклый, серый, безжизненный.

– Багров, ты куда, зову тебя, зову, – раздалось из-за спины. Это был Рапиров, отсутствию его Багров как раз удивлялся на протяжении всего спектакля.

– Извините, до свиданья, увидимся, – пробормотал он, разрушая неловкую паузу, и как-то облегченно вошел обратно в фойе театра.

– Пойдем бухать, – не стал церемониться Рапиров. – Я тут решил уволиться, надоело мне.

– Пошли, – сказал Багров, тем не менее понимая, что водку пить он не будет. Что-то ему мешало, скорее всего, было жалко заливать чувство, что прикоснулся к тайне – величественной и вместе с тем ужасной. Лицо этого молодого человека, этого Артура… Что-то с ним было не так, хотя ничего особенного Багров в нем и не заметил. Ладно, подумал он, разберемся, и уже веселым пошел в рубку к осветителям.

Продолжение следует…