Все новости
ПРОЗА
12 Августа 2020, 16:11

Дом ноября. Часть вторая

2 Когда долго ходишь в одно и то же заведение, привыкаешь к нему как собака Павлова к звонку. Но я сейчас не об архиве, а о магазинчике, с которого, собственно говоря, и начался рассказ.Однажды, устав после работы, с глазами, будто засыпанными песком, я по привычке спустился в подвал нашего дома, надеясь перехватить полбаранки краковской и бутылку кефира.

Но, толкнув дверь, я остолбенел, увидев надгробия, статуэтки скорбящих ангелочков и траурные венки. Потом мой взгляд обратился к кассе, за которой сидела строгая черноволосая девушка лет двадцати семи в очках с тонкой оправой.
– Добрый вечер, ритуальный бутик «Феникс», – сказала девушка.
Я открыл рот, чтобы объяснить, что ошибся дверью. Но не успел опомниться, как в моих руках очутился рекламный проспект.
Автоматически взяв его, я прочитал:
«Хороним качественно и быстро, по госценам. Выезд агента на дом в день обращения.»
Я сглотнул.
– Простите, я пока еще…
– Можете не ходить в «Тихую обитель». Это тоже наш салон. Лучше здесь, – заверила девушка. – По крайней мере, запись без очереди. Кстати, с карточками тоже работаем.
Она опустила очки на переносицу, и я увидел, что у нее колдовские зеленые глазки и курносый носик.
– Вы знаете, что мой начальник говорит? Даже смерть и та приходит с кассовым чеком.
Наконец я мог оценить весь комизм ситуации.
– Простите, я думал здесь магазин.
Девушка пожала плечами.
– Придет время – не ошибетесь.
Я нахмурился.
– Ну и шуточки у вас.
Щечки продавца-консультанта стали одного цвета с кремовыми розами.
– Извините. Я, конечно, не желаю даже вашим врагам стать клиентами «Феникса». Просто тут с ума сойдешь целый день сидеть. Как будто в старом доме с привидениями. Ни одной живой души нет. А если придут, то какие-нибудь родственники, выяснять, как вообще можно забесплатно человека на кладбище спровадить.
Я понял, что, несмотря на явно нежизнеутверждающий антураж, настроение мое приняло игривый оборот. И когда еще со мной заговаривали хорошенькие девушки?
– Значит, по-вашему, наша хрущевка – дом с привидениями? Вообще-то я живу здесь парой-другой этажей выше и я, как видите, не призрак.
– М-да, зато первое время заходили одни такие… синие, с трясущимися руками. Настоящие зомби с кладбища. Но вы вроде, в самом деле, не пьете ничего крепче шампанского.
Тут девушка, словно вспомнив о том, что позабыла объясниться, нахмурилась.
– Однако я как-то же должна обозвать дом? Вот у нас в Тюмени панелька, в которой я жила, называлась «шоколадкой», соседняя – «кораблем», а тот барак, что в конце улицы – горелым, потому что там пожар в одной квартире сильный был.
Меня буквально переполняли идеи, поэтому ответ я выдал без запинки:
– Поскольку сейчас на дворе золотая осень, я предлагаю наречь сие скромное обиталище и место вашей работы «Домом бабьего лета»!
– Бабьего? Как-то грубо. Нет-нет. Я устроилась сюда в сентябре. Так пусть «Дом сентября»!
После того как название дома было единогласно утверждено, я поинтересовался:
– Ваш начальник, наверное, злющий и забыл, что в Уфе живые люди живут.
Девушка, убрав очки в цветастый футлярчик, тряхнула черными локонами.
– Ха-ха, вот и не угадали! Вообще-то, не он, а она. Причем блондинка и мастер спорта!
Я, не скрывая любопытства, пробежался глазами по выбитым на готовых надгробиях эпитафиям. Некоторые даже были со стихотворными размерами.
– У меня есть знакомый поэт. Ищет работу.
Девушка вскинула брови.
– Моя подруга тоже стихи пишет.
Скорее из желания продолжить разговор, чем всерьез задумываясь о трудоустройстве, я сказал:
– Я знаю отличные эпитафии из 90-х. Например: «Стой путник! Ты попираешь прах несбывшихся надежд России!» или: «Жил как умер».
– Так вы историк? – предположила моя собеседница.
– Я работаю в архиве. Живу в этом же доме. Так что опаздывать не буду.
– Не знаю, надо будет у Светланы Евгеньевны спросить.
Возникла пауза, грозившая потерей уже налаженного общения. И тут сам Харон придал мне находчивости.
– А вы давно здесь работаете?
– В самой фирме, если считать до переезда в подвал вашего дома, целых три года! – похвасталась девушка. – Это для меня настоящий рекорд. До этого в «Радуге» промучилась. Если делали ремонт в квартире – должны знать.
Я осторожно коснулся увитого кремовыми розами венка. Ну конечно, искусственные.
– И как вы дошли до жизни такой? Не страшно было в салон ритуальных услуг идти?
Моя черноволосая собеседница вздохнула.
– Когда тебя держат на срочном трудовом контракте и только тридцать процентов от зарплаты белыми деньгами дают, не туда еще устроишься. А тут как-то вечером с подругой посмотрели фильм «Парень с нашего кладбища», мысль возникла позвонить в «Феникс». К тому же, учтите, я не визажист и каменотес. Мое дело только чеки выбивать.
Так я познакомился с Юлией.
* * *
Я завел настенный календарь, чтобы отмечать дежурство девушки из «Феникса».
Если не было клиентов, я подолгу болтал с Юлией. Выяснилось, что она недавно переехала из Тюмени по личным обстоятельствам и теперь живет одна в съемной квартире с котом Митрофаном средней пушистости.
Юлия имела привычку читать не только на работе, но даже в транспорте. Причем, даже те книги, которые традиционно обделяются вниманием прекрасной половины читателей. Например, «Замок» Франса Кафки.
Я искренне радовался тому, что мои визиты как бальзам на душу заключенной в четырех стенах подвала девушке. Правда, природная робость максимум что позволила – перейти на «ты».
Кроме того, как закоренелый холостяк, уже пару раз обжегшийся женским вниманием, я боялся ненароком спугнуть Юлию. Каждое утро перед выходом на работу я давал себе слово, что сегодня спрошу о том, что моя кассирша делает в выходные. Но всякий раз вместо нужных слово произносились совсем другие: «А вы читали рассказ Брюсова «В зеркале»?»
Неизвестно сколько бы продолжались смотрины, если бы я не догадался
обратиться за советом к другу поэту.
3
История поэта
Пересвет Киршовеев, уфимско-питерский пиит, совсем не походил на мертвеца. Это был мужчина лет сорока. Человек в зените своих дней. Но мне он сразу напомнил светского льва на покое: природный русак, с прищуром серых глаз, которые сверкали, как рябь на воде в ветреный день. О Пересвете Киршовееве можно было сказать – ладно скроен, крепко сшит. Его крупные руки, желваки, широкие плечи, казались списанными с плаката, изображающего советского сварщика-передовика или, по меткому замечанию господина Фролова, гипсового молотобойца. Но все остальное было типично печоринским: поворот головы, подпертая рукой щека, устремленный в горние выси взгляд.
Судя по фактам биографии, Киршовеев нигде подолгу не работал. Жил на деньги, получаемые от сдачи холостяцкой квартирки в Питере. Плюс нетрудовые доходы от вложенных в дело близкого друга фотографа капиталов.
Устраиваясь на должность, месяц-другой мой герой наводил контакты с охранниками, окрестными слесарями-интеллигентами и прочей, стоящей ближе к выходу, публикой. Постепенно в нем зрело понимание бессмысленности любой деятельности. Все кончалось тем, что Пересвет уходил в астрал. А когда возвращался, то его просили зайти к директору. Но радостный и просветленный, будто царевич Гаутама, Киршовеев сам просил выдать трудовую книжку. Поскольку оказия сия случалась впоследствии неоднократно, Пересвет, в ответ на упреки в тунеядстве, любил повторять: «У меня записей в трудовой книжке побольше, чем у иного поэта стихов».
Я не знаю, кем мечтал видеть Киршовеева его отец – майор КГБ, но слышал, что между отцом и сыном не раз вспыхивали яростные споры о существе социализма, долге перед Родиной, Боге. Пересвет отстаивал свободу личности. Его симпатии были на стороне рок-музыки. Отец, воспитанный в строгих ленинских принципах, не понимал такого бродского. Для него Пастернак был только корнеплодом, не более.
Киршовеев, согласный с тем, что Высоцкий действительно классный чувак, взяв под мышку пластинку ливерпулькой четверки и неполную магнитофонную запись с Костей Никольским, шел во двор.
Еще со школы повелось так, что будущий поэт закованных в гранит брегов Невы никогда не испытывал проблем с отдельным жильем. Сначала это были обычные каптерки, уступленные местными дворниками и дворничихами, слабо разбирающимися в социокультурных дилеммах современного общества. Запершись изнутри и для надежности подперев дверь черенком метлы, Пересвет и его друг репетировали на гитарах. Зрителями оказывались местные девицы, не спускавшие глаз с обожаемого Кирши.
Самопальная дворовая группа в количестве двух человек, плюс одна солистка играла хэви-металл, покушаясь и на классический хард-рок. В приоритетах были «Наутилус Помпилиус», Юра Шевчук и, конечно, западные – «Пинк Флойд», «Урия Гип» и «Лэд Зеппелин».
Следует заметить, что выбор групп оказался не случаен. Первый альбом наутов назывался «Переезд» (привычка для Киршовеева на будущее). Записанный в депрессивном, мрачном тогда еще Свердловске, он впитал всю черную безнадегу Урала.
* * *
Хотя Пересвет Киршовеев лет до пяти рос в железнодорожном пригороде, названном по извилистой речке Демой, все сознательные школьные и студенческие годы он провел в Старой Уфе за «Парком Якутова».
Когда-то в XIX веке, здесь, на берегах карстового Солдатского озера – блюдца в окружении меланхолических ив, – разбили Парк народной трезвости. В то время это была окраина города. Дальше на север простирались печальные пустыри, заканчивавшиеся картофельными полями и Ново-Ивановским кладбищем. Общую готическую атмосферу усугублял рельеф. Тянувшаяся от кладбища Уральская улица круто взлетала за домом Самоделкиных на Лагерную гору. С нее, засиженной жалкими хижинами, открывался чарующий вид на железнодорожный путь в Сибирь и вольготно раскинувшийся на правобельской излучине уфимский подол – Нижегородку.
Ради справедливости надо сказать, что эта часть Уфы не изобиловала кирпичными особняками, вроде домов Кочкина и Чижовых. Тот же особняк Самоделкиных представлял собой покосившийся, облупившийся от нерадения потомков чудо-резной терем. Изукрашенный вологодско-тобольским кружевом, он представлял собой яркий памятник зловеще-византийской архитектуры глухих местечек, поэтически воспетых Гоголем.
Во времена Киршовеева, типичного представителя брежневского поколения, от былой готичности остались рожки да ножки. Колокольню лютеранской кирхи срезали, закрыв гнилыми сарайками и гаражами. Даже высаженным на улице ясеням и тем не дали разрастись. Чтобы не драли троллейбусные провода – обрезали, превратив в покрытых шишками карликов.
Но главный сторож прошлой и последующей инфернальности – остался. Речь идет о Тюремном замке между Парком Якутова и Домом Профсоюзов на Александровской горе.
Поскольку мой рассказ не краеведческий (или короедский, по меткому выражению Янины Сигизмундовны), позвольте продолжить далее уже в современных топографических реалиях. Хотя черт за перо, пардон, клавиши, дергает щегольнуть дореволюционными перевертышами: улица Революционная – Богородская, улица Достоевского – Тюремная, улица Аксакова – Каретная, Красина – Казарменная и т.д.
Пришло Пересвету время покончить с дворовыми девочками и серьезно подумать о поступлении в институт. Киршовеев рассматривал два варианта будущей профдеятельности: математику и филологию. В то время поздних генсеков с обвалившимися, как могильные плиты, щеками еще оставался запал НТР. Пели про яблони на Марсе. А на гофрированном пеньке учебного корпуса Авиационного института чернела приваренная металлическая цитата из Ильича: «Учиться, учиться и еще раз учиться».
Но пока судьба уберегала моего друга от встречи с настоящим инженером человеческих душ, героем другой повести – Олегом Фоминым.
Незримый перст судьбы направил Пересвета поближе к дому, к двухэтажке романо-германистов. Там, на подготовительных курсах русского отделения филфака БашГУ, случилось приобщение Киршовеева к мистическим тайнам символизма.
* * *
Преподаватель входил в аудиторию в белом костюме. У него было узкое хохляцкое лицо и поэтому бородка-эспаньолка только подчеркивала зелено-кошачий блеск глаз.
Здесь в самый раз сказать о возрасте преподавателя, дать подробный его портрет. И даже, как принято в русской литературе, назвать имя-отчество. Но пусть все останется абрисом необычного на сером полотне скучной жизни. Очень скоро выяснялось, что светлый облик преподавателя – зловещая маска. Эта белизна скорее состояла в родстве с белизной погребального савана.
Курсы начинались ноябрьскими вечерами. Крахмально-хрустящий, с голубой просинью, тонкий снег давно лежал за окном. Однако мир по-новому открылся для Киршовеева. До сих пор он полагал писать песни, но теперь настоящая вселенная поэзии открылась для него. Абитуриентов было в аудитории немного. Но в ней, угловой, с высокими округлыми окнами, словно угнездились последние фантомы дореволюционной Уфы.
– Аптека, улица, фонарь... – вещал преподаватель. И пояснял. – Ночь богаче дня. Она прячет столько красок и возможностей, о которых мальчишка-день и не имеет представления. Ночь старше и, одновременно, юнее. Все пришло из тьмы и уйдет во тьму. Есть только два цвета, белый и черный. Зримое богатство цветов умещается между ними.
Стихотворение Брюсова «Творчество», процитированное преподавателем, особенно поразило Киршовеева:
Тень несозданных созданий
Колыхается во сне,
Словно лопасти латаний
На эмалевой стене.
Фиолетовые руки
На эмалевой стене
Полусонно чертят звуки
В звонко-звучной тишине...
Александр Иликаев
Продолжение следует
Часть первая
Читайте нас: