И оттуда приходят письма. Часть девятая

Какой был чудный сон! И почему он завершился? Где та лазейка, чтоб в него вернуться? По памяти перебирал все подробности увиденного, листал, будто большущую энциклопедию. И ведь чудо-то какое! – ни что не забылось. Лежал как полено. Глаза мои – открывалки-закрывалки; и я мерил, вспоминал и снова мерил хронометраж сбежавшего бог знает куда сказочного сна.

Раздался снова щелчок. И я автоматически повернулся туда, где произрастал занятный звук.

– Прошу прощения, что вас разбудил! – проговорил человек в комбинезоне рабочего с отражательными белыми полосками на куртке. – Я старался не шуметь.

Он стоял ко мне боком, в полусогнутом состоянии. В овальной «зашифрованной» позе мне его трудно было разглядеть. На мгновение мне показалось, что человек в спецодежде специально не поворачивался ко мне лицом. На мгновение… метаморфоза мысли.

– Ничего страшного! Я толком и не спал, больше нежился в постели. Да считал ворон, которых нет.

– Бывает! – сказал он, ковыряясь отверткой у электрического выключателя. Блеснули в его руках пассатижи новенькие, хромированные, с прорезиненными ручками – ими откусил отростки проводов. На столике лежала его плоская сумка-планшет с инструментами и коробка с микротестером.

– Вы электрик? – спросил я, присев на кровать. Развалиться на ложе и вести беседу, с моей стороны, было бы полным нахальством. Иное дело, если бы был не «ходячий», а так буду любезен – привстану. И перед электриком. И плевать, что я не вижу его лица.

– Да! Он самый! – снова будто проговорила его спина. Он ковырялся у столика, что-то там перебирая… верно, винтики, шайбы.

Мне стало до щелкунчиков любопытно! Любопытство росло словно бы на дрожжах. Я его разглядывал во все глаза, как, наверное, разглядывают Джоконду Леонардо да Винчи, силясь уразуметь, что же в ней – «вечное». Так и я ищу в нем нечто незыблемое, хотя оно и было, но хотелось точности – скрипта, что ли. И шли от него какие-то волны… электрические волны.

– Но в моей трудовой книжке прописана куча профессий, навыков, – проговорила его «спина».

– Занятно!

– Вы кто по профессии? – и тут он повернулся наконец ко мне лицом, во весь рост. Анфас, ну прямо как в паспорте.

Человек как человек, и электрик как электрик со щетиной трехдневной небритости. Щетина, что влезла в моду в 90-е годы, благодаря британскому певцу Джорджу Майклу славно смотрится и сейчас. Помнится, тогда станки специальные под трехдневную «небритость» начали продавать. А щетину в народе называли – «английская небрежность». Кто-то утверждал, что веяние подобный моды пришло из Америки, из мира кино, вследствие чего окрестили щетину «голливудской небритостью». Не поймешь, где выискивать правду-матку, из каких днищ информации.

Но я вернусь к своему собеседнику. Увлекся, убежав в другую «тайгу».

Хотя я, было дело, потянулся описать его внешность. Но надо ли жирно шить стежками, по сути, стежками второстепенными и в конечном итоге – ненужными? Зачем? Да и не осилю я своими «недописательскими» способностями, как следует его показать на ничтожной бумаге. Ибо было в нем что-то такое, что… Не знаю! Но от него… кажется, начинается мандраж! Потерянность какая-то, как только я глянул ему в глаза. А уж они полыхнули, так полыхнули: и бесконечной вселенной, и многоцветием душистых трав и ярким добрым камельком огня.

– Я змеелов! – ответил я.

– Да вы что?! Серьезно?

– Да! Правильнее сказать – серпентолог. Змеелов уж так, «обнароденное» название.

– Редчайшая профессия! Как же вы докатились до данного ремесла? – с неподдельной любознательностью стал расспрашивать меня электрик.

– Годы юные, усы пушком и пытливость не по годам. На летние каникулы я приезжал с родителями к бабушке в поселок Зирган Мелеузовского района. И как-то, гуляя с пацанами возле зирганского водозабора, я наткнулся на змею с оранжево-желтым окрасом, ползущую по бетонному бортику. Поначалу я струхнул, желая избежать прямого столкновения со змеей. Но один из моих друзей – Семка – вдруг произнес, что это маисовый полоз и абсолютно не ядовит. Пацаны заулюкали – топчи его, дави гадину! И принялись ногами давить змею. Она, бедная, стала извиваться у нас меж ног, пытаясь уползи от нас – живодеров. В тот момент я не выдержал, закричал что-то пронзительное. Взял бедняжку в руки, погладил ее и сказал всем, что возьму ее домой. Кто тронет – убью! И унес маисового полоза в дом бабушки. Она и не возражала против пресмыкающегося питомца. Что характерно, в Зиргане вообще не водились маисовые полозы, явно кто-то выбросил из-за ненадобности на улицу «привезеныша». Пошло-поехало: террариум стеклянный, поилка с водой, субстрат из сосновой стружки с кусочками бумаги, лампы люминесцентные. Ночами выпускал ее на охоту по двору, где она выискивала себе мышей, крыс. Попутно я изучал соответствующую литературу о змеях. Я и так тогда был большой любитель флоры и фауны, но змеи – особенно змеи ядовитые – увлекли меня не на шутку. Прямо-таки прирос к ним всеми клеточками своими. И уж больно влекла возможная опасность, риск. Бегал частенько на гору Зирган-Тау и высматривал всяких-любых ползущих аспидов. Пока, конечно, только их изучал, осторожно разглядывая через бинокль. Далее – в городе своем поступил на факультет биологии, и там мне несказанно подфартило, – один из профессоров был серпентологом. И мне удалось заслужить его доверие. Таким образом я начал постигать науку змеелова.

После учебы – поездки по стране: Средняя Азия, Сибирь, Кавказ. А там свезло – стал ездить и за границу: Новая Гвинея, Австралия, Китай, Индия, Таиланд. Катало меня по планете как белку в колесе. Кто-то говорил, что везунчик, кто-то шутил – «великий путешественник», иные просто молча завидовали. Но я, катаясь по свету, только и видел камни холодные, сумрачные, утесы да леса и травы. Города с их уникальной архитектурой больше попадались мне в режиме «паузы», и то все мельком, словно я их пересекал на высокоскоростном поезде. В моей голове сидели только змеи, и только они. Когда женился, то пришлось остепениться, осесть. Правда, изредка бывали командировки, где частным порядком подрабатывал. Официально начал я работать в ветеринарной клинике.

– Не в серпентарии разве?

– А в нашем городе их и нет. Нет производящих лекарственную продукцию с использованием ядов змей. Есть питомники незначительные, что заказывают змей. Но у нас есть завязка с сибирским серпентарием. И тут хоть в малую долю нужны мои навыки змеелова.

– Змеелов, значит! Мило, однако, – широко улыбнулся электрик. – А что жена? Как вы – ладите?

– Беленочек?!

– Вам виднее!

– Наверное, ладим!

– Это как – наверное?

– Нет, ссоры бывают… не без них. Я обезьянничаю. Становлюсь квадратурой круга. На одной мозговине своей синусоидной вкручиваю другим, и жене своей – синусоидное. Стремлюсь по-суфлерски командовать парадом. В баню грусть. Ревности, конечно, щепоть. Без нее я – не я! В некотором роде красная тряпка для быка. Ничего не могу с собой поделать. Но одно важно – я ее всегда любил и люблю, как пятнадцатилетний подросток, которому все в новинку, в диковинку. И за любовь готов по краю бездны пройтись, прыгая на одной ноге с закрытыми глазами.

– Измена? Прошу прощения, что вмешиваюсь в ваше личное пространство. Но если у нас искренность на искренности искру вышибает, то…

– Все верно! Вот этой грязи у меня не было. Да, было, тянуло на флирт, на чехарду слов… ну, может, после крепенькой я пару раз «рукоприкладствовал». Все! Дальше включался тормоз. Не знаю, может, разновидность совести? Или действие дофамина разворачивало меня к точке всеначала – к семье, к любимой жене.

– Занятно! Занятный у вас характер. Казалось бы – бунтарь, и склоны к ломке ценностей, но приходит момент, и вы за эти ценности готовы любого порвать как тузика. Змеелов, которому свойственны выдержка, терпение, самообладание; однако вы полны импульсов различных, что чревато. Как вообще вы уживаетесь в самом себе? Или с самим собой?

– Вопрос такой для меня неподъемный. Меня лучше знают мои друзья, родственники, Беленочек, но никак не я.

– А это плюс. Не эгоцентричны. Но покрасоваться в компании обожаете.

– Есть грех! Согласен, – резюмировал я. – Я в школе однажды… а там я всегда шалил, на уроке литературы, как ненавистник седобородых классиков, устроил показушку. Написал нечто рассказа, а правильнее – муру, и перед всем классом, кривляясь, стал читать свой шедевр. В рассказе я подражал Пушкину, Толстому, Чехову и многим другим «золотописателям». Пародия в хулиганских красках. Класс ржал, держась за животы. Стекла оконные дрожали от смеха. Училка, учительница сидела красная, сожалевшая о том, что пошла на «свободный ход» на уроках литературы, и уж более сожалела, что вызвала меня к доске с вдруг выполненным домашним заданием. В классе пахло подвохом, и я, баламут, устроил развеселое представление. Бесспорно, мне влепили жирный «кол».

– М-да, уж! – черканул голосом человек в спецовке.

Дошло до меня невероятное открытие: отколь из меня перла откровенность, правда-отжига? Если бы ты здесь была, Беленочек, уж, верно, не узнала бы меня. Никак не узнала! Вроде и говорок, манера говорить – без изменений. Такой же вострун, но что-то через край несло меня. Болтал без умолка: хотелось позарез говорить. Может, меня особыми таблетками накормили или, как ее, – сывороткой правды? Сложно понять собственное состояние… стремление. Преимущественно рассказываю о своей жизни, часто делюсь из детства эпизодами. Того и гляди, всю свою жизнь и выложу на тарелочке с голубой каемочкой перед электриком. Он, между прочим, самый наилучший слушатель, таких и нет более. По всей вероятности, столько и священник не выслушает на исповеди. Он, конечно, попутно возился со своими делами. Закончив с розетками, выключателями или с чем там еще, он взял у стены принесенную им стремянку и поставил ее в центре комнаты возле люстры и взобрался на нее. Опять маячила его «могучая спина». Орудуя отверткой-пробником в гнезде патрона, он также подсыпал мне вопросики… ровные колосики. Многие остры как перец, иные – добром излучаются.

– Самый запоминающий день в вашей жизни? Что и забыть при желании невозможно, – спросил он меня.

– Дней подобных целый муравейник. И сложно какой-либо выделить!

– И все же…

– Может… когда с отцом я впервые пошел по грибы. Уф, сколько же мне было лет? И не вспомнить сразу.

Мелковат был, беззубый… зубы молочные выпадали один за другим. И стригли меня чаще под «ноль», так как с улицы всегда приходил чумазым – а так – легче мыть эдакого сорвиголову, и шампунь не нужен. Лесок около деревни Камышлы, – произрастают замечательные грузди. Мне отец тогда впервые подарил складной ножик с изображением дракона на его рукоятке. Лезвие блестело будто зеркало. С ним я и пошел на свою грибную охоту.

Моя первая кучка собранных грибов – поганки, и даже мухоморов накидал для солидности. А что? Они же красивые, и мимо них не пройдешь. Я долго не мог вникнуть и поверить, что красота может быть ядовитой. Отец тихо посмеивался, поучая меня с усердием. Грузди хороши! В старину из грибов груздь единственный шел в засол. Царственный гриб! В леске, уминая траву чуть порыжелую, шел в каком-то новом королевстве новоявленном. И где зайчонок – паж, лиса рыжая – баронесса, медведь – придворный генерал, волк матерый – капитан мушкетеров. И прочие задумки путались в моей голове, пока я подрезал ножиком гриб. Вон птица с острым клювом, как у Буратино, взлетела – почтарь, не иначе. Ого, гусеница ползет… «яблочная» – быть ей… быть ей королевской чихательницей. Пусть чихает, как того возжелает король. Енот-полоскун – глашатай! Филин Ухин – библиотекарь. Таким макаром насобирал полное королевство. Я не один забавлялся своей фантазией – мне помогал и отец. Мы вместе наделяли лесных зверят должностями, званиями и ершистыми-престижными профессиями. К примеру, комар у нас врач-гематолог – отец подсказал. А ковыряльщиком в носу была землеройка. Королем же мы сделали рысь. Больно мне эта лесная кошка нравилась по художественному фильму «Рысь выходит на тропу», который тысячу раз смотрел, как и его продолжение. Отец был не против. Славная выдалась тогда грибная охота. День на все времена в кармашке памяти моей. Но на следующий день был суд… развод. Так вышло, по прихоти моей матери более своего отца я не видел. Он уехал на север на большие заработки и пропал с концами. Когда я подрос, возмужал, пробовал его найти, но безрезультатно.

Будто и не было человека.

– Грустно!

– Есть маленько!

– А что с верой?

– В смысле, с верой?

– Ну, верите в Бога Всевышнего?

От неожиданного вопроса «не в тему» я сконфузился. Что самое поразительное, мне никто вопроса схожего не задавал, будто у меня и так все на лбу было написано. Я что-то невнятное пробормотал:

– Сложно! Туманно! Не знаю!

– Снова ответ, ведущий в никуда. Прострация и абстракция. Или пацаненок зашел в лес – заблудился – не знает, как из него выйти.

– Действительно, не знаю! Вера для меня, скорее, как костыль для хромого. Грубое сравнение! Жизнь идет, катится с горы – бойко, словно шарабан с цыганами. Не до веры, не до молитвы. И я тут сам – вершитель, и знаю, что там, за поворотом, у той дороги. А когда прижмет, может, печень «завопит», или неприятностью подует со стороны работы. А было, я как-то в милицию угодил, в обезьянник – с соседом подрался. И мысль верная приходила о Боге… скулю, о помощи прошу. И осознание приходит – и винтик я, и шляпка от гвоздика. И даже в церковь тянет заглянуть, свечку поставить. Но как только напасть показывает свои «сверкающие пятки», то снова я молодец на белом коне. И забываю напрочь, что в церкви я был в последний раз, когда меня крестили. Тогда я сопляком был, когда крестили, и то бабушка настояла. Якобы, что за таракан с усами (грязь под носом) здесь некрещеный бегает.

В то время, у бабушки на каникулах в Зиргане по ночам мне стали сниться кошмары, от которых я вскакивал с постели весь в поту, и глаза широченные-круглые от страха. Бабушка стала водить меня на «зорьку» к калитке своего дома, положив свою руку мне на голову, что-то тихо-тихо бубнила. Я и слов не мог разобрать, как ни вслушивался. Но кошмары не исчезли. Тогда бабушка потребовала вести меня в церковь – крестить. Нечего тут бесов кормить. В доме в Зиргане большущая икона висела в углу зала и маленькие – по комнатам. Верила она крепко – ничем не прошибешь! Дед мой в войну погиб на Одре, от него, что и осталось, так мешочек с медалями и орденами да кисет махорки фронтовой. И тогда, не больно я к Богу склонялся. Говорил дерзко – как же верить, если Бог ваш картонный?! Долго смотреть в его лицо картонное я не мог. Что-то пугало; да и ликом своим черно-серым золотистым, строгим он внушал трепет.

– Забавно! – констатировал электрик, ковыряясь в люстре, из которой ежиком выглядывали разноцветные проводки.

– Разве что я верю больше травинкам колышущимся, дождю-барабанщику, волне морской, вздымающейся во весь рост. Вот где сила, могущество, и требует к себе должного уважения, любви! Вполне может, что так. Мне это более любо. И понятнее. Тут моя, если на то пошло, и зиждется вера. Наверно, в чем-то первобытная, языческая.

– Пантеизм! Не Бог-личность… Но, что поделаешь, Господь и тех, и других любит. И толстых, и тонких, и праведных, и грешников, пантеистов и атеистов… Всех одинаково любит!

– Что? А! Видимо!

– А если гипотетически предположить, что я и есть Творец! Ну, это… Господь Бог! Чтобы бы вы сказали в начале пути нашей беседы?

– Привет!

– Привет?! Веселый вы, однако, чувак! – и разразился раскатистым смехом электрик, уронив невольно на пол пассатижи и кругляш изоленты.

После задышало тишиной, если что-то может дышать в тот момент. Слышно только, как электрик возился со своими «прибамбасами», и елозила под его тяжестью стремянка. Я же молчал и будто ждал чего-то… важного, а возможно, – судьбоносного. Сладко, страшно щипало в горле, и сердце прыгало с лихорадочной быстротой. Я сидел на кровати по-прежнему, а будто сидел в зале ожидания в предвкушении прибытия поезда. И рельсы стальные подрагивают, и гул вдали нарастает…

– Вы не будете так любезны, не сходите вниз в подвал за парой лампочек? Сразу как повернуть налево – лестница и вниз, вниз. Неуютно, и сырость заплесневелая, холод неприятный, осклизлый… все такое, но что поделаешь?! На бетонном полу валяется ворох арматуры, обрезков железа, битого стекла. Осторожно, можно порезаться! И воняет козлиной мочой. Но вы уж потерпите!

Встал нехотя. Ноги ватными стали, но пошли – словно «по приказу». Сам я потускнел, сник, не зная с чего. В глазах зарябило: забегали черно-белые мушки. Те тысяча оттенков черного! Сияющим серым перламутром окрасились стены. Цвет пропал вовсе! В душе грустно заиграл кобзарь «из-за реки», если вообще это можно назвать мелодией. Гипертрофированный страх вылезал из всех глазниц, где уже нет глаз.

Руки похолодели, пальцы онемели. А были ли пальцы, были ли руки? Голос мой среднестатистический, негромкий загрубел, заскрипел как несмазанный навесной замок двери.

Шел, где я – не я! Тлетворное пятно на сером. И я отчетливо слышал, как у меня за спиной стучал маятник, бог знает откуда взявшийся. Он – что? Отсчитывал мои тихие «ползучие» шаги? Или давал намек, что и время сейчас – не время. Одно лишь ритмичное биение, не имеющее ни начала, ни конца, ни прошлого, ни будущего. И я практически дошел до двери, как…

– Хотя постойте!.. Как вы сказали?.. И за любовь, готов по краю бездны пройтись, прыгая на одной ноге с закрытыми глазами?

– Да. Что-то такое говорил, – хрипло простонал я.

– Смельчак вы, однако! Змеелов!!! Знаете что? Вон же лампочки лежат, – и показал мне на круглый столик. – Лучше подайте сюда пару штук, чтоб не спускаться мне. Стремянка шаткая чересчур. Десять раз если туда-сюда сбегать, то она и хрястнет вконец. Неудачная конструкция.

Лампочки я ему подал тут же, пробежав «десятиметровку» по-молодецки от стремянки к столику, от столика к стремянке. Моторчик ли на спине появился? Серость сгинула во всех ее проявлениях. Комната-палата зарядилась живительной энергией. Маргаритки в вазе заблагоухали с утроенной силой, – весна ли подкралась за окном?

Вкрутил электрик с хрустом лампочку в патрон люстры, и всплески яркого сочного света разбежались по помещению. И тени – тощие скелеты – не нашли себе ни одного укрытия.

– Да будет свет, – сказал электрик! – проговорил человек в спецодежде, вытерев рукавом капли пота на лбу.

– Ага! – прошептал я с улыбкой.

– Ну, завтра!

– Не понял? Что завтра? – спросил я его с недоумением.

– Завтра! А пока у вас остался один чистый лист, и вам, наверняка, не терпится его дописать.

Окончание следует…