Земля и каша

 И это то, что я каждый день говорю себе здесь, в неказистом маленьком местечке, среди стареньких домов и покосившихся заборчиков, среди забот о рассаде, земле, хлебе…

С этого надо было начинать свою жизнь.

Она и началась здесь: вторая, третья, пятая – неважно какая. Важно, что началась все-таки, а то, что было до нее, можно записать в архив как длительное пребывание в башне из слоновой кости, за тонкими стенами которой слегка просвечивает жизнь. И иногда пробиваются ее настоящие запахи – запахи земли и каши. Мне всегда хотелось обрести этот запах – земли и каши. Чтобы он исходил от меня – как от матери юного героя Апдайка…

…Мы стали новоселами два года назад. Два с половиной, если точнее, но эта половина здесь не играет большой роли. Потому что три ли года пройдет, пять ли, десять ли – здесь если ты приезжий, то ты приезжий навсегда, на всю длину лет своих. На всю дистанцию, в конце которой соберется тебя проводить родное уже село. И если кто-то спросит, кого хороните, ему ответят: «Да вот, приезжие были, помнишь, шестьдесят лет назад въехали в Коробчихинскую квартиру, в тот год, когда у Петровых машину угнали, а рыжую корову Ильина съели волки».

Это не мрачная шутка, не шутка вообще, это здесь как бы само собой. Село все помнит и все подмечает, село ставит как будто бы галочку над каждым, и эти галочки иной раз, кажется, передаются даже из поколения в поколение. Когда разговаривают местные старожилы, то и дело слышишь такие длинные, понятные только здешним местам определения: «Это тот Никитка рябой, бабы Дуни внук, который Митрофановым капусту всегда помогал окучивать, а жена его к Колькиной Танюхе ходит все время, которая у клуба живет. Поняла? Ну вот, я тебе про их уфимского зятя и говорю».

Вот и мы получили свою навечную галочку, первую, въезжая осенью в светлое, чистое, отделенное от города длинными дорогами и огромным лесом сельцо.

Невероятно «кудрявая» дорога через лес. Последний ее сильно петляющий отрезок, проложенный в обход болотистых мест и потому такой витиеватый. Эти завихрения растрясли наш нехитрый скарб, а также и без того нескладные и тревожные ощущения, и потому первый шаг навстречу новому долгожданному дому и людям, заранее любимым, помнится мне как что-то диссонирующее с настроем здешних мест. То ли оттого, что птицы-то как раз улетали в эти дни, люди поднимали лица параллельно небу и прикладывали козырьком ладонь ко лбу, обсуждая небывало ранний этот отлет. А тут – на тебе, «залетные цапли» из города!

Однако нас встретили очень приветливо, не по злобе, а по местной привычке выспрашивая: не за долги ли перед коммунальными службами переселили нас на этот островок самовыживания, в этот рай огородов и нехитрого животноводства? Али еще какая причина? А какая – мы и сами не знали. Но верить в то, что молодая семья с ребенком доехала сюда на собственных желаниях и по своей воле, местный народ как-то отказывался. И как поверишь, когда сами своих детей пытаются, сил не жалея, устроить в город. А тут – ни горячей воды, ни работы, и только высятся на краю села корпуса ферм бывшего колхоза-миллионера, давно разрушенные, как напоминание о былом процветании.

Первое время было ощущение реалити-шоу: как будто нас забросили на какой-нибудь остров и оставили выживать. Главное, что и зрители у этого шоу были – все село. Когда люди узнавали, что мы журналисты, – сочувственно качали головами и прищелкивали языками. Журналист по меркам современного умирающего села, где нет своей газеты, – существо в высшей степени обреченное и ни к чему не приспособленное. И здешний народ не сомневался, что через пару месяцев мы так же тихонько уедем обратно в город, намакавшись черствого хлеба в горькое масло безработицы.

Но мы жевали этот бутерброд наравне со всеми, выезжая в два соседних города на заработки, и не хулили судьбу. Среди зрителей нашего выживания находилось немало таких, кто помогал как родным. Сейчас об этом даже совестно вспоминать, но я стеснялась ходить в сельский магазин, потому что пожилая его хозяйка (она же продавщица) тайком подкладывала моему сыну в карман сладости и всегда «обвешивала» нас, подсыпая в пакет побольше крупы. Из нее получалась самая вкусная каша на свете. Мы не могли зайти в сельмаг, чтобы присмотреть ребенку валеночки или резиновые сапожки, потому что хозяюшка неизменно хватала меня за руку и горячо причитала:

– Еще чего, покупать вздумала! У меня от внука осталось, сегодня вечером тебе принесу!

Мы разделили с селянами ту суровую зиму двухгодичной давности, которую все вспоминают здесь и теперь. Котельная, обросшая долгами, работала вполсилы, и мы мерзли в своих блочных домах, постоянно рискуя лишиться еще и электричества. Слабая проводка не выдерживала, если кто-нибудь из соседей включал обогреватели. И когда та зима стремительно перешла в аномально жаркое лето, наше реалити-шоу закончилось. Не потому, что жизнь перестала проверять нас на прочность, не потому, что мы уехали назло всему. Просто однажды через все село прокатилась груженая «газель». К нам явились новые «городские цапли».

Молодая семья с детьми. Немного испуганные глаза, суматоха, разгрузка домашнего скарба, и снова «неудобные» вопросы про долги по коммуналке. Эти новенькие были новее нас, они еще ничего не знали, а мы уже обросли некими знаниями и определениями. Мы уже знали, кто такая «тетя Даша, что красила Ивлевым забор и уронила банку краски на козу», и еще много чего могли определить. И главное – мы могли дать этим «цаплям» что-то от себя: детские вещи, мешочек сушеных яблок, морковь и кое-какие нехитрые советы.

Весною мы распахали небольшой клочок земли и впервые воткнули туда замоченные и разбухшие семена. Наша жизнь запахла кашею земли.