И оттуда приходят письма. Часть десятая. Окончание

И грусть накатывает в виде невразумительной химической реакции. Накипь сверху – от желудочного сока. Бурлит, клокочет пузырями: явно выходит бульон хандры. Чуть солоновато, едва-едва жирновато: во мне слон пробуждается. Слон невозмутимый, без нервотрепки, который воспринимает действительность как должное. И я спокоен как слон, как стадо бегемотов!

А грусть одна – о тебе, Беленочек. Солнышко мое янтарное! Проходит день, и проходит ночь – чувство за рамкой разума говорит мне намеком, что времени осталось с ноготок. С намеком широко, размашисто бросил слово – «завтра», господин-электрик. Нянечка более не приходит, не гладит мой в «горячке» лоб прохладной рукой, приговаривая: «Касатик мой! Все пройдет! И успокоение будет и мир!» Солнце, что всегда влезало бесцеремонно в окно больничной комнаты-палаты, и то удумало пропасть. Предметы в комнате, и те со мной за компанию взгрустнули. Появился легкий налет пыли, что ранее никогда не бывало. И кажется мне порой, мерещится (креститься надо было): у двери стоят два полных чемодана с лужеными из дерева ручками. Стоят и о чем-то мне двусмысленно шепчут: «Пора! Пора!» Протру глаза, и нет их вовсе, – мираж, глюки! Но стоит зазеваться, отвлечься, – стоят тут как тут, навевая чемоданное, дорожное настроение. Почему в дорогу? Куда в дорогу? Я кулаком им пригрожу – стоят окаянные… в ожидании. Потом плюну и дальше пишу свое письмецо последнее-распоследнее. Возможно, оно будет самым коротким и с путаницей размышлений. Спешу!

Знаешь, Беленочек, я кусками кумулятивными вспомнил тот день-вечер у магазина Лязева, улицу Ленина, которую пересекали. Бурей и ураганом мы были тогда, веселья избытком. А в сердцах билось счастье! Мы же люди такие: счастье всегда с собой носим, как червонцы в кошельке, хоть чаще всего ленимся достать оттуда. Но долгоиграющее тогда – то мгновение было исключением. Несколько раз мы вылезали на проезжую часть и все из-за стаканчиков мороженого по другую сторону… по другую сторону берега. Сигналили нам мимо проезжающие машины. Одна из них остановилась – «Лада-Приора», из нее вылез грузный мужик с лысиной и в круглых солнечных очках, как у кота Базилио, и начал орать: «Вы, камикадзе! Если о себе не думаете, то хоть о других подумайте!» Смех наш подобный петарде, шутихе, стрелял по всей улице. Слова водителя не возымели своего действия – потонули в вечном грохоте города. Шли дальше, играясь. И здесь я четко помню, как в самом ясном сне… Шла вишневая легковушка. Надвигалась как грозовая туча, не притормаживая и не сигналя. Словно в замедленном кино, я видел отрезки пронзительных секунд. Я толкнул тебя, Беленочек, со всей силой в сторону, как пушинку отбросил. И помню твой взгляд в те отрезки – ищущий, оловянный. Ты не поняла надвигающуюся угрозу, будто ты до сих пор купалась в облачке счастья. После этого резкий толчок в мой бок, и тишина черная последовала за ним.

Память стала как дуршлаг – вся в дырках! Подзабыл лицо отца, точно ластиком стерли. Как ни силился, не вижу и расплывчатых очертаний. Из сгустков, из волнистых линий вроде как выстраивается портрет, но выходит некое чучело в соломенных ошметках да с ведром половым на голове. Снова кручу свои «рогалики» в голове, но нет, – пустотень на плетень. Ничего! И не знаю теперь, какой он? С усами, с бородкой или гладковыбритый?

Может быть, очки носил с минусовыми диоптриями? Играли ли мы с ним в шахматы, и как часто он поддавался, желая меня радовать пусть ненастоящими, но победами? Любил ли он окрошку на хлебном квасе, добавляя сметаны? Мы ходили вместе на рыбалку, а затем со счастливыми лицами поглощали наваристую ушицу? Череда вопросов, потерявшая свои ответы, копилась с каждым часом, а то и минутой. Мою память подчищали и подчищают…

Пробую оживить облик матери, но и здесь терплю неудачу. Хотя что-то из детства есть – остался лучик, что едва пробивается в чертогах воспоминаний. Веранда, озаренная светом. Старый диван с валиками по краям. Стол большой овальный, заваленный яблоками. И яблоки-то разные: антоновка, «золотая китайка» с медовым вкусом, яблоки конфетные; часть их в тазу с водой лежали, отлеживались, отмокали. Мелькали руки: худые, но крепкие. Кольцо с рубиновым камушком на безымянном пальце. Две родинки на тыльной стороне ладони, еще две на другой руке возле большого пальца. Нежность сочилась всюду – виделось мне! Подсознание шептало: «Руки матери!» Все – одна не затираемая картинка, осталась чудом при мне. Про друзей, родственников, знакомых и говорить нечего – их нет! Пуста коробочка!

Но только ты, милая моя, Беленочек, до сих пор со мной! Ты, не убиваемая никакими средствами, болезнями, таблетками. И знаешь, в курсе ли... но где тебе знать? Что-то меня ввергает в пучину. Нет, не то говорю я, стараясь накручивать «пестроты фраз». Заумь снова выдаю. А! Буду проще, как сапожник. Я, Беленочек, хочу, чтобы у нас был ребенок!!! Я теперь этого очень, очень хочу! Безумно хочу! Догадываюсь: прочтя мой крик, ты усомнишься в моем желании-признании, зная мое «каменно-кирпичное» отношение к детям. Но, Беленочек, поверь всем своим сердечком, я этого действительно хочу! Не знаю, что со мной здесь произошло, но я мечтаю увидеть нашего малыша с блистающей простодушной улыбкой. Его первые прорезающиеся молочные зубки. Его шаги первые. Услышать первое сказанное им слово. Мне хочется до одури с ребенком поиграться, понянчиться, проявляя отцовскую заботу. Покружить его вокруг себя, приговаривая: «Ты самый лучший карапузик! Ты мой главный генерал!», ну что-то в этом роде. Впрочем, почему один ребенок? Можно и двух: мальчика да девочку! Сразу две коляски катать во дворе – соседи обзавидовались бы. Эх, где же я папаша-отец раньше был?

Все, Беленочек! Последние отгорают слова, готовые обрести форму и вечность. Чувствую, наверное, шестым чувством – мне пора! Как я и предвидел, не так и много я напишу на этом листе. Писал больше скачками, без излишков в деталях, боясь, что вот-вот прервут. Карандашик в моей руке давно не карандашик, а будто уголек, истративший все свои ресурсы. Почернел к тому же. И что мне остается? Остается сказать тебе, родная моя, спасибо! Спасибо – за любовь непрогорающую, за исцеляющую! Спасибо – за терпение меня, негодника, самодура! Спасибо – за понимание! Спасибо – за веру в нас! Спасибо – за то, что Ты есть!

До свидания! Прощай.

Твой змеелов.

Эпилог

Четко раздавался стук каблуков по лестнице. Стук торопливый, тревожный – так могло показаться человеку постороннему, окажись он, скажем, этажом ниже или выше. Его уши уловили бы, что обладательница туфель с каблуками ужасно спешила, прямо-таки неслась куда-то с переполненного волнения. Еще он бы услышал, как она, это действительно она, тяжело порывисто дышала. Легкие захлебывались. Девушка заполняла всеми звуками своими подъезд пятиэтажного дома. Если посторонний человек, или просто сосед, был бы поблизости, он бы наверняка побеспокоился, поинтересовался: «Отчего спешка? Может, нужна помощь?» Если бы сосед, посторонний человек, был этажом ниже, он, по всей вероятности, уловил бы тонкие нотки ее духов: что-то с ирисом и сандалом. Но, увы, ни соседа, ни постороннего человека не было рядом. Разве что пара голубей сидела на краешке подоконника отрытого окна, и они явно проявляли любопытство – кто же шумит так в подъезде? Частенько дергали голуби серыми шейками, вглядываясь в полутемень подъезда.

Звякнула связка ключей у двери. Скрипнула тяжеловесная дверь. Горестный, многозначительный вдох-выдох девушки. Не громкий хлопок двери – защелкнулись замки. В прихожей, не включая света, она скинула на ходу резво туфли. На полу оставила дамскую сумочку с позолоченными пряжками. Не снимая верхней одежды, она моментально прошла в зал. К стенке с сервизом…

Стоически держался запах гвоздик в вазе с чуть стянутой черной шелковой ленточкой. Рядом, на полке стенки, – фотография мужчины с серьезным взглядом. На столе – горка вымытых тарелок, рюмок, набор вилок и ложек. И все прикрыто вафельным полотенцем. Бесспорно, недавно прошло некое событие, и событие весьма безрадостное. Были поминки – сорок дней, как… Хотя зачем вдаваться в подробности? Можно предположить, догадаться, если есть умение читать и видеть очевидное.

Девушка подошла, как уже говорилось, к стенке с сервизом… вела ее какая-то необъяснимая интуиция. Она ахнула от увиденного. На нижнем ярусе у стеклянных дверок лежала стопка сложенной бумаги. Письма! Она поначалу от избытка чувств присела на стул – руки ее упали как тряпки. Тело пронзила мелкая дрожь. Взгляд ее замер, «умер», упав на письма. Она будто их ждала – давно ждала! Отсюда ее бег, отсюда громкое дрожание подъезда от ее туфель. Она чувствовала, жила с неисполнимой мистической идеей, что, возможно, и оттуда иногда приходят письма. По щеке потекла слезинка. Вконец собравшись с духом, она неторопливо, с блуждающим страхом подошла к стопке с письмами. Пальцы ее коснулись бумаги с таким содроганием, будто она дотрагивалась до снежинок, которые от прикосновения могли растаять. Взяв лист, лежащий сверху, – она развернула и начала читать. Погрузилась всецело в чтение. Для удобства села за стол, там же разложила все оставшиеся письма. Она читала их, как читает подросток приключенческие романы Жюля Верна, Рафаэля Сабатини. Как матушка, мать когда-то вчитывалась в письма сына с фронта в Великую Отечественную войну. Как молоденькая девчонка читает свое первое письмо в признании в любви. Стоит ли говорить, но перед ней будто снова и снова мелькала жизнь. Они были вместе. С ее глаз непрерывно капали слезы, она читала и перечитывала каждую строчку, абзац по нескольку раз. То слезы и горя от потери мужа, друга и любовника, и слезы радости, говорящие о том, что… «Вот и свиделись!» Во время чтения она левой рукой потирала свой чуть-чуть округлившийся живот, где развивалась новая крохотная жизнь.