Хрумчажные сны

Кира тоже жевала, лопала, нямчила за обе щеки пиццу.

– А знаешь, – сказала она, облизывая с пальцев соус. – Первую пиццу сделали в Неаполе в каком-то махровом году, это была бедняцкая еда, хлеб и помидорный соус, по сути. Ну, а теперь эта еда в самой старой пиццерии Неаполя, знаешь, сколько стоит?!

– Кир, а там вкуснее пицца? – спрашиваю, а сама смотрю, сколько уже Кирка кусков съела, вот прожорливая.

– Хмгмпфш! – чавкает она. – Конечно, там вкусней! Свежайший соус, понимаешь, да и сыр там тако-о-о-о-ой, ммм, а помидоры таки-и-и-ие! Солнечная Италия, ясное дело.

Кира уже много где побывала, её отец часто бывает в заграничных командировках и берёт дочь с собой. Кира – блондинка, никакая не крашеная, а самая настоящая, от рождения. Цвет волос у неё восхитительный. И кожа такая чистая, чуть загорелая, розовато-фруктовая. И грудь уже вполне привлекательных размеров. Не то, что я: бледная до зелени, с блеклой косичкой и тощая. Я много читаю и много мечтаю. Кирка говорит, что я тургеневская девушка. И это не комплимент.

Я тебя поцелула, когда шепчатый дождь покрупчал в окно...

– Погода отличная. Пойдём сейчас на речку, а вечером – на костёр, – скомандовала Кира.

У неё красивый купальник, новые туфли на каблуках, короткая юбка-шорты и замшевая жилетка с бахромой. И всё сидит на ней, как влитое. А на меня даже купить что-то подходящее сложно. Не в детском же отделе закупаться в шестнадцать лет?!

– Кир, дашь на вечер свою жилетку? – не люблю просить, но прошу, так как сегодня новые парни придут на костёр, и я хочу их сразить.

– Бери, – позволяет великодушная Кира. – Только тебе ж велико...

– Нормально, сгодится! – радуюсь я возможности понтонуться.

*

2-15-92 повторяю про себя, 2-15-92 лишь бы не забыть, прихожу и записываю в блокноте рядом с выписками из Лермонтова и Ахматовой: 2-15-92. В коричневом блокноте теперь не только буквы, не только рисунки, здесь первые цифры, и это его номер, его номер, я поцелула тебя... И фонари маяками светили путь... А на реке лягушки озверели от страсти и теперь орут – не квакают, надрываются в темноте... И половинка луны так устало смотрит в окно... А комары чёрными точками на белом потолке – затаились, ждут, сволочи, когда я выключу свет и лягу смотреть свои хрумчажные сны, а они кинутся на меня всей стаей и будут восторженно чавкать. А их комарий командир скомандует: 2-15 марш! И 92! Чвафк! А я уже сплю, положив под подушку блокнот, наполненный мечтами и мыслями – моими и великих.

"Я готов был любить весь мир, меня не поняли – и я выучился ненавидеть" (Лермонтов).

"Время бархатный чёрный шар катится скользкой дорогой" (Элюар).

"От любви твоей загадочной, как от боли, в крик кричу, стала жёлтой и припадочной, еле ноги волочу" (Ахматова).

"Я не хочу на шахматной доске фигуркой быть" (я).

– Доча, побольше пофигизма! – Пожелала мне мама на день рождения. – Ты хорошая девочка, даже слишком, у тебя комплекс отличницы. Поэтому: побольше тебе пофигизма!

А я привыкла маму слушать, поэтому летом стараюсь не только учить английский и читать книги из сельской библиотеки, но и гулять, наблюдать, нравиться. Вот сегодня поплыли на лодке на Мельников сад, это местечко такое, где до революции жил мельник, там и сейчас большой яблоневый сад, а в высоком берегу живут стрижи. Дом не уцелел, а вот в протоке между островами нужно быть осторожным: как гнилые зубы торчат под водой сваи от старого деревянного моста. Налетишь на них – мало не покажется.

Кира сильная, без видимых усилий управляется с веслом. Сидит на хвосте лодки и только видно: широкий взмах и спокойное «вжить» – весло погружается в упругую воду, отталкивается от неё, а потом – р-раз – поворачивается и словно рычаг выравнивает движение лодки. Когда я сажусь рулевым, мы беспомощно кружимся посреди реки на потеху ребятишкам на берегу.

– Ничего, – утешает Кира. – Ты просто ещё не привыкла, научишься.

Чудесная, великодушная Кира! Золотовласая Кира!

– Смотри! Там твой, вчерашний, – вдруг говорит она. И я падаю-лечу-парю, но всё это никому не заметно, только спина напряженная такая, ровная. А Кирка меня знает.

– Ну, чего ты?

А я чего... сисек у меня нету, в купальнике смотрюсь, как малёк плотвы, и если он чего в темноте не заметил – сейчас разглядит, и пиши пропало мои мечты. А он вон какой! На тарзанке мотается, потом делает сальто и – вжих! – дух захватывает от его полёта! И в воду входит, как в мои сны: смело и упруго.

– Ты, главное, виду не подавай, что рада его видеть. И страх не показывай. Держись, как ни в чём не бывало. Пусть сам подойдет. А ты спокойно так: а, привет, и ты тут? – советует Кира, а лодка неумолимо приближается к пляжу, и проплывают мимо стрижиные гнёзда, и заросли ежевики, и чья-то пучеглазая коза вытаращилась на меня, даже жевать перестала. Я сижу с такой спиной, что можно сразу в балет, и забываю дышать. А возле тарзанки – шум, смех и всплески воды.

Я давно уже за Киркой наблюдаю, и многому у неё научилась. Самому важному научилась, о чём Тургенев и Бунин ни гугу: быть женщиной. И вот тут, конечно, сиськи очень помогли бы, но не они главное. Важно держаться уверенно, смело, обещать взглядом, но ничего не предпринимать самой, позволять – и ускользать, не навязываться, не просить. И уходить, если что не так, гордость – тоже нужна, не меньше сисек.

...Я тебя поцелула, когда шепчатый дождь покрупчал в окно...

Я расправила плечи, задрала подбородок и, улыбаясь всем и никому, вышла из лодки.