Жизнь, жизнь. Не только о себе. Часть четырнадцатая

Узнав, что у меня высшее образование, отослали в отдел кадров ИТР. Я даже «ИТР» тогда не могла расшифровать – просто пошла туда, куда отправили, не задавая уточняющих вопросов.

Дальше меня направили в ОРИС – еще одно непонятное сокращение, но я опять постеснялась спросить, что оно означает. Оказалось, «Отдел по работе с иностранными специалистами». Тоже загадочно. Начальник по кадрам, Олег Александрович Сабуров, предложил мне заполнить «Личный листок» и объяснил, что возможность устроиться на КамАЗе техническим переводчиком у меня есть, но потребуется проверка, на которую уйдет не меньше месяца. До работы с иностранцами допускались люди, соответствующие известно кем установленным требованиям. Телеграмма с приглашением на работу пришла в Киргиз-Мияки на адрес родителей 5 июня, но в конце мая я была уже в Набережных Челнах.

Рванула туда сразу после возвращения из 24-дневного тура по побережью Черного моря. Мой первый рабочий день в корпусе стального литья КамАЗа пришелся на 3 июня 1975 года. Меня прикрепили для стажировки к Равилю Шарапову, уже имеющему некоторый опыт в качестве технического переводчика на монтаже промышленного оборудования. Я молчала дней десять (переводчик!) – только смотрела да слушала, и вряд ли кто за эти десять дней услышал от меня что-нибудь кроме “Yes” и “No”.

Даже восприятие на слух было достаточно сложно, потому что вокруг говорили по-английски американцы, шведы, бельгиец, японцы, французы – и у всех был свой акцент, к которому надо было приучить свой слух. В первое же утро оказалась в автобусе рядом со шведом, который повернулся назад и сказал приятелю по-английски: “She has powdered her nose!” («Она напудрила носик!»). Только к вечеру до меня дошло, что речь шла обо мне, и это было маленькое, но потрясение!

Переводчик-самоучка

В те времена в Советском Союзе на переводчиков учили только в Москве, Петербурге и Горьком – ныне Нижний Новгород. Где-то учили еще на военных переводчиков, с одним из которых мне впоследствии довелось познакомиться при неоднозначных обстоятельствах, связанных с деятельностью «органов».

Литейное производство КамАЗа находилось дальше всех остальных заводов и состояло из четырех корпусов: цветного литья, стального литья, серого ковкого чугуна и точного литья. Несмотря на отсутствие воды, канализации, столовых, туалетов и прочих объектов инфраструктуры, уже начинали распаковывать и монтировать промышленное оборудование. Меня прикрепили к Джорджу Роггену, представителю американской компании “Holcroft&Co” («Холкрофт и К»), которая поставляла печи для обжига стальных отливок. Конструкция печей была несложной: стальная обшивка, обложенная изнутри жаропрочным кирпичом; сверху газовые горелки, внизу рельсы, по которым на определенной скорости и при заданной температуре через печь пропускаются на тележках специальные отливки, электрообвязка, термопары и конечные выключатели. Прочитав инструкции по монтажу и наладке (на двух языках – русском и английском) и просмотрев чертежи, я кое-что все-таки поняла, составила для себя рабочий глоссарий со специальными терминами – подготовилась к работе. Так же поступали и остальные переводчики-самоучки, бывшие учителя иностранных языков, большей частью девушки и незамужние молодые женщины. Штатных переводчиков было около семидесяти, а в 1976 году пригласили студентов-старшекурсников со всех близлежащих инязов, и нас стало около 250 человек. Парней-переводчиков было мало. Иностранцев в час пик набралось 1800 человек.

Переводить нужно было при распаковке больших ящиков с оборудованием и проверке их содержимого на соответствие упаковочным листам, при складировании и монтаже оборудования – для иностранных шеф-монтажников и наших специалистов и рабочих. Регулярно проходили совещания у начальника цеха, реже – у начальника корпуса или директора завода. Возникали порой разногласия и споры, когда умелый переводчик мог разрядить обстановку и даже направить беседу в мирное русло. Правило переводчика: всегда держать нейтралитет, свое мнение оставлять при себе – только переводить, что говорят участники переговоров. Порой казалось более целесообразным нарушать и эти, и многие другие правила, но нужно было набираться терпения. Люди редко умеют четко и коротко формулировать свои мысли и соображения, что осложняет задачи переводчика. Это, видимо, тоже Божий дар, и только для избранных. Инженеров не учат риторике, так ведь?

Шеф-монтажники вели, согласно инструкции, «Монтажный журнал», в котором каждая страница делилась на две колонки. Во второй колонке переводчик излагал на русском языке то, что в левой колонке написал шеф-монтажник. Нужно было отражать в письменной форме работы, выполненные за день, и возникшие за день проблемы. В конце дня стороны должны были согласовать между собой факты, изложенные в монтажном журнале. При этом зачастую возникали споры, которые необходимо было разрешать незамедлительно. Переводчик неизбежно пропускал через свою душу и сознание чужие эмоциональные всплески, бурные страсти, порой негативные реакции собеседников. Я уставала до изнеможения – оставаться совершенно беспристрастной невозможно.

Шеф-монтажники

Джордж Рогген, инженер, был по происхождению бельгийцем, пятидесяти двух лет, прожил довольно бурную жизнь в разных концах света, лет семь тому назад окончательно оторвался от своей семьи и колесил по разным странам, работая по контрактам в условиях, близких к экстремальным. Проект в сердце европейской части СССР был одним из них. Он согласился работать здесь по контракту с компанией до полной сдачи оборудования «Холкрофт и К» в эксплуатацию, включая пуско-наладочные работы и вывод на проектную мощность.

Мне было 26, и он годился мне в отцы. Когда он понял, что романчик со мной закрутить не удастся, стал заботиться обо мне как взрослый товарищ, повидавший мир и хорошо знающий женскую душу. Благодаря его деликатному обращению, я постепенно обретала уверенность в себе как переводчик, научилась с достоинством принимать или отвергать знаки внимания со стороны «взрослых» мужчин, притом иностранцев. Впервые в жизни я решилась танцевать на вечерах в ресторане и осознала, что хорошо чувствую ритм танца и обладаю некоторой природной пластикой. Джордж хорошо танцевал, я охотно училась. Развлекал он меня недолго, потому что одна за другой у него появились две подруги. Первая была инженером по технике безопасности, женщина с ребенком лет шести. С ней у него образовалась как бы временная семья. Они вместе жили в ее квартире, он покупал в «Березке» для нее и ребенка недоступные для советских граждан вещи и продукты, буквально на себе притащил из магазина шкаф для одежды и ковер. Привез ей из отпуска алое вечернее платье сказочной красоты. Женщина была счастлива, но не более года. Он сказал первой подруге, что уезжает навсегда, а на самом деле прикипел к молоденькой горничной из отеля, где иностранцы жили, снял квартиру и завел новую временную семью. Горничная, разумеется, уволилась. Меня приглашали в гости и в первую, и во вторую семью, как друга. Джордж хорошо готовил непривычные для нас блюда, порой из недоступных для нас продуктов, и был искренне доволен, что мог доставить нам хотя бы какие-то маленькие радости.

Билл Макмиллан, совсем еще молодой человек с инженерным образованием, был сыном вице-президента компании «Холкрофт и К» и приезжал в течение двух лет пару раз на три месяца. Для него это была хорошая обкатка в качестве специалиста и менеджера – на таком масштабном и достаточно сложном проекте, да еще в Советском Союзе. Сдержанный, внимательный, осторожный. Хорошо воспитали.

Джон Кознер был уже немолод, в возрасте около 60 лет. Он тяжело адаптировался в наших условиях, как в быту, так и на работе. От него я впервые услышала слово “privacy”, которое не переводится одним словом даже в словарях. Интерпретируется и толкуется, как «возможность уединения», «наличие личного пространства» и даже «тайна». Жить на виду у всех, без “privacy”, ему было тягостно до невозможности. Он поражался, что мы воспринимаем это так легко и просто. Скучал по дому и жене, которую обожествлял и называл «утонченной леди» и все не мог найти у нас достойный ее подарок. Купил, в конце концов, ювелирное украшение ручной работы из серебра за большие деньги (так мне казалось). Еле дотерпел до срока истечения своего трехмесячного контракта.

Джим Перри приехал как специалист по футеровке, когда кожух печи начали обкладывать изнутри огнеупорным кирпичом. Наши ребята из цеха прозвали его «американский колхозник». Немолодой, но крепко сбитый и жизнерадостный, Джим обладал простотой деревенского мужика, носил яркие, фланелевые клетчатые рубашки, белоснежные носки, суперпрочные рабочие ботинки, не чурался никакой черной работы, дотошно инспектировал самые дальние углы печи, ползая по ее днищу, и дело свое делал основательно. Чем и заслужил всеобщее уважение. Он рассказывал, что дома разводит у себя на ферме лошадей, за которыми ухаживают его взрослые сыновья. Мне внушал, что молодой женщине не следует носить серые, коричневые, темно-синие и черные цвета: «Одеваться нужно веселее, не то простоишь лучшие свои годы у стены, как «настенный цветок». Ты же не “холодная картошка” какая-нибудь!». Эти сравнения соответствуют английским идиомам “wall flower” и “cold potato”, которые используются в отношении дурнушек, которых никто не приглашает на танцах, и старых дев. Джим сделал свое дело и уехал, оставив о себе добрую память.

Алекс Бакстер, бывший полковник, при котором в качестве переводчика я продержалась всего три дня. В первый же день он громко заявил, что я «ничего», но плохо одета и бледна: «Подкормим!». При этом добавил, что скоро едет в отпуск в Штаты и привезет мне приличную одежду. Я молча пережила унизительный комментарий. Работая на монтаже, мы все носили брюки, водолазки, блузки и свитера. Обстановка была соответствующая – пыль, грязь, сквозняки, а осенью и зимой – холод. Джинсов у меня не было. Брюки шила двоюродная сестра Галия, вполне профессионально. А кожа у меня всегда была очень белой от природы.

Когда после обеда «шеф» потребовал принести ему кофе из общего офиса, где сидели остальные специалисты его компании, я отправилась за кофе и услышала колкости в отношении самого «босса»: «А он его (кофе) покупал?». Кофе ему налили, но я пережила еще несколько неприятных минут.

Печатая факс из четырех строчек на пишущей машинке, я сделала лишний отступ в начале строки, и мне было приказано перепечатать текст без лишних отступов. Выполнила. В личные разговоры с ним не вступала, в промежутках между выполнением распоряжений босса читала книгу на английском языке, считая, что это лучший способ пополнения словарного запаса.

На следующий день я все же осмелилась предложить ему готовить кофе в его офисе: «Так ведь гораздо удобнее, когда все необходимое под рукой». В ответ он закричал: «Я не желаю, чтобы в моем офисе разводили кухню. Будет так, как я сказал!».

Не помню, что еще его во мне решительно возмутило, но на третий день наступил момент, когда он заорал: «Убирайся отсюда!». Я ответила, что это помещение предоставлено заводом ему и мне на время совместной работы, и у меня есть свое руководство, которое решает, где и сколько мне следует находиться. Вот это завернула! Он позвал Равиля Шарапова и попросил его увести меня. Босс впал в истерику: «Она огрызается! (She talks back!)». Конечно же, я ушла обратно к Джорджу. Он посочувствовал. А ведь я сама напросилась к «настоящему американцу», чтобы «совершенствоваться в языке». У Джорджа, с которым я работала дольше всех, родной язык был французский, и с тех пор я хорошо понимаю французов, когда они говорят по-английски с ударениями на последнем слоге. Получается почти по-французски!

Филипп Липянка, американец польского происхождения, был самым образованным из шеф-монтажников, с которыми мне довелось работать. Ни один из них не заполнял монтажный журнал на таком хорошем английском языке и без орфографических ошибок. Тогда же не было компьютеров, которые просто не позволяют писать с ошибками. Джим Перри вообще доверил мне заполнять журнал и на английском, и на русском языках, сказав: «Это вообще не по моей части. Я кирпич кладу – писать не обучен!». Перечитывал, что я написала, и ставил свою подпись.

Филипп работал в своей компании с шестнадцати лет, одновременно учился и получил диплом инженера. В европейском филиале своей компании он был уже третьим по статусу топ-менеджером, хотя ему было всего двадцать шесть лет. Влюбился в переводчицу-старшекурсницу Татьяну из Воронежа, у которой отец был секретарем обкома. Красавица писаная. Он хотел жениться на ней, но девушка отказала: «Я не могу портить отцу карьеру». Браки с иностранцами не приветствовались.

Идо Бертуччи, общительный итальянец, английским не владел и говорил с нами на ломаном французском языке. Мы его понимали. Ему просто хотелось общаться с молодыми интересными женщинами, потому что надоедало круглосуточное общество мужчин. Как в армии или на подводной лодке. Мы прислушивались к его итальянскому, и даже начинали понимать сначала отдельные слова и фразы, а затем и предложения. Владея двумя родственными языками, легче усваивать третий, когда между ними много общего. Некоторые наши переводчики за три месяца переучивались с английского на итальянский и даже японский, сопровождая своих подопечных со словарем и учебником грамматики подмышкой. Идо запускал и налаживал конвейера, и контракт у него был краткосрочный.

Дуглас Брэдфорд, добродушный, бородатый двухметровый американец с буйно кудрявой шевелюрой, неровно дышал в сторону одной нашей коллеги, Вали Киселевой, похожей на польскую кинозвезду 60-х Полу Раксу. Но наша подруга держала дистанцию, и он так и остался в состоянии приятного волнения от ее взгляда, улыбки, приветственного жеста. С ним мы работали также недолго. Узкие специалисты иногда приезжали всего на пару недель.

Продолжение следует...

Часть тринадцатая Часть шестая

Часть двенадцатая Часть пятая

Часть одиннадцатая Часть четвёртая

Часть десятая Часть третья

Часть девятая Часть вторая

Часть восьмая Часть первая

Часть седьмая