Белая река

Сейчас в это уже с трудом верится, но жившие в этом крохотном поселке из 30 дворов, помимо обслуживания сотен гектаров садов, дающих многие тонны яблок, крыжовника и смородины, ухаживали за большими отарами овец и стадами коров. Был здесь свой конный двор и даже птичник.

Первая учительница моя имела внешность весьма привлекательную. Звали ее Анна Алексеевна. И была у нее нездешняя фамилия – Куц. Она красила губы в ярко- красный цвет и у нее был полон рот железных зубов. Когда она улыбалась, на вас снисходило сияние. Когда она вела урок – было тихо. Ибо она периодически в сердцах ломала одним ударом об стол деревянную указку. Ты, к примеру, пытаешься подсказать своему другу, спасти его от двойки. И тут – хрясь! Указка – вдребезги. И тебя уже не нужно поднимать и терять время на внушение. Когда мы делали самостоятельную работу, в классе было так тихо, что из-под плинтуса с недоуменным выражением на усатой мордашке выбиралась мышь и начинала неспешно фланировать по крашеной половице. Заметив, что мы отвлеклись на постороннее явление, Анна Алексеевна, не поворачивая головы, брала в руку классный журнал и легким движением кисти бросала его в незваную гостью. Наверное, мыши погибали не столько от удара, сколько от разрыва сердца. Дежурный по классу поднимал журнал и относил его на стол. Почившую в бозе мышь подбирала мохнатой варежкой дремавшая до этого около голландки уборщица, она же – истопница и хранительница времени. Ибо ей же было поручено подтягивать гирьки на настенных ходиках и трясти медный колокольчик, извещавший о начале урока или перемены.

Весною яблоневые сады зацветали. Сколько мог охватить глаз, на легком теплом ветерке покачивались то белоснежные, то бело-розовые ветви. Воздух можно было пить, он казался густым от настоя этих цветов. Тысячи тружениц-пчел колдовали над этой красотой. Стоял тихий, ровный гул от их крыльев. Но бояться этих пчел было не нужно. Они занимались важным делом и не отвлекались на людей. В середине лета банды малолетних хулиганов, в которых оставленные без пригляда превращались мы на время каникул, делали набеги в эти бескрайние сады. Набивали оскомину поспевавшей раньше всех «Золотой китайкой» и кидали друг в друга «Белым наливом». Это были невероятно нежные яблоки, вдребезги разлетающиеся от попадания в тощие тельца воинственно настроенных друзей. Для защиты от набегов был нанят сторож Илларион. Но был он одноногим, и если выстрел его берданки звучал едва слышно, значит, можно было продолжать войну еще час-другой, не опасаясь сторожа.

Осенью приходила пора сбора урожая. В этом были заняты все семьи, включая малолетних. По мере поспевания сортов, запряженные лошадьми телеги поочередно прочесывали ряды яблоней. Яблоки, в зависимости от их твердости либо аккуратно обрывали, становясь на лестницы, либо просто трясли, чтобы собрать их с травы. Урожай собирался в дощатые ящики. Полные подводы отправлялись на разгрузку.

Особая пора наступала для нас в теплые сентябрьские дни. Буквально рядом со школой находился заброшенный виноградник. Видимо, он не оправдал надежд агрономов, и его просто перестали обрабатывать. Большую часть пространства захватили вязы и клены. Но виноградник не торопился сдаваться. Оплетал деревья прочными лианами, и его огромные сочные листья создавали тенистые аллеи и причудливые укромные уголки. И вот в этом раю мы пропадали часа по два. Искали спелые гроздья сизого винограда. Белый попадался гораздо чаще и был заметно слаще, но искали почему-то темный. Скидывали в заметное место подсумки и ранцы, складывали добычу в общую копилку и неспешно лакомились. Было весело и безмятежно.

Когда я уже учился в четвертом, выпускном классе, началось строительство стратегической железной дороги в районе Белорецка. Как говорили взрослые, в ходе стройки постоянно использовались мощные взрывы. Они спугнули и стронули с мест обитания стаи волков. Вместе с потомством они мигрировали в наши края. Разговор о том, что волки задирают отбившийся от стада молодняк, подтверждался находками останков. Однажды пастухи одной из овечьих отар перепились ближе к вечеру, и стадо осталось ночевать на окраине садов. Утром обнаружилась страшная картина. Многие десятки овец валялись среди измятой травы. Истерзанные, измазанные в крови. Оставшиеся в живых овцы сбились в испуганную кучу, но и среди них было много покалеченных, с разорванными животами. Волки их не ели. Говорят, так они обучают охоте молодняк. Просто учат убивать.

По дороге мимо школы мужики везли на телегах сваленных друг на друга овец. Прервав занятия, мы выскочили на обочину и как завороженные молча смотрели на этот обоз. Только Анна Алексеевна всплескивала руками и по-бабьи причитала: «Ах ты, мамонька моя, Ах ты, мамонька моя…»

Река была главным местом притяжения для нас. Чуть выше поселка она образовывала резкую излучину, поэтому берег, на котором стояли дома, был крутой, а глубина начиналась прямо у уреза воды. А вот противоположный берег, находящийся в метрах трехстах, манил широченным песчаным пляжем, поросшим по дальнему краю разлапистой мать-мачехой. А дальше стояла стена из тополей и ветел. За стеной леса – заливные пастбища, куда на лето отправляли стада молодняка. И вот мы, матерые второклассники, частенько собирались на берегу реки. Закидывали донки с колокольчиками, в ожидании поклевок покуривали ворованную из отцовских комодов «Приму». Мимо проплывали буксиры, тянущие тяжеленые баржи, скользили по водной глади под крики ненасытных чаек белоснежные «Ракеты» на подводных крыльях. А несколько раз в день из-за излучины появлялся трехпалубный пассажирский теплоход. Гремела музыка, на палубах танцевали и веселились нарядные люди. Там была какая-то другая, неведомая и манящая жизнь. Яркий и нарядный теплоход уходил за поворот, музыка стихала, и только бакена еще долго качались на поднятых судном волнах.

Гардероб юного джентльмена был в те годы не очень притязательным. Драная ватная фуфайка – для того, чтобы выскочить во двор и справить нужду в дощаной будке. Эта же фуфайка годилась и для выполнения работ по двору. Фуфайка почище – для игрищ в войнушку, хоккей, катания с горок – в целом для огромного пласта жизни, именуемой детством. Вершиной гардероба было обязательное пальто. Теплое, на добротной ватной основе, крытое немарким крепким материалом – чтобы года на два хватило и если что – перешло по наследству к младшим братьям.

Холода в этот год ударили как-то неожиданно. Пришло время надевать теплую одежду. Я снял с вешалки прошлогоднее пальто, накинул его поверх школьного костюмчика и почувствовал неладное. Подошел к зеркалу.

- Божечка ты мой! Да какой же ты, жердяй, за лето вымахал! – Запричитала, увидев меня в пальто, мать. – Так у тебя рукава чуть не по локоть теперь. Разве можно в таком виде в школу?

Пригорюнившись, мать пошарила по заветному ящику комода. Денег было как всегда не густо. Сбегала к дальней родственнице, заняла немного у неё, и мы отправились в лавку. Покупать новое пальто. В магазине обнаружилось, что вырос я как-то несуразно. Меня просто словно кто-то потянул вверх за макушку, и я добавил добрый десяток сантиметров строго в направлении вверх. Ни одно пальто из тех, что имелись в лавке, мне не подошло. Если подходила длина, то плечи свисали, а шея несуразно торчала из воротника.

Поняв бесполезность наших попыток подобрать обновку, сердобольная продавщица тётя Шура посоветовала матери: «Так возьми материю, да сходите к Пашаке. Он старое перелицует, будет лучше нового. На год-то хватит. А там он опять вытянется. Растут ведь… Вон какая материя, глянь – вчера только завезла!»

Материя и впрямь была на диво. Темно-синяя, мягкая, с каким-то нежным отливом. Счастливая мать прижала отрез к лицу: «Ой, какая мягонькая, хорошее пальто получится».

Пока шли к Пашаке, а так звали семидесятилетнего портного, который по особым случаям шил для всего поселка, я бубнил матери:

- Скажи ему, чтобы длинное не шил. Не буду я носить длинное…

- Он лучше знает, как шить,- отмахнулась мать

- Ага, сошьет длинное, буду, как поп, ходить, - канючил я.

В низеньком домике пахло стариками и мышами. Худенький старичок, напялив толстые очки на кончик длинного носа, мерял меня во всех направлениях, поворачивая, как деревянную куклу.

Слыша, что мать не передала мою просьбу, я набрался смелости и пробубнил:

- Мне пальто покороче бы надо. Чтоб удобно было.

- «Ды кален будет. Ды кален. Короче нельзя. Есть фасон!» - Дохнул на меня лучком с водочкой мастер и в назидание поднял сухонький палец.

Пальто мое, как ни странно, понравилось всей братии, даже несмотря на то, что Пашака, как и говорил, сшил его точно «ды кален». Одобрила его и Анна Алексеевна.

- Ой, какая красота, а цвет – исключительный,- блеснула она железной улыбкой. – Береги его, матери-то нелегко одной растить вас приходится…

Пока шли уроки, разнеслась по классу молва. Курья встала. Лед уже крепкий, можно глушить рыбу. Курьей звали мелководный залив, образовавшийся на излучине Белой. Летом он почти пересыхал, а к осени снова заливался водой. И заходило в эту курью временами рыбы видимо-невидимо. А глушить рыбу можно было только в том случае, если лед образовывался в бесснежную погоду и был чистым и прозрачным. Иначе рыбу было просто не видно.

В этот день моего терпения дойти до дому не хватило. Сразу после звонка рванули к другу, бросили подсумки с книгами к порогу. Из валявшихся под навесом старых топоров наскоро смастерили орудия лова. Топор одевался на длинную, длинную рукоятку. Это нужно было для того, чтобы издали увидев стоящую подо льдом рыбину, неспешно подкрасться к ней и издали, сверху со всей силы – «Ать!»

Рыбаков в Курье было еще мало. Взрослые опасались выходить на еще не окрепший лед, а вот нас – мелюзгу, водная гладь, прихваченная морозцем, держала крепко. Только когда кто-то из счастливчиков, обнаружив добычу, ахал по ней со всей силы, лед мог неожиданно и со странным утробным звуком «унь-нь-нь» дать длиннющую, уходящую за горизонт трещину. Белесую, с полосками разноцветной радуги.

Я долго вглядывался в подледный мир. Вот резко метнулась длинная тень. Это явно – щука. За ней теперь не угнаться. Близко не подпустит. А вот, около торчащего куста камыша темная, с коричневатым отливом спина. Едва различимо шевелятся плавники. От волнения пересохло во рту. Едва заметными движениями ног подвигаюсь еще немного, и вот уже обух топора описывает дугу и гулко стучит по льду. Сквозь лед видно, что большущая рыбина перевернулась и всплыла вверх брюхом к поверхности. Быстро прорубаю лунку и дрожащими руками выволакиваю на лед красавца – линя. Коричневато-золотистый, сантиметров двадцать длины толстенный линь! Скользкий, вражина! Беру его, и с трудом запихиваю в широкий карман пальто. А вскоре фортуна вновь обернулась ко мне лицом. И второй линь, еще крупнее первого, отправился в другой карман.

Дома я с гордостью доставал из широких карманов нового пальто линей, а они не хотели покидать уютных убежишь. Прилипли, прикипели к мягкой и совсем недавно еще нарядной ткани всей толщиной толстой слизистой кожи. Мать ахнула и сменилась с лица, увидев, во что я превратил свою обновку. Так что кроме линей я поймал в этот день еще и «леща». Мать попыталась как-то замыть пальто, но от горячей воды вся прилегающая к карманам поверхность побелела и свалялась жесткими комками. Мать села около испорченной обновы и горько заплакала. Я потихоньку прошмыгнул в сенцы, накинул старую фуфайку и вышел во двор. С находившегося неподалеку небольшого пруда раздавался веселый гомон. Взял под мышку санки и отправился к друзьям.

- Чего такой кислый-то? - Поприветствовал меня друг Санька.

- Да пальто новое изгваздал, мать ревет. Жалко ей.

- Выпорола тебя?

- Нет, моя только ревет. Лучше бы выпорола…

За игрой остатки дня сгорели незаметно. Друзья отправились по домам, а я остался на пруду. Хотелось оттянуть возвращение. Не то, чтобы я боялся какого-то наказания. Нестерпимо было видеть расстроенную мать.

Месяц уже висел над деревянными домишками, темными столбами тянулся в стынущее небо дым из печных труб. Я улегся спиной на санки и стал смотреть на высыпавшие звезды. Глубине неба не было конца. Звезды, казалось, тихо перемигиваются друг с другом. В голову вдруг стали приходить странные мысли о том, что эти звезды светили всегда. Они помнят, как родились бабушки и дедушки, как они умерли. Как умер мой отец. Что когда-то это случится и с моей матерью. А потом звезды словно навалились на меня всей тяжестью. Так ведь и я тоже когда-нибудь умру! Я впервые вдруг понял это с какой-то неотразимой очевидностью, и от ужаса вцепился руками в хлипкие, холодные стойки санок. Я смотрел и смотрел на далекие звезды. А они стали размываться от выступивших вдруг слез. И эти слезы с запрокинутого лица текли прямо в уши и противно шуршали.

Не помню, как я добрался домой. Но с того дня что-то во мне сильно изменилось. Видимо, кончилось детство.

Николай КОЛЕДИН