Дом ноября. Часть вторая

Но, толкнув дверь, я остолбенел, увидев надгробия, статуэтки скорбящих ангелочков и траурные венки. Потом мой взгляд обратился к кассе, за которой сидела строгая черноволосая девушка лет двадцати семи в очках с тонкой оправой.

– Добрый вечер, ритуальный бутик «Феникс», – сказала девушка.

Я открыл рот, чтобы объяснить, что ошибся дверью. Но не успел опомниться, как в моих руках очутился рекламный проспект.

Автоматически взяв его, я прочитал:

«Хороним качественно и быстро, по госценам. Выезд агента на дом в день обращения.»

Я сглотнул.

– Простите, я пока еще…

– Можете не ходить в «Тихую обитель». Это тоже наш салон. Лучше здесь, – заверила девушка. – По крайней мере, запись без очереди. Кстати, с карточками тоже работаем.

Она опустила очки на переносицу, и я увидел, что у нее колдовские зеленые глазки и курносый носик.

– Вы знаете, что мой начальник говорит? Даже смерть и та приходит с кассовым чеком.

Наконец я мог оценить весь комизм ситуации.

– Простите, я думал здесь магазин.

Девушка пожала плечами.

– Придет время – не ошибетесь.

Я нахмурился.

– Ну и шуточки у вас.

Щечки продавца-консультанта стали одного цвета с кремовыми розами.

– Извините. Я, конечно, не желаю даже вашим врагам стать клиентами «Феникса». Просто тут с ума сойдешь целый день сидеть. Как будто в старом доме с привидениями. Ни одной живой души нет. А если придут, то какие-нибудь родственники, выяснять, как вообще можно забесплатно человека на кладбище спровадить.

Я понял, что, несмотря на явно нежизнеутверждающий антураж, настроение мое приняло игривый оборот. И когда еще со мной заговаривали хорошенькие девушки?

– Значит, по-вашему, наша хрущевка – дом с привидениями? Вообще-то я живу здесь парой-другой этажей выше и я, как видите, не призрак.

– М-да, зато первое время заходили одни такие… синие, с трясущимися руками. Настоящие зомби с кладбища. Но вы вроде, в самом деле, не пьете ничего крепче шампанского.

Тут девушка, словно вспомнив о том, что позабыла объясниться, нахмурилась.

– Однако я как-то же должна обозвать дом? Вот у нас в Тюмени панелька, в которой я жила, называлась «шоколадкой», соседняя – «кораблем», а тот барак, что в конце улицы – горелым, потому что там пожар в одной квартире сильный был.

Меня буквально переполняли идеи, поэтому ответ я выдал без запинки:

– Поскольку сейчас на дворе золотая осень, я предлагаю наречь сие скромное обиталище и место вашей работы «Домом бабьего лета»!

– Бабьего? Как-то грубо. Нет-нет. Я устроилась сюда в сентябре. Так пусть «Дом сентября»!

После того как название дома было единогласно утверждено, я поинтересовался:

– Ваш начальник, наверное, злющий и забыл, что в Уфе живые люди живут.

Девушка, убрав очки в цветастый футлярчик, тряхнула черными локонами.

– Ха-ха, вот и не угадали! Вообще-то, не он, а она. Причем блондинка и мастер спорта!

Я, не скрывая любопытства, пробежался глазами по выбитым на готовых надгробиях эпитафиям. Некоторые даже были со стихотворными размерами.

– У меня есть знакомый поэт. Ищет работу.

Девушка вскинула брови.

– Моя подруга тоже стихи пишет.

Скорее из желания продолжить разговор, чем всерьез задумываясь о трудоустройстве, я сказал:

– Я знаю отличные эпитафии из 90-х. Например: «Стой путник! Ты попираешь прах несбывшихся надежд России!» или: «Жил как умер».

– Так вы историк? – предположила моя собеседница.

– Я работаю в архиве. Живу в этом же доме. Так что опаздывать не буду.

– Не знаю, надо будет у Светланы Евгеньевны спросить.

Возникла пауза, грозившая потерей уже налаженного общения. И тут сам Харон придал мне находчивости.

– А вы давно здесь работаете?

– В самой фирме, если считать до переезда в подвал вашего дома, целых три года! – похвасталась девушка. – Это для меня настоящий рекорд. До этого в «Радуге» промучилась. Если делали ремонт в квартире – должны знать.

Я осторожно коснулся увитого кремовыми розами венка. Ну конечно, искусственные.

– И как вы дошли до жизни такой? Не страшно было в салон ритуальных услуг идти?

Моя черноволосая собеседница вздохнула.

– Когда тебя держат на срочном трудовом контракте и только тридцать процентов от зарплаты белыми деньгами дают, не туда еще устроишься. А тут как-то вечером с подругой посмотрели фильм «Парень с нашего кладбища», мысль возникла позвонить в «Феникс». К тому же, учтите, я не визажист и каменотес. Мое дело только чеки выбивать.

Так я познакомился с Юлией.

* * *

Я завел настенный календарь, чтобы отмечать дежурство девушки из «Феникса».

Если не было клиентов, я подолгу болтал с Юлией. Выяснилось, что она недавно переехала из Тюмени по личным обстоятельствам и теперь живет одна в съемной квартире с котом Митрофаном средней пушистости.

Юлия имела привычку читать не только на работе, но даже в транспорте. Причем, даже те книги, которые традиционно обделяются вниманием прекрасной половины читателей. Например, «Замок» Франса Кафки.

Я искренне радовался тому, что мои визиты как бальзам на душу заключенной в четырех стенах подвала девушке. Правда, природная робость максимум что позволила – перейти на «ты».

Кроме того, как закоренелый холостяк, уже пару раз обжегшийся женским вниманием, я боялся ненароком спугнуть Юлию. Каждое утро перед выходом на работу я давал себе слово, что сегодня спрошу о том, что моя кассирша делает в выходные. Но всякий раз вместо нужных слово произносились совсем другие: «А вы читали рассказ Брюсова «В зеркале»?»

Неизвестно сколько бы продолжались смотрины, если бы я не догадался

обратиться за советом к другу поэту.

3

История поэта

Пересвет Киршовеев, уфимско-питерский пиит, совсем не походил на мертвеца. Это был мужчина лет сорока. Человек в зените своих дней. Но мне он сразу напомнил светского льва на покое: природный русак, с прищуром серых глаз, которые сверкали, как рябь на воде в ветреный день. О Пересвете Киршовееве можно было сказать – ладно скроен, крепко сшит. Его крупные руки, желваки, широкие плечи, казались списанными с плаката, изображающего советского сварщика-передовика или, по меткому замечанию господина Фролова, гипсового молотобойца. Но все остальное было типично печоринским: поворот головы, подпертая рукой щека, устремленный в горние выси взгляд.

Судя по фактам биографии, Киршовеев нигде подолгу не работал. Жил на деньги, получаемые от сдачи холостяцкой квартирки в Питере. Плюс нетрудовые доходы от вложенных в дело близкого друга фотографа капиталов.

Устраиваясь на должность, месяц-другой мой герой наводил контакты с охранниками, окрестными слесарями-интеллигентами и прочей, стоящей ближе к выходу, публикой. Постепенно в нем зрело понимание бессмысленности любой деятельности. Все кончалось тем, что Пересвет уходил в астрал. А когда возвращался, то его просили зайти к директору. Но радостный и просветленный, будто царевич Гаутама, Киршовеев сам просил выдать трудовую книжку. Поскольку оказия сия случалась впоследствии неоднократно, Пересвет, в ответ на упреки в тунеядстве, любил повторять: «У меня записей в трудовой книжке побольше, чем у иного поэта стихов».

Я не знаю, кем мечтал видеть Киршовеева его отец – майор КГБ, но слышал, что между отцом и сыном не раз вспыхивали яростные споры о существе социализма, долге перед Родиной, Боге. Пересвет отстаивал свободу личности. Его симпатии были на стороне рок-музыки. Отец, воспитанный в строгих ленинских принципах, не понимал такого бродского. Для него Пастернак был только корнеплодом, не более.

Киршовеев, согласный с тем, что Высоцкий действительно классный чувак, взяв под мышку пластинку ливерпулькой четверки и неполную магнитофонную запись с Костей Никольским, шел во двор.

Еще со школы повелось так, что будущий поэт закованных в гранит брегов Невы никогда не испытывал проблем с отдельным жильем. Сначала это были обычные каптерки, уступленные местными дворниками и дворничихами, слабо разбирающимися в социокультурных дилеммах современного общества. Запершись изнутри и для надежности подперев дверь черенком метлы, Пересвет и его друг репетировали на гитарах. Зрителями оказывались местные девицы, не спускавшие глаз с обожаемого Кирши.

Самопальная дворовая группа в количестве двух человек, плюс одна солистка играла хэви-металл, покушаясь и на классический хард-рок. В приоритетах были «Наутилус Помпилиус», Юра Шевчук и, конечно, западные – «Пинк Флойд», «Урия Гип» и «Лэд Зеппелин».

Следует заметить, что выбор групп оказался не случаен. Первый альбом наутов назывался «Переезд» (привычка для Киршовеева на будущее). Записанный в депрессивном, мрачном тогда еще Свердловске, он впитал всю черную безнадегу Урала.

* * *

Хотя Пересвет Киршовеев лет до пяти рос в железнодорожном пригороде, названном по извилистой речке Демой, все сознательные школьные и студенческие годы он провел в Старой Уфе за «Парком Якутова».

Когда-то в XIX веке, здесь, на берегах карстового Солдатского озера – блюдца в окружении меланхолических ив, – разбили Парк народной трезвости. В то время это была окраина города. Дальше на север простирались печальные пустыри, заканчивавшиеся картофельными полями и Ново-Ивановским кладбищем. Общую готическую атмосферу усугублял рельеф. Тянувшаяся от кладбища Уральская улица круто взлетала за домом Самоделкиных на Лагерную гору. С нее, засиженной жалкими хижинами, открывался чарующий вид на железнодорожный путь в Сибирь и вольготно раскинувшийся на правобельской излучине уфимский подол – Нижегородку.

Ради справедливости надо сказать, что эта часть Уфы не изобиловала кирпичными особняками, вроде домов Кочкина и Чижовых. Тот же особняк Самоделкиных представлял собой покосившийся, облупившийся от нерадения потомков чудо-резной терем. Изукрашенный вологодско-тобольским кружевом, он представлял собой яркий памятник зловеще-византийской архитектуры глухих местечек, поэтически воспетых Гоголем.

Во времена Киршовеева, типичного представителя брежневского поколения, от былой готичности остались рожки да ножки. Колокольню лютеранской кирхи срезали, закрыв гнилыми сарайками и гаражами. Даже высаженным на улице ясеням и тем не дали разрастись. Чтобы не драли троллейбусные провода – обрезали, превратив в покрытых шишками карликов.

Но главный сторож прошлой и последующей инфернальности – остался. Речь идет о Тюремном замке между Парком Якутова и Домом Профсоюзов на Александровской горе.

Поскольку мой рассказ не краеведческий (или короедский, по меткому выражению Янины Сигизмундовны), позвольте продолжить далее уже в современных топографических реалиях. Хотя черт за перо, пардон, клавиши, дергает щегольнуть дореволюционными перевертышами: улица Революционная – Богородская, улица Достоевского – Тюремная, улица Аксакова – Каретная, Красина – Казарменная и т.д.

Пришло Пересвету время покончить с дворовыми девочками и серьезно подумать о поступлении в институт. Киршовеев рассматривал два варианта будущей профдеятельности: математику и филологию. В то время поздних генсеков с обвалившимися, как могильные плиты, щеками еще оставался запал НТР. Пели про яблони на Марсе. А на гофрированном пеньке учебного корпуса Авиационного института чернела приваренная металлическая цитата из Ильича: «Учиться, учиться и еще раз учиться».

Но пока судьба уберегала моего друга от встречи с настоящим инженером человеческих душ, героем другой повести – Олегом Фоминым.

Незримый перст судьбы направил Пересвета поближе к дому, к двухэтажке романо-германистов. Там, на подготовительных курсах русского отделения филфака БашГУ, случилось приобщение Киршовеева к мистическим тайнам символизма.

* * *

Преподаватель входил в аудиторию в белом костюме. У него было узкое хохляцкое лицо и поэтому бородка-эспаньолка только подчеркивала зелено-кошачий блеск глаз.

Здесь в самый раз сказать о возрасте преподавателя, дать подробный его портрет. И даже, как принято в русской литературе, назвать имя-отчество. Но пусть все останется абрисом необычного на сером полотне скучной жизни. Очень скоро выяснялось, что светлый облик преподавателя – зловещая маска. Эта белизна скорее состояла в родстве с белизной погребального савана.

Курсы начинались ноябрьскими вечерами. Крахмально-хрустящий, с голубой просинью, тонкий снег давно лежал за окном. Однако мир по-новому открылся для Киршовеева. До сих пор он полагал писать песни, но теперь настоящая вселенная поэзии открылась для него. Абитуриентов было в аудитории немного. Но в ней, угловой, с высокими округлыми окнами, словно угнездились последние фантомы дореволюционной Уфы.

– Аптека, улица, фонарь... – вещал преподаватель. И пояснял. – Ночь богаче дня. Она прячет столько красок и возможностей, о которых мальчишка-день и не имеет представления. Ночь старше и, одновременно, юнее. Все пришло из тьмы и уйдет во тьму. Есть только два цвета, белый и черный. Зримое богатство цветов умещается между ними.

Стихотворение Брюсова «Творчество», процитированное преподавателем, особенно поразило Киршовеева:

Тень несозданных созданий

Колыхается во сне,

Словно лопасти латаний

На эмалевой стене.

Фиолетовые руки

На эмалевой стене

Полусонно чертят звуки

В звонко-звучной тишине...

Александр Иликаев

Продолжение следует

Часть первая