Бессменный руководитель изостудии в модном по тем временам (речь идет о второй половине 80-х) вельветовом пиджаке песочного цвета с крупными фактурными складками, обходил каждого питомца на предмет обнаружения маленького шедевра. Предпочтение отдавалось преимущественно ярким, броским работам, очень далеко отстоящим от жизненной правды.
Посудите сами, разве не грешно рисовать губы малиновыми бантиками? В этом есть что-то вульгарное, как в застывшей на века осанке пухлощеких барабанщиков-пионеров.
Новичку отвели место в самом конце зала, далеко от окна.
Мальчик был щуплый; бледный, как выросшая за стеклом рассада. Он вечно ходил в одной и той же школьной форме: вид выглаженного темно-синего сукна с магазинно-чистенькими алюминиевыми пуговицами нагонял на нас тоску.
Собственно говоря, многие ходили в изостудию, чтобы забыть о школе, наряжаясь в какие-то летние рубашки и латвийские спортивные свитера, почему-то исключительно красно-синих цветов, с замком-молнией. Школьная форма здесь не приветствовалась, но школьный дух царил в рисунках.
Новичок пришел во всеоружии. У него имелся набор беленых гуашевых красок, самых простых – такие пластмассовые тюбики с труднооткрываемыми крышечками в дрянной картонной коробке.
Юный художник был начисто лишен воображения, но работал методично. Сперва, как полагается, делал эскиз карандашом, потом раскрашивал пространство между черными линиями.
На одно из занятий он принес гуашь, банальный натюрморт, вазу с цветами. Было видно, что новичок позабыл о коварстве беленых красок, решившись рисовать на синем фоне. От того контуры вазы вышли нечеткими, как будто рисунок поместили под мутное стекло.
Нас было двадцать человек – пока очередь дойдет до тебя, появляется соблазн что-то подправить на скорую руку. Однако мы давно усвоили правило: не прикасаться к работе после того, как на ней высохли краски.
Ничего не зная о нашем правиле, новичок бросился спешно подводить контуры вазы карандашом и не заметил, как за его спиной выросла фигура в вельветовом пиджаке.
– Что это такое? – спросил руководитель изостудии, отбрасывая с побагровевшего лба кудряшки слипшихся волос.
Рука новичка нервно дернулась, карандаш с дробным стуком покатился по полу.
Не дождавшись ответа, руководитель изостудии отошел на середину зала и произнес длинную обличительную речь, в которой несколько раз повторил хлесткую, как удар кнута, фразу: «работа безнадежно загублена».
Больше мы никогда не видели мальчика с гуашью.