Дом ноября. Часть восьмая

Пересвет, расположившись на заднем сиденье, говорил:

– Тебе же не с утра завтра на работу? Сейчас доедем неспеша до Чернышевского, сойдем на Институте права. Там есть сквер на Худайбердина.

И опять я, кабинетный краевед, открывал для себя маленькие тихие улочки.

Мы сходили, шли. Киршовеев на ходу декламировал «Отрывок из «Фауста»:

Тот насладиться не успел,

Тот насладился через меру,

И всяк зевает да живет —

И всех вас гроб, зевая, ждет.

Зевай и ты.

Я, чувствуя свое полное невежество в делах поэзии, просил просветить насчет Бродского.

В этот момент мы как раз вступали под сень желтых кленов на Кирова, бывшей Приютской, чтобы по Худайбердина-Церковной, выйти к обширному Успенскому оврагу.

Пересвет закрывал глаза, как входящий в транс индийский маг и вместо ответа начинал декламировал стихи когда-то опального поэта:

Мимо ристалищ, капищ,

мимо храмов и баров,

мимо шикарных кладбищ,

мимо больших базаров,

мира и горя мимо,

мимо Мекки и Рима,

синим солнцем палимы,

идут по земле пилигримы!

* * *

Погода между тем стремительно ухудшалась. Это в Западной и Центральной Европе каштанам достаточно бывает созреть перед снегом. Башкирский каштан не радует орехом и облетает, как и пирамидальные тополя, зеленым.

Но в тот год, как впрочем и последующий, западные ветра не уставали нести на рифейскую окраину Европы один теплый циклон за другим. Даже старожилы не могли припомнить, чтобы в ноябре торговали опятами. Старики оборзели. Сидели по дачам, лишь под вечер кутаясь в стеганные одеяла, варя варенье из поздних антоновок и подтапливая печи-буржуйки. Запахло настоящей шерлок-холмсовской Англией.

Киршовеева пробивало на откровения.

«Был у нас профессор. Встанет такой и, подперев подбородок, скажет: «Время... что есть время?» и потом молчит, думает всю пару. Но мы, студенты, были довольны. Ладно хоть не завкафедрой советской литературы, Сысой Сафуинович. Мозг вынесет своим Трифоновым. «А вы читали мою диссертацию об повести «Обмен»?

Нет, я понимаю, эпоха, страница, но скучно, ей-богу, скучно до вывиха челюсти! Или другой препод. Ничего из себя, плюгавенький такой, толстенные линзы на носу, дужка роговых очков, перевязанная грязной изолентой. Голосок скрипучий, как будто смычком по скрипке восьмиклассница. А каких знаний человек! Зайдешь в комнату общаги, где у него кабинет и квартира, – весь обложен Сартром, Камю, Ролланом. Сразу уважение к западной литературе просыпается.

Как представитель патриотического поколения я позволял себе мелкие шпильки.

– Вот так и страну великую просрали из-за джинсов!

Пересвет не обижался.

– Да я и не спорю. Сам дурак был. Жена молодая, в горячей постели за стенкой, а меня бес толкает на стенку лезть, по карнизам с бутылкой шампанского шляться. Долохов, понимаешь ли. С другом моим истерика сделалась, в гудрон с носом зарылся: «Не могу видеть! Сойди, Христа ради!» А я – ноль внимания. Столько энергии, не поверишь! Дали бы привод – Вселенную зажег!

После того как женился в 89-ом, устроился на тяговую подстанцию на Ветошникова. Придешь в машинное отделение, техники тебе смену сдадут – и ночь, гудение механизмов. Ходишь, «Вурдалака» декламируешь:

Трусоват был Ваня бедный:

Раз он позднею порой,

Весь в поту, от страха бледный,

Чрез кладбище шел домой.

Мне, обладателю куда более скромного амурного опыта, целиком ограниченного легкомысленным свиданием с оренбургской неформалкой по кличке Вертушка (он случился в бурную пору студенчества), это было слушать как варвару-славянину Иоанна Златоуста.

Однажды утром я сел не на ту маршрутку.

Мужественно преодолев половину города, я вышел на Советской площади. Часы на башне пробили девять, а потом, невиданная в центре, огромная стая ворон с карканьем облепила золотой шпиль.

Меня встретила Асия Ахметовна. Ну, прямо как суккуба на картине «Ночной кошмар», застигнутая на месте преступления.

– Вы считаете свое дело важнее общественного?!

И в тот же день, надо такому случиться, начальница отдела подсунула не ту папку для уничтожителя бумаг. Червячок сомнения шевельнулся во мне, но сопроводительный акт на списание был в порядке.

Когда аппарат превращал в лапшу последний лист архива некоего НПО «Магнитрон», объявилась Асия Ахметовна.

– Где папка?!

…Дальше описывать страшно. Скажу лишь, что моя попытка оправдаться была проигнорирована. Весь отдел подняли на уши, потом, в дружеских разговорах тет-а-тет выяснили, что это начальница отдела все напутала. Но Асия Ахметовна уже побежала к Сталирине Станиславовне жаловаться.

* * *

Тем не менее, я до последнего не верил в то, что директор меня не вызовет «на разговор». Я созвонился со знакомым преподавателем-юристом. Он сказал, что согласно параграфам трудового кодекса, меня только в страшном сне могут уволить и предложил вызвать комиссию.

И что вы думаете? Приехала комиссия. Я торжествовал. Асия Ахметовна заболела. Но… рано я радовался. Тетка из комиссии, ободряюще взглянув на меня (разберемся) сразу последовала в кабинет к Сталирине Станиславовне. Мне было велено ждать в коридоре.

Я сразу почувствовал неладное, когда в кабинет к начальнице потекли вина и разносолы.

Через полчаса все было кончено. Неужели я был настолько наивен, что мог усомниться в нерушимости дружбы между С.С. и А.А.? Между начальницей и подругой начальницы? Забыл, что рука руку моет?

Проклиная трудовую инспекцию и преподавателя-юриста, я шел, уволенный по собственному желанию.

Окончание истории поэта

Я не привык долго сидеть без дела. Сразу встал на учет в бирже труда, зачем-то переименованной в Центр занятости. Может, чтобы людей не пугать? Получилось лучше, чем я думал. Двадцать пять процентов от зарплаты, плюс небольшая сумма на сберкнижке – было не ахти что, но хватало на квартплату и рутинные покупки в «Байраме».

По старой советской привычке я думал, что на постном меню ноги протянешь. Но, оказывается, картошечка тушенная на сковородке с баклажанами, сладким перцем, кабачками, помидорами, да еще с чесноком, зеленью, кореньями, травами, пряностями – пища богов!

Промежутки между явками к инспектору и просмотром вакансий по интернету, я привычно заполнял душеспасительными прогулками-беседами с Киршовеевым.

В первую же нашу встречу после увольнения Пересвет успокоил меня.

– Я вот только сейчас подумал, что работа всегда подстерегала меня. И такая, знаешь, блатная. То ли внешность, то ли везло. Доверяли мне, одним словом. Помню, однажды так напился, что утром директор издательства к себе вызвал объяснительную написать.

– Написал?

– Предупредил, что не могу гарантировать, что в будущем это не повторится. Разумеется, уволили. А в другой раз как в сказку устроился. Сторожем в ресторан на взморье. Это под Питером. Меня сразу начальником охраны. Нет, я убежден, работу менять также полезно, как квадратные метры. Сегодня здесь, завтра там. Как говорил герой Гоголя – коловращение жизни.

После таких разговоров я, конечно, совсем по-другому смотрел на приключившееся со мной. И даже позволял рассуждать о странностях Сталирины Станиславовны.

– Погоди, все образуется. Правда наружу всплывет.

Разумеется, тут уже я не верил Пересвету. Что, вообще, могут понимать поэты в жизни начальства?

Однажды Пересвет предложил:

– А не навестить ли нам проспект Октября, суть всеобщую коммуникацию Уфы?

Сказано – сделано. И вот мы уже на остановке перед зданием мэрии. Одним словом, на Горсе.

* * *

Сразу за традиционным Ильичем – планетарий, аттракционы, бывший кинотеатр, превращенный в ночной клуб. Но, прежде чем мы прошли в парк, в настоящее царство чудом уцелевших кряжистых дубов (до революции здесь располагалась усадьба графа Черникова), Пересвет не удержался от меланхолического зевка.

– Гете признавался, что только пять минут за всю свою жизнь был по-настоящему счастлив. Великий Гете, розовощекий немецкий бюргер с пивом и сосисками, и каких-то пять минут!

Взбодренный ходьбой, Киршовеев продолжил, уносясь все дальше, все выше, в эмпиреи чистого разума:

– В восьмидесятые, когда литературка появилась на уличных лотках, увлекся философией. Делёз мне мозги вынес. Я три раза пытался понять «Логику смысла». Потом понял и забыл. Взялся за наших русских религиозных философов. Может быть нет такой систематичности и стройности, но зато какая бездна мысли!

Как-то пили с Рустиком Вахитовым, философом из БГУ, в спортзале школы на «Витаминке». А Рустик как услышал, что я прочел «Эстетику» Лосева, так мне на шею бросился. «Я тоже лосевец! Один лосевец на всю Уфу. Так протяни мне руку! Будем два лосевца!»

Да, что ни говори, женщины тогда наши дома сидели. А мы с Вахитовым как с тобой ходили, выпивали. Что может быть прекраснее философских бесед двух мужчин? Сразу вспоминаешь то место из платоновского диалога о дружбе, где с ясной очевидностью доказывается, что…

Как раз в это время мимо нас пролетела стайка девочек-подростков. Грусть, овладевшая Киршовеевым, отступила. Его лицо расцвело. В голосе послышались одновременно отеческие и озорные нотки.

– Девчонки, глупые, еще жизни не знают! Где мои семнадцать лет? Сейчас я кто для них? Дед.

Неудивительно, что после этого речь у нас пошла о том, как совместить поэзию души с прозой семейной жизни, оставшись при этом вечно юным и вечно пьяным. Будучи холостяком, я больше спрашивал и мотал на ус.

– Вот поселились мы в Уфе, сняли квартирку. Дочь родилась. А мне всего было мало, такая жажда деятельности, поэзии. Но надо же как-то семью содержать. В 1992 начал работать в «Банковских новостях». Материал на печатных машинках набирали. Тоска зеленая. Там женщина, очень по-доброму отнеслась. Видит, что статьи на экономические темы меня совершенно не вдохновляют, обещала открыть литературно-художественное приложение. Ну я загорелся, а тут еще поэты андеграундные стали стихи присылать из Ебурга. Но журнал так и не вышел.

В год расстрела Верховного Совета устроился на радио «Титан».

Тут я вспомнил, как в десятом классе, всю ночь напролет пролежал с радиоприемником, переживая за Хасбулатова и Руцкого.

– Это ваш директор Альтаф Галеев в немилость к властям попал и отстреливался из пистолета?

Киршовеев буркнул что-то нечленораздельное, прибавив:

– Да тетка сухопарая не хотела зарплату выплачивать. Наконец занесло меня в «Китап». Там тоже все оказалось гнусно. Дали то мне всего полставки. При том, что сам Греков на трех стульях сидел. Понял я, что с официальной журналистикой мне не по пути и ушел... в охрану. Но как вовремя ушел! Как раз Радмир Худабердыев закончил Литературный институт. Объявился критик Кочунов из «Вечерней Уфы», стал публиковать местных молодых авторов.

Помню, поднимаюсь на этаж в «Маглубат юрто», в конце коридора табличка. Литредактор. И тут меня толстяк подрезает. Будущий мини-драматург Пашка Правдин.

Дождавшись своей очереди, захожу наконец к литредактору. Там, за столом, заваленном корректурами, сидит Кочунов. Уставший, кислый. Видно, измордовал предыдущий посетитель. «Что у вас? Драма в стихах? Ах да, стихи высылали. Ну, садитесь что ли, сейчас найду…» Долго копается в бумагах, наконец находит, начинает читать пресно, без особого интереса, как заявление о затоплении квартиры соседями. И вдруг выражение лица на глазах меняется. «О, интересно! Вы откуда, молодой человек?! Чем занимаетесь? Я вас буду издавать!»

Одно время мы думали, что кончился морок. Власти не успели закрутить гайки. Печать процвела. Кочунов выпустил альманах, с пяток номеров самиздатовского журнала «Сутолока». Даже Худабердыева рассказик про диоксин издал. Но ближе к концу 90-х как-то все загибаться стало. Кочунов загордился. Решил, что его в Москве критиком великим ждут. А его прокатили. Любимая женщина бросила. После этого он купил квартиру и через два года умер.

Но творчество творчеством, а мне, как человеку семейному, надо было опять место искать. Помог случай. В миллениум я со своими стихами отправился в «Забельские истоки». Приняли, обещали перезвонить через неделю. Прошел месяц, стал справки наводить. В трубке отвечают, мол стихи мои потерялись в желтой папке. Потом, правда, стихи нашлись, их даже напечатали, но мне стало все похер. Тут сам главред меня похвалил и предложил поработать. В «Забельских истоках» я проработал пару месяцев. Там познакомился с Фоминым через еще живого Кочунова. Фомин тогда писал короткие рассказики и посылал в Москву. Их не печатали. Фомин говорил, что они ничего не понимают в литературе.

Наконец мне надоело все. Еще в 1995-м умер Банников: «Псы скулили всю ночь. Наконец, сатане надоел этот блюз – наступил новый день. Паутина в углах, как скелеты теней, ибо вечером нету ее. Но есть тень»[1]. Решили с женой в Питер переехать. Там я сразу ощутил другую атмосферу, понял, вот где культура. Завел кучу знакомств. Однажды списались с Фоминым. Решили книжку издать. Уже и печатня нашлась, а я взял и забухал.

Тогда пошла под откос моя семейная жизнь. Жена таблетками из-за меня травилась. Потом пригрозила, что уйдет, если не брошу по кабакам шататься. Я думал, шутит.

Шутит…

Александр ИЛИКАЕВ

Продолжение следует

[1] Стихи Александра Банникова (1961-1995).

Часть седьмая

Часть шестая