Крик перепела

Этот год, вероятно, был до колхозов, во дворе стояла телега, у плетня – железный плуг. На пойме паслась наша стреноженная лошадь. Это было летнее время. День, час пополудни. Солнце близилось к Уральским горам, за которых оно скоро уйдет поспать. То мое сознание еще не жило во времени, время для меня стояло недвижно, как наш каменный забор: в неподвижный двор приходили дни, разные события и уходили все за тот же забор. Родители, вероятно, вернувшись с лугов, уже почаевничали возле самовара, руки и ноги их отдыхали, в душе был покой и благодать.

Вдруг в тишине летнего вчера со стороны поля донесся голос: «Быт-был-дык, быт-был-дык…»

– Бытбылдык1 кричит – сказала мама.

Отец, прислушиваясь к странному голосу, обратился ко мне:

– Угадай, что сказал «бузанэ»2?

– Откуда мне знать.

– Как бы дождь не накликал, сено протлеет – сказала мама.

Отец поучительно объяснил:

– Бузанэ сказал: «быт былдык, бойзай сэсеп тук булдык»3.

Как раз в это время я себе в щеки допихывал душистый ломоть пшеничного хлеба, отрезая следующий ломоть которого, отец сказал:

– У моего сына мельница мелет…

Потом в довоенные годы, подростковые и послевоенные, прежде на полях не отравленных гербицидом прочей химией, еще не замолкал птичий гомон. Иногда, шагая по лугам, я наступал на перепелиное гнездо, или из-под ног шумно разбредался выводок, а в крике перепела все слышался отцовское: «Сеяли пшеницу – наелись хлеба». «Тук булдык, йук булдык»4.

Однажды я приехал в деревню зимой. Не в мою деревню. Моей деревни уже давно не было. Приехал в деревню пенсионеров, то есть внуков тех, кого я знал с детства, и лет десять тому назад встречал на улице и узнавал в лицо. Не было их, не было моих друзей – фронтовиков и родичей. Так же не было моей избы, маленькой, двухскатной, просевшей. Стояли новые пятистенки, а кто в них жил кроме брата, я не знал. В гости не приглашали, чай не наливали…

Подъезжая к деревне, заметил, как бывало в морозный день, не было над домами дыма из труб, дыма, которые как мраморные колонны над древними развалинами поднимались до небосвода. И тишина, даже собачьего лая не слышно. Где детские голоса? От брата узнал, что этой осенью в первый класс пошли всего семь ребятишек. Где старая российская зимняя забава? Большие сани затаскивали на холм и, погрузившись, с криком, смехом скатывались до реки. Снег, но хотя бы до самой середины деревни, даже не утоптан.

Коров в деревне очень мало. Не надо навоз чистить, дрова колоть, газ. Неизвестно как проводить долгие зимние дни. Взрослые и подростки, ясное дело, уткнулись в компьютерные игры, интернет… Не нужно никакого коммунизма… «Замана-а-а-а»5, как когда-то говорили старики, увидев в жизни чего-нибудь неслыханно новое и диковинное…

Летняя деревня тоже не моя. Горы, родник, леса мои и река тоже все еще моя. Несмотря на то, что по ней на перекатах не струится чистая, прозрачная как утренняя роса, вода и сверкая чешуей не играет мелкая рыба. Люди, живущие в деревне, тоже не мои. Некоторые, не имея возможности ехать «на юга», привозят детей подышать свежим воздухом. Приезжают студенты из соседних дымных и душных городов, не потому, что «дым отечества сладок и приятен», а потому что соленая вода и горячий пляжный песок для них дороговато. Приезжают старики на родное пепелище, по воле судьбы прожившие годы в городах, чтоб прополоть бурьян на отцовской могиле и покрасить оградку.

Летом деревня шумна и говорлива.

Правда, не услышишь тарахтения колхозной телеги, зато звуков моторов хватает.

Не только юноши, парни и девицы общаются между собой по-русски, но и подростки и даже ребятишки школьного и дедсадовского возраста общаются между собой по-русски.

Видел такую сцену. Пожилая бабушка хочет что-то втолковать по-башкирски приезжему внуку. Тот не понимает или притворяется не понимающим. И бабушка сердится: «Ах, гадина ты такой, свой язык забыл!»

Девчушка Айгуль из Уфы, приехавшая к бабушке подышать воздухом, в своих новеньких летних туфельках вляпалась на улице в лепешку коровы, единственную быть может в деревне, и наплакалась мамочке: «Уедем отсюда, не хочу жить там, где под ногами везде навоз!»

Несмотря на не очень жаркую погоду парни и девушки ходят в модных шортах. Видно, подражают французам из телеэкрана. И напоминают иностранцев среди туземцев – потомков колхозников, и на их юных мордашках как будто такое выражение, что они благодарят судьбу за то, что она не сотворила их для деревни и для крестьянского труда…

В полдень в звуки и голоса летней деревни вливается громкий напев. Это на минарете, кое-как сколоченном из тесок, включили полуденную молитву-азан, видимо, где-то записанную на дискету. Минарет мечети в сером кирпичном здании бывшего потребсоюза, в пятидесяти шагах от места бывшей мечети, разрушенного местными безбожниками в годы борьбы с религией. Приятный тенор, записанный где-то на диск, напевал арабские слова молитвы, благодаря и славя Всевышнего. К голосу азана в деревне привыкли, в мечеть даже по пятницам приползали всего несколько старух, а другие узнавали полуденное время – полдень. Там, где столетия над спуском к реке стояла мечеть, срубленная из нетленной лиственницы, сейчас магазин. Торгуют не только хлебом, но и водкой. Я как-то спросил у продавщицы, знает ли она, что в мечеть по праздникам ходили ее прадед, дед, что на намоленном месте не должно быть магазина, и сказав, что две тысячи лет назад пророк Иисус выгнал из храма торговцев палкой, не поняла, разумеется. В Европе, где я побывал только галопом, т. е. туристом, храмы не разрушены. Как надо было не любить страну и народ, чтобы лишить ее веры в то, что жизнь божественна, что в ней и добро, и надежда. Я всю жизнь с умилением помню, как после азана, который оглашал с минарета мулла, если постились осенью и ели «сэхэр»6, родители зажигали керосиновую лампу, а летом после захода солнца, и садились за трапезу... Как они были тихи и уважительны друг к другу…

Однажды я вышел за деревню, надеясь увидеть знакомую с детства сахру7 – и увидел бурую пустыню. Земля, которая раскинулась передо мной, начиная со склона девичьей горы до далеких холмов, отрогов Урала, были неузнаваемы, потеряла прежние краски летней сахры. Склоны холмов побурели, местами проступили, как бы проросли, скалы. В редких березовых колках скелетами белели высохшие деревья.

Где же волнующиеся по всей долине хлеба? Где же черным бархатом полосы вспаханной земли, солнечные поля подсолнуха?

Вон там, у маленького степного озерца, до войны, мы с дядей Илгамом жнейками жали рожь. Я верхом погонял головную лошадь, рожь стояла выше лошади. Там сейчас пусто. И озеро, кажется, тоже высохло, а кости дяди Ильгама покоятся далеко отсюда на окраине деревеньки Орловки.

А вон там, где высохла и умерла от старости одинокая береза, бригадная кухарка возила еду для колхозников, левее и дальше было гороховое поле, куда мы еще детьми бегали полакомится зеленым горохом, а правее объедались земляникой. Земля эта на равнине, ныне между Уральским хребтом и грядой холмов, отрогов, была обильна и щедра человеку, и в красках – зеленых, золотистых, васильковых – была сэхрэ.

Я только успел подумать, почему так тихо в поле, как трели жаворонка над цветущими лугами и голоса перепела хлебах и тихий шорох трущихся друг о друга ржаных колосьев в тишине вольной жизни… Так помнится то былое время. Так, наверное, оно и было – как будто над этой землей витал какой-то добрый дух, благостная атмосфера ядра земли, насыщенная как воздух над летними лугами ароматом цветов и ягод, радостью земной жизни данной природой своим детям на радость.

Куда же делась эта атмосфера?

Оглядывая окрестность, я видел бурую пустыню, грубую, шершавую поверхность незнакомой планеты, и кошку высматривающую полевую мышь, и тут вдруг я услышал крик перепела «быт-был-дык», удививший меня.

Но крик прозвучал не так, как когда-то слышал его отец: не «тук булдык»8, а «юк булдык»9. Может, я ослышался, но крик повторился и снова прозвучал – «юк булдык», и так замолчал. И пока я в ожидании повторения крика птицы размышлял о том, о чем хочет докричаться до меня перепел, что «юк булды», кого-то не стало, кто-то исчез. Подул холодный ветер со стороны Иремеля и, глядь, из-за бугорка с мертвой березой выкатился бурый шар перекати-поля и покатился в мою сторону.

Перекати-поле (камгак) – это сплетенные в клубок сухие стебли сорняка. У сорняка нет парашутиков, как у одуванчика, которые ветер понес бы над полем в целях размножения. Так сорванные с корней стебли камгака образовали шар и несутся по полю, рассеивая семена сорняка по полю. Гениальное изобретение природы. В отрочестве эти катящиеся по осеннему полю бурые шары казались мне живыми существами, наверное, хозяевами поля, где они, рассеивая семена сорняка, вредили человеку, который пахал и выращивал пшеницу и рожь. Перекатываясь мимо того места, шар остановился, то ли узнал меня, то ли изучал, дескать, кто это еще пожаловал, и, потеряв интерес, покатился дальше.

И тут вдруг я услышал: «Быт-был-дык». Но не тот птичий крик, который послышался когда-то отцу – «Тук булдык», а явственное: «Юк булдык», значит «перестали быть» и жизнь исчезла.

Может, я ослышался, тут еще крик где то рядом и тот же: «Ушли, перестали жить, исчезли».

Кто они, что они?

Перепел что ли, но ведь он кричит, значит живет.

Я прислушивался, но крик не повторился, и я размышляя о том, о чем хотела докричаться до меня птица, покинул пустыню…

Сноски:

1. Бытбылдык (баш.)– так называется по башкирски птица перепел.

2. Бузанэ (баш.)– другое название птицы перепела.

3. Быт былдык, бойзай сэсеп тук булдык (баш.) – посеяв пшеницу, хлеба наелись.

4. Тук булдык, йук булдык (баш.) – насытились и спрятались.

5. Замана (баш.) – времена.

6. Сэхэр (баш.) – утренняя еда во время поста.

7. Сахра (баш.) – просторы.

8. Тук булдык (баш.) – мы стали сытыми.

9. Юк булдык (баш.) – мы стали ничем.