Жизнь, жизнь. Не только о себе. Часть девятая

Экзамен по химии сдавала 3 августа. Экзаменатор, улыбчивый молодой человек лет двадцати шести, показал мне, как графически изображаются структурные формулы некоторых органических соединений, о которых я имела весьма и весьма смутное представление, и поставил мне «отлично». Не уверена, что заслуженно. Строгая женщина постарше не возражала – видно, у них были свои соображения относительно моего потенциала. А на следующий день в Уфу приехал папа, и снова с полным чемоданом яблок, уже местных, башкирских. У нас тогда уже многие стали разводить сады и ягодники. Мы с девочками съели этот чемодан яблок за один день.

Когда папа вошел в комнату общежития, я уже читала не учебник, а что-то «про любовь». Золотая медаль за среднюю школу, «пятерка» по профилирующему предмету на вступительных экзаменах в университет – я уже студентка! Папа в тот день, наверное, был во сто крат счастливее меня – у него подрагивали уголки губ и влажнели глаза, и мы вместе уехали домой. Сам папа в тот же год поступил в Высшую партийную школу в Свердловске и говорил, что высшее образование мы получим в один и тот же год. Но он меня обогнал, и это было вполне закономерно. Шестнадцать из сорока рублей, выданных мне на время вступительных экзаменов, я вернула в семейный бюджет.

Общага, печка и матанализ

Трудности начались с наступлением зимы. Мы жили в общежитии барачного типа, и в ноябре обнаружилось, что один угол в потолке не просто просвечивает, но и промерзает и покрывается инеем. Заделали газетами. Результат почти не ощущался. Дрова во дворе были – толстенные, сучковатые бревна в два обхвата. Перепилить их для нас, девчонок, казалось непосильной задачей, но как-то справлялись. А вот колоть дрова приходилось просить парней из других бараков. Они не отказывали нам, но процесс был непрерывный, и почему-то вся организация и контроль над отоплением легли на мои хрупкие плечи. Труднее было с растопкой. Девочки все были городские, из деревни – я одна. И как бы я ни пыталась приучить их к «дежурству по печке», включая сушку чурок на растопку, ничего у меня не получалось. Иметь в запасе несколько сухих полешков было просто необходимо, чтобы щепать лучину для растопки. Они просто забывали об этом. Таким образом, я стала почти штатным истопником, что означало добровольно-вынужденную ответственность за распилку бревен и колку дров (просить ребят) и поддержание нормальной температуры в нашем дырявом бараке. Приходилось топить и делать все необходимое для этого самой. Топила один раз, только вечером. За ночь барак остывал, а с утра мы убегали на занятия. Я старалась вернуться с занятий пораньше, чтобы к возвращению всех двенадцати девушек было уже теплее, а может, успевала приготовить какую-нибудь еду (макароны или картошку с маргарином), потому что печь была вроде голландки с двумя конфорками.

Когда дело дошло до матанализа, для печки не осталось ни времени, ни терпения. Математика мне явно не давалась, а самолюбие золотой медалистки не позволяло себе в этом признаться. Векторная геометрия еще как-то питала воображение, а формулы и уравнения из матанализа никак в голове не укладывались. Да и поток был весь из эрудированных городских мальчиков и девочек, выпускников спецшкол, и я катастрофически быстро стала от них отставать. Навыков самостоятельной работы у меня не было, а за одну лекцию профессор отчитывал чуть ли не четверть учебника. Я впервые в жизни стала получать «неуды» за контрольные работы.

В полном отчаянии я перебралась в комфортабельное общежитие физмата, где моя бывшая одноклассница Ирина Бикбулатова приютила меня на своей кровати. Спали вдвоем. Помню, что подушка ее была мокрой от моих рыданий: все сошлось в одну кучу – и заботы о тепле в бараке, и непостижимый матанализ – и навалилось на мою незащищенную душу. В марте кризис дошел до пика, и я слезно молила маму забрать меня домой: «Ничего у меня не получается, хочу домой, учиться здесь не смогу!». Поначалу мама меня и слушать не желала, но вскоре приехала и как-то поняла мои страдания. Декан факультета по фамилии Петров говорил нам, что мне дадут время до мая, чтобы справиться с математикой. Но я и слышать о пересдаче математики не хотела. Я уже ходила на повторный экзамен, и новый стул подо мной рассыпался на доски, а я рухнула на пол! Помню, что выбежала из аудитории в истерике, и никакие силы небесные не могли заставить меня вновь попытаться сдать математику. Экзамены по истории КПСС и неорганической химии я сдала. Неорганическая химия пригодилась впоследствии, когда мне приходилось переводить научно-техническую литературу, описания технологических процессов и т.п. История КПСС для жизни оказалась бесполезной.

Итак, мой первый заход в студентки не состоялся, и, забрав документы, мы уехали домой, в Киргиз-Мияки.

Медалистка в отставке

Поистине, нет худа без добра. Казалось бы, что может быть хуже: девушка с золотой медалью поступила в университет и не смогла учиться – не потянула. Поначалу, правда, было неловко и от расспросов, и от любопытных взглядов, и кумушкиных пересудов. Но немножечко везенья – и жизнь наладилась. Папа нашел мне работу, и через неделю после возвращения я уже стала переводчиком-литсотрудником в редакции районной газеты «Октябрь». Газета выходила на двух языках – русском и татарском. Первые три месяца все мои переводы на татарский язык правила милая Сагида-апа Гафарова, заместитель редактора по татарской версии газеты, терпеливо объясняя мне каждую правку, особенно связанную с синтаксическим строем татарского языка. Только через три месяца, когда я в какой-то мере освоила газетный стиль изложения на татарском языке, Сагида-апа разрешила печатать мои переводы без перечитки и редакторской правки. Я купила четырехтомный «Русско-татарский словарь», которым в редакции пользовались даже в 80-х, когда я навещала коллег во время отпусков. К сожалению, районные газеты тоже попали под колеса истории новых времен и сильно отличаются от своих предшественниц доперестроечного периода.

С моими переводами на русский язык, как ни странно, вопросов не возникало с самого начала. Хорошая у меня была школа, отличные учителя по русскому языку и литературе и полезная любовь к чтению.

Благодаря этой уникальной возможности, я не только зарабатывала приличные по тем временам деньги (105 рублей в месяц), но и стала лучше владеть своим родным языком, поднявшись заметно выше уровня бытового общения. Мы с братьями окончили русскую школу и владели русским лучше, чем родным татарским языком. А еще в редакции меня окружали доброжелательные и интеллигентные люди, и я ни разу не почувствовала себя там настолько нехорошо, чтобы захотелось уволиться и уехать. В результате на следующий год я даже не поехала куда-либо поступать – так замечательно мне работалось, да и в голове еще так и не было никакой определенности.

Проба пера

За полтора года, проведенных в редакции, я освоила несколько полезных для жизни и работы навыков:

1) научилась прилично печатать на машинке и переводы свои сдавала в машинописном виде;

2) научилась принимать по радио сообщения ТАСС, сразу печатая их на машинке, чего до меня в редакции не делал никто;

3) научилась отличать жанры и стилистику газетных публикаций;

4) стала самостоятельно писать небольшие заметки и очерки;

5) начала переводить с татарского языка на русский небольшие стихотворения;

6) научилась работать в коллективе, где взаимная поддержка и помощь были в порядке вещей.

Искусство слова всегда меня притягивало, видимо, в силу моей природной предрасположенности. Стихи – посвящения, частушки, праздничные, патриотические – сочинялись сами, начиная с третьего класса, но из сочинений детского и юношеского возраста у меня ничего не сохранилось. А жаль! Мне самой было бы интересно перелистать эти страницы и вспомнить, от чего тогда, в детстве и отрочестве, трепетала моя юная душа. Все же забывается…

Летом 2004 года, два года спустя после кончины отца, я перебирала его записные книжки, которые он вел с начала пятидесятых годов. В них были и стихи, написанные, видимо, под наплывом чувств и в размышлениях о жизни. Ведь тогда ему было всего 25 лет. Запомнились очень трогательные строки, написанные им на татарском языке по случаю рождения сына Марата в декабре 1950 года, проникнутые тревожной радостью. Тревога – о будущем малыша. Отец писал и рассказы, очерки, путевые заметки. Некоторые из них публиковались в районной газете, например, «Отцовская заповедь». Герой рассказа намотался по большим стройкам Союза и через много лет вернулся к себе в деревню. Оказалось, что душа его всегда рвалась домой, в родные края, и он остается дома, начинает работать сельским электриком, заводит семью… Умиротворение приходит, но не скоро. В начале 70-х в нескольких номерах районной газеты были опубликованы записки отца о путешествии в Болгарию – тогда это было редкое событие. Мы в семье даже подшучивали над его «графоманией», но, видно, гены сильнее нас, их наследующих, и потому упорно «гнут свою линию».

На втором году работы в редакции я чувствовала себя уже увереннее, бралась даже переводить стихи, что, к моему собственному удивлению, у меня стало получаться. Ведь этому меня никто и никогда не учил. В школе я ходила в литературный кружок, и Розе Губаевне Исмагиловой удалось увлечь нас стихотворчеством. Завораживали сами названия стихотворных размеров – ямб, хорей, амфибрахий, анапест. Допускались и комбинации различных размеров, и вариации ритма. А поиск рифмы без ущерба для смысла и чувства – это труд. Вот некоторые мои вольные переводы татарских народных песен из сборника «Халык жырлары» («Народные песни»):

Как нет реки без берегов,

Так нет и сердца без любви.

Сказал я ей: «Прости, любовь,

Меня ты больше не зови!»

Но вновь весной огонь любви,

Играя, душу мне обжег –

Зови меня, любовь, зови –

Ожог пусть ляжет на ожог.

Как в синем небе путь домой

Проложат журавли,

Не устоять душе живой

Под натиском любви!

***

Я весеннею порою

Жажду майским ветром стать

И невидимой рукою

Косы нежные ласкать.

Каплю солнечного ливня

Не согнала б ты с ресниц,

Так и верила б наивно,

Что в пути твой верный принц.

А когда душистым цветом

Окружит сирень твой дом,

Я в сиреневых букетах

Стал бы пятым лепестком.

***

Гнется ива, гнется ива

На закате у ручья –

В теплом, нежном дуновенье

Знаю, весточка твоя.

Солнце жарким поцелуем

Зарумянит все плоды.

И тогда передо мною,

Улыбаясь, встанешь ты.

Щедро землю одаряя,

Прозвенит весенний дождь.

И дождинкой мне в ладони

Ты по радуге сойдешь.

Каждый миг передо мною

Незабвенный образ твой.

Мне и радостно, и грустно –

Оттого я сам не свой.

***

На рассвете ли проснусь –

Как уже не дремлет грусть…

Ранний луч в окно прорвался –

А тебя все не дождусь…

В гору ли подняться мне,

В реку ль окунуться мне,

То ли мне друзьям открыться,

То ли затаиться мне?

Горы круты, высоки,

В реках воды глубоки…

Знай, что сердцем я с тобою,

Хоть мы очень далеки!

Когда я работала в редакции, у меня порой возникало желание писать «от себя». Как-то мне доверили написать очерк о талантливой женщине, сельской учительнице. Она организовала у себя в деревне народный театр и сама играла в нем. Думаю, что ей было уже около пятидесяти, но, несмотря на трудный сельский быт, она сохранила красоту и изящество. Будущая героиня моего очерка была со вкусом одета и неуловимо напоминала мне нашу сватью, народную артистку Башкирии Газизу Насырову, которая всю жизнь играла на сцене Салаватского драматического театра. Очерк получился на целый «подвал» (нижняя половинка газетной полосы). Не знаю, сохранился ли он в архивах газеты, но тогда для меня это было, конечно, событие.

Продолжение следует…

Часть восьмая

Часть седьмая

Часть шестая

Часть пятая

Часть четвёртая

Часть третья

Часть вторая

Часть первая