Маятник. Часть двадцать первая

Нурбек, Марат и пришедший на встречу человек беспрестанно вытирали платками пот и налегали больше на минералку, чем на коньяк. Нурбек не особенно вслушивался в их разговор, он догадался, что был свидетелем телефонного разговора Марата именно с этим человеком. Сам шеф редко посвящал Нурбека в свои дела, но любил узнать у него, какого он мнения о том или ином человеке, словно желая сверить с ним свои впечатления.

Когда ужин закончился, шеф молча плюхнулся на сиденье и задумчиво закурил, стряхивая пепел под ноги. Нурбек заметил это с неудовольствием: коврики приходилось чистить ему. В минуты задумчивости шеф бывал так сосредоточен, что не замечал никого вокруг, и поэтому даже не услышал, как шофер два раза спросил его, куда ехать. Нурбек замолчал и убрал руку с зажигания. Через некоторое время Марат словно очнулся и метнул в него колючий взгляд:

– Ну что, слышал?

Нурбек не сразу понял, о чем он. Поразмыслив немного, он догадался. Выходя из ресторана, Марат отослал его к машине, продолжая говорить с этим человеком. Нурбек удалился, но вскоре, вспомнив, что бензина осталось не так уж много, вернулся спросить, куда они поедут. И зачем он вернулся? Все равно ничего не услышал.

– Нет, – ответил Нурбек.

– Ерунда, забудь, – сказал, помолчав, Марат.

– Я, правда, не слышал! – поспешил убедить его Нурбек, но тут же пожалел, что оправдывается.

Больше Марат не говорил ничего. Водитель отвез его домой, и они распрощались как ни в чем не бывало. Нурбек уже успел забыть об этом случае, а теперь вдруг, сидя на траве возле мертвой Айжан, вспомнил, и его затрясло мелкой дрожью.

С самого детства мечтал научиться играть на гитаре. Еще в школе разучил аккорды и с тех пор легко подбирал разные песенки. Долго не имел собственной гитары. И позднее, когда уже был женат, все никак не решался потратиться на хороший инструмент, а какой попало покупать не хотелось. И вот совсем недавно ему удалось приобрести добротную чешскую гитару, и он радовался этому, как ребенок. Но и тут его постигла неудача. Жанна потянулась на полку с книжкой, и одна книга, тяжелая, упала на лежавшую на диване гитару. Как же расстроился тогда Нурбек! Отругал Жанку. Появившуюся трещину, как мог, заклеил «Моментом». И хотя звучание не пострадало, вид у гитары был уже не тот…

Сколько же прошло времени? Солнце спряталось, и в пасмурной природе ничего не изменялось. По солнцу можно было бы узнать время, а по холмам, траве и дороге – нельзя. Им все равно. Нурбек посмотрел под ноги, на траву: она была такая же, как всегда. Сколько он, оказывается, набросал окурков. Сигаретные фильтры то там, то здесь желтели сквозь траву. Каждый окурок он аккуратно гасил о землю – по привычке, чтобы не наделать пожара.

Стоял июнь, и зелень, еще не успевшая выгореть, была так ярка и свежа, что казалось, тронь травинку, и она истечет соком. Да, июнь. Айжан предстояли экзамены в институт.

Нурбек оглянулся вокруг. Неподалеку, в низине, стояла старая лиственница. Словно рукой, одной из своих ветвей она оперлась на пологий спуск, другие ветви упрямо торчали вверх, будто стремясь выглянуть из низины. Лиственница росла в совершенном одиночестве, и было непонятно, каким ветром занесло когда-то в низину ее семена.

Нурбек подумал, что деревья различают только времена года. Меньшие промежутки времени им безразличны. Цветы – те нежнее, живут течением дня. Наверное, это оттого, что их жизнь короче. А холмы почти бесчувственны ко времени. Нет, время, конечно, действует и на них, постепенно разрушаются и холмы, но тянется это вечность. Ведь в них почти нет живого. Нурбек огляделся вокруг, словно пытался обнаружить это «живое». Кругом было сочно-серое небо, дорога, чернеющая меж холмов, словно упавшая в траву камча, и сами травы – васильки, полынь, пригородная особенная трава, которую они в детстве пробовали курить, услышав что-то от старших мальчишек. Она была горькая и щипала горло, и курить ее оказалось невыносимо. Так он никогда и не научился этому.

Взгляд остановился на одном из противоположных придорожных холмов, вернее, половине холма. Как и у всех холмов, мешающих строительству дороги, у него была снесена часть, отрезана, как кусок пирога, так что над шоссе возвышался округлый, песочного цвета сплошной земляной срез, словно отороченный по краю слоем почвы. На этой почве, над обрывом, изо всех сил цеплялись за землю травы, чуть не срываясь в пропасть, и корни их бесстрашно свивали над дорогой, говоря о силе того живого, что в окружающей природе искал Нурбек.

Вновь неприятно резанула по глазам нелепая белизна и округлость разбросанных селем валунов. Их чужеродность ландшафту показалась чудовищной и невыносимой: ведь даже воды поблизости не было, чтобы сделать их такими округлыми.

Он потянулся за новой сигаретой, но пачка опустела. Он боялся повернуться, чтобы не увидеть лицо Айжан, и вдруг поймал себя на мысли, что думает о траве и холмах, в то время как рядом лежит мертвый человек.

Нурбек нащупал кобуру, расстегнул и достал пистолет. Подарок шефа. Марат еще ничего не знает. Ждет дочь. Быть может, бреется или болтает по телефону, или обедает, ведь сегодня выходной. А может, он что-то почувствовал. Недоброе. Мысль заработала быстрее. И когда снизу, со стороны города, послышался вой сирен и замелькали мигалки на милицейских машинах, Нурбек еще раз взглянул на дорогу, исчезающую где-то вдали, высоко, откуда на город медленно сползал туман, и зажмурился от холода стали у виска.

БЕЗРОДНАЯ

«Ридной мове» ее любил поучить крестный Васильич. Придет, бывало, сядет, и, поглаживая свои хохлацкие усы, упрямо разговаривает с Таткой по-украински.

– Ну тебя, крестный, не понимаю я ничего! – надует Татка свой огромный рот.

Языки вообще давались ей плохо. Английский сразу не пошел, а от казахского родители придумали ей «освобождение» – достали справку, что у нее головные боли и ей надо иногда отдыхать, ну и одной двойкой меньше. Крестный на это удивлялся:

– Вот ты, Татка, дура и есть! Смотри: по-казахськи спички – как у нас – «сиринки»!.. А твоя фамилия – Ковун – что значит?

– Не знаю, ты расскажи…

– Ковун по-казахськи «дыня»! Поняла? А по-нашему – гарбуз. Чего тут не запомнить?..

– Вот еще, Васильич! – подожмет губы Татка. – Зачем мне это, я ведь – русская.

– И-их! – махнет с досады рукой Васильич, возьмет подмышку неразлучный свой «Кобзарь» и пойдет к Таткиному отцу играть в шахматы.

Двоечницей Татка была по нескольким предметам сразу. Зато во дворе ее побаивались даже мальчишки: высокая, крепкая, сильная, она никого и ничего не боялась. По физкультуре у нее была пятерка. Перед подружками Татка любила прихвастнуть жаргонными словечками, которые улавливала неизменно чутко, лучше, чем правила по математике. И смеялась громким нахальным смехом. «Лягушонок», – звал ее крестный за широкий – до ушей – рот. Заткнув руки в боки, уперев взгляд, Татка и в словесной перепалке никому не уступала. Любила и сама задираться, чтобы потом блеснуть умением отбалтываться.

К двенадцати годам из Лягушонка Татка стала превращаться в ладную девушку. Она рано оформилась, и быстро поняла, что ее пухлые ножки, хотя и несколько кривоваты, но все же очень хороши. Подкрашивая ресницы, зачесывая назад чуть вьющиеся темно-русые с прожелтью волосы, она и сама не могла собой налюбоваться. И пока ее ровесницы еще не оставили кукол, уже встречалась с футболистом Чугуновым из восьмого класса. После свиданий она с жаром делилась с подружками впечатлениями о том, как они с Чугуновым целовались. Чугунов был хотя и некрасив, но мускулист и широкоплеч, а это больше всего нравилось в мужчинах Татке.

Своенравие и безграничная дерзость не раз служили ей недобрую службу. Однажды, когда Татка шла по улице, из притормозившей на перекрестке «девятки» донеслось: «Девушка, можно с вами познакомиться?». Самодовольная Татка с надменным видом брякнула: «Да иди ты!». Водитель «девятки» выскочил, подбежал и с силой толкнул ее в грудь. Татка сильно напугалась, но не заплакала. Плакала она очень редко.

Учителя ругали Татку за двойки и за маникюр. Ногти она носила длинные, и как-то раз успела отгрызть их все до единого, пока классная, обходя парту за партой, добралась до нее.

– Молодец, Наташа, – сказала классная. А Татка злилась на нее и не могла дождаться, когда ногти снова отрастут.

Закончив восьмой класс, она ушла в торговое училище. Много парней крутилось возле Татки в училище – и русские, и украинцы, и турок Мамед. Но Татка выбрала Лешку Хисаметдинова – самого высокого и сильного. Тем более, что после нескольких встреч с Лешкой Татка забеременела. Лешка этого не ожидал, и сказал Татке, что свадьбу устроить можно – для людей, а в ЗАГС он не пойдет. Выбора у Татки не было, и они так и сделали. Выпускные экзамены Татка сдавала, будучи уже на сносях.

Сын у Татки родился хороший – крепкий, голубоглазый. Назвали Святославом. Но замужняя жизнь оказалась тяжелой. Татка выросла в городской квартире, родители ее всегда баловали, а в Лешкином частном пригородном доме ей, бедной, приходилось полоскать пеленки в ледяной воде, топить печку, готовить на всю семью. Все было бы ничего, но Лешка вдруг стал пропадать вечерами, и молодая жена всякий раз, уперев руки в боки, награждала его по возвращении отборными ругательствами.

– Лешка, гад, гуляет, да и свекровка, коза, жмет, – плакалась она крестному.

Свекровь и вправду не очень жаловала нежданную невестку, ведь Лешке, как и Татке, едва исполнилось семнадцать. Но несмотря на это, Татка называла ее «мамой», а свекра «папой».

– А ты, Наталья, небось, ругаешься? – спрашивал Васильич. – Знаю ведь я тебя…

– Я? Что ты, никогда!.. Ничего, вот пошлю я его куда подальше, узнает!.. – задорно отвечала Татка.

– Послать-то никогда не поздно, – гудел Васильич в свои поседевшие усы.

– Ниче, он своего дождется… Уж я-то одна никогда не останусь! – не унималась Татка.

Крестный поворчит насчет того, что Татке палец в рот не клади, а потом приобнимет, подбодрит:

– Гарна ты дывчина, Наталья, и усэ у тоби будэ гарно!

Но не сложилась у Татки семья. Леша на ее ругань отвечал тем же, и через два года Татка вернулась к родителям. Славик был записан на ее фамилию.

Чтобы отвлечь Татку после развода, крестный повез ее в Киев и Львов к родне. Во Львове Татке не понравилось:

– Они таки-и-е! – рассказывала она родителям. – Вывески на улицах – и те все на украинском!..

Родители качали головой: «Да-а…».

Окончание следует…