Клоун Илейка

Клоун Илейка от рождения наречён был Ильдаром, но где же это видано, чтобы клоун – и Ильдарка какой-то.

Отец Ильдарки был великим артистом, но артистом национального театра, потому за пределами родной автономии совершенно неизвестным, хоть и величали его поклонники «башкирским чаплином».

Популярности он был необыкновенной, и пусть обожателей его было, может, пара сотен тысяч человек, но многие ли могут похвастаться искренней любовью такого количества поклонников? А было это в глухие тёмные времена, когда совершенно отсутствовал интернет даже как понятие, и тяжёлые, как мраморные пепельницы, чёрные телефоны с круглыми дисками, крутить которые, набирая номер, приспосабливались ручкой или карандашом, чтобы не стереть пальцы, если приходилось звонить часто, – эти телефоны имелись далеко не в каждой семье, и начальник ГТС был далеко не последним, а кому-то, может быть, и первым человеком в городе. Споры за аппарат, по которому вдруг всем приспичило позвонить, происходили не менее яростные, чем споры за приоритет телепередачи по единственному в семье телевизору: какой канал включить – первый, где «Художественный фильм» после информационной и общественно-политической программы «Время», или второй с трансляцией игры любимой хоккейной команды имени героического национального разбойника? Потому что никакого иного телеканала не существовало в природе, как и интернета.

Национальный театр строго следовал проторенными путями «социалистического реализма», ставил жизнеутверждающие духоподъёмные спектакли сродни пырьевским «Кубанским казакам», только с песнями и плясками на родном языке и национальным колоритом, который невозможно передать носителю любой иной культуры. Который вызывает умиление у своих и, как правило, искреннее веселье у посторонних. Всё равно, что радиопостановка по Александру Сергеевичу «наше всё» на местном радио: «Куркма, Маша, мин – Дубровский!» («Не бойся, Маша, я…» – ну, понятно!).

И вот этот колорит становилось почти невозможным передать и «своему», со знанием языка, но городскому жителю, взращенному не на сельских реалиях: он и ходит не так, и ест иначе, и смотрит по-городскому, и разговаривает с неубиваемым «городским» акцентом! Правильно говорят: «Можно вывезти девушку из колхоза, но колхоз из девушки – никогда!» А кто-нибудь пытался вывести «город» из человека, чтобы стал он деревня-деревней?

Ильдарка отучился на актёрском отделении местного института искусств, которое, естественно, было национальным, будто не проживало в автономии, наряду с миллионом человек титульной нации, полтора миллиона татар и столько же русских, и начал свою творческую деятельность в том же театре, где блистал его отец.

Ильдарка был полноват, как всякий ребёнок, выросший в доме, который «полная чаша», и невысок, как его отец, то есть в герои-любовники не годился, а годился только в комики, но папка уступать ему своего места не собирался. К тому же, на беду, родной язык Ильдарке был и не очень родной: как всякому жителю большого города, родней родного был ему язык русский. В результате, он и по-башкирски разговаривал с «городским» русским акцентом, скрыть который от носителей языка было невозможно, и, по-русски разговаривая, избавиться от своей национальной идентичности не мог, интонационно нет-нет, да и выдавая свою «инородность».

Ему в театре доверяли роли городских мальчиков, которые, ясное дело, ни один не владеет истинным языком коренного народа, а сельские жители, когда театр заезжал к ним со спектаклями, восхищались, как же здорово у малая получается пародировать городских мальчиков!

Вообще, «сельские» гастроли горячо любимого народом театра – это отдельная песня. Каждый председатель каждого колхоза считал своим долгом встретить артистов как самых дорогих гостей: резали скотину, опустошали загашники со спиртным сельмагов, накрывали длинные столы в клубе или в правлении – где было сподручнее, а то и под открытым небом, если погода позволяла, и начинался всенародный праздник!

Вы знаете, что такое любовь? Настоящая большая любовь? Когда истаиваешь от нежности при каждой близости и не находишь места от болезненного томления в разлуке? Ильдарка нашёл свою самую большую любовь, и нашёл он её на этих вот колхозных послеспектаклевых посиделках: больше, чем профессия, больше, чем семья, больше, чем само будущее – это была возможность посидеть в тёплой дружелюбной компании, ублажая алчущую алкоголя печень лучшей в мире, благословлённой ещё великим Дмитрием Ивановичем, микстурой и, что, может быть, ещё важнее, иметь возможность приложиться к этой божественной микстуре с утра.

Само собой, спустя всего лишь несколько лет мы обнаруживаем Ильдарку уже актёром театра кукол, который вообще в местном министерстве культуры прочно занимал место своего рода театральных соловков, куда ссылались спившиеся актёры и проштрафившиеся директора театров. Некоторые исхитрялись оттолкнуться от этого дна, чтобы снова взлететь на орбиту большой региональной культуры, а кто-то следовал далее по своему пути за своей самой большой любовью, исполняя судьбу.

Я с ним познакомился, когда он уже вполне освоился с ролью клоуна на детских праздниках и утренниках. Его хватало на одно, а то и два представления, если с утра получалось принять грамм пятьдесят лекарства. Обычно получалось. Нет, он не умел, как другой мой товарищ, сделать с вечера заначку – такую, что и сам не сразу умудрялся найти наутро. И денег с вечера зажать на лечение, как правило, у него не получалось. Но, странным образом, продавщицы в любой рюмочной наливали ему те самые пятьдесят граммов в долг, а если вдруг, нечаянным образом, не наливали – у Ильдарки случались головокружения и панические атаки такие, что он даже не был способен доехать до места работы, сходил на любой остановке и отправлялся в поиск, как разведчик за линией фронта, целенаправленно высматривая «языка», который избавит его от мучений.

«Я пью, чтобы работать, и работаю, чтобы пить», – говорил он.

Мы с ним устроили гастроли по Зауралью. Точнее, это он устроил, а я, от нечего делать, увязался за ним. Сообразили небольшой спектакль на двоих и начали чёс по детским садам, школам и ДК истосковавшихся по культуре аборигенов. От аула к аулу, от одного шахтёрского посёлка к другому, мы проехали километров сто пятьдесят с севера на юг вдоль уральского хребта на исходе зимы рубежного двухтысячного года, пока не оказались, в конце марта, в Темясово – большом селе среди уральских лесов и гор, дальше которого никакой дороги, достойной так называться, уже не было.

Зато в Темясово наличествовал монументальный дворец культуры с огромной сценой и вместительным залом, директриса которого охотно пошла навстречу нашему желанию развлекать в этом заведении её земляков. Она даже разрешила нам ночевать в её дворце, прямо на сцене. Почему на сцене? Потому что только на сцене стояли мощные плиты электрических обогревателей, а остальная часть здания ничем не обогревалась – трубы отопления уже несколько лет, как разморозили, а отремонтировать отопление специалистов в селе не было.

После первого же представления Ильдарка стал самой популярной личностью в Темясово. Старшеклассницы подбегали к нему на улице за автографом, а вечерами молодёжь постарше стекалась в ДК ради тесного общения с заезжими гастролёрами. Кончилось всё это плохо: в последний вечер, когда мы решили отсидеться в тишине, народ выломал двери и всё равно нас напоил и сам напился до бесчувствия, а когда мы, разморённые, заснули, прижавшись спинами к обогревателям, у нас аккуратно изъяли всю выручку, так что утром мы оказались без рубля вдали от цивилизации.

Дорогу осилит идущий, и мы, взвалив на себя баулы с реквизитом, потопали по шоссе в сторону этой самой цивилизации. Была надежда хоть на какой-то попутный транспорт, но транспорта в этом тупике никакого не наблюдалось. От автостанции каждый день уходил автобус до райцентра, но для нас он был теперь недоступен.

Ильдарке становилось хуже с каждой минутой. Я забрал у него сумки и потащил весь наш багаж на себе, но это очень мало помогло.

Наверное, как автор, я бы позволил ему умереть от инфаркта на этой пустынной заснеженной дороге среди поросших зелёными елями гор и похоронил его, как Паниковского, на обочине. Но нас нагнал автобус. Он остановился, хоть мы и не голосовали. Мы честно признались, что денег у нас нет. Контролёр была, что называется, на измене, но водитель возгласил, что для их же детей мы спектакли играли! И даже ревизоры, подсевшие по пути, прониклись нашим бедственным положением. Правда, водителя с контролёром всё равно потом сдали, сообщив по инстанции, что те безбилетников подвозят.

А Ильдарка умер несколько лет спустя от цирроза печени. Ему было сорок два года.