И оттуда приходят письма. Часть восьмая

В раннем детстве я несколько раз сталкивался с раскоряками – конструкциями искусников. Они необъяснимым образом вызвали во мне неподдельный ужас. Больше скажу, мольберт художника еще мне напомнил несколько видеороликов, увиденных когда-то в YouTube. Несколько слонов… да, именно индийских слонов, стояли у мольбертов, и хоботом, придерживая кисточку, рисовали на холсте-бумаге: дерево с листьями, облако, солнце, кустик с цветами и свое «имя» латинскими буквами. Рядом стоял туземец полуодетый – макал кисточку в нужную краску. Умение слонов даже у меня вызвало умиление. Вот ведь какие талантишки среди зверья. Но когда стал читать комментарии к видеороликам, то веришь ли, – почти ни одного положительного отзыва. И гнев лился рекой. Все оттого, что возмущались люди тем, как вышколены слоны. Как, наверно, их били нещадно, пытаясь приучить к рисованию. За каждую неправильно нарисованную линию – свистела хворостина! Малейший сдвиг не туда – крепкий кнут! Такое и представить было страшно! Заново пересмотрел один ролик, и ничего, кроме жалости к слонам и отвращения к тому туземцу с красками, не вызывал. Помнится, я и свой отрицательный отзыв оставил. Хотел тебе показать, Беленочек, но домашние всякие хлопоты перетянули на себя, и я забыл о тех несчастных слонах-художниках.

Ты, наверно, спрашиваешь, якобы с чего вдруг – мольберт? И начал я витиевато, с далека. Будто готовил к чему-то броскому, к неприятности ли какой! Но нет, – все куда проще.

Спустя незначительное время я был на лугу, прилично отдалившись от моря. И довольно далеко, что и гула морского не было слышно. Нянечка ни на шаг от меня не отходит, уж ей приглядывать в радость. Но я об этом уже писал, конечно, но все равно трогает ее старание. До печенки умиляет; есть желание отблагодарить, да нечем. Пуст, как поварской котел после обеда.

Луг – загляденье! По науке – суходольный луг, приспособленный к сухим и бедным почвам…

Ну, понесли меня мои «серые шарики»: и вскачь, и вприпрыжку. Не могу иначе, обязательно вставлю нечто умненькое, а то и запредельно ученое, вычитанное из энциклопедии, википедии. Хвастануть я горазд своим багажом познаний. Ладненько, буду стараться минимизировать сухие тексты натуралиста.

Было до безумия свежо, не сказать, что ветреный разгул шел фривольно по лугу. Просто дышалось так, будто только что я вышел из некого заточения или из подземной штольни, где воздух сперт, влажен и угрюм. Здесь, на лугу, мой нос раздувался как паровоз от постоянного движения воздуха – пыхтел. Ухали за грудной клеткой бронхи. Казалось, за всю жизнь ничего более целебного, сладостного я не вдыхал. Оттого хотелось больше и больше этой «музыки дыхания» и эту «симфонию кислорода».

В небе заиграли у горизонта розовые, апельсиновые обрывки света. Неужто закат близок? Хотя солнце от скромности удумало спрятаться за тучу, которая явилась сюда незваным гостем. Да и туча одна-одинешенька – вся в металлических застежках, петельках. Не знала она, лить или не лить ей проливным дождем, – в ступоре, стало быть. Мне же от остальных причуд лучше! Задрав голову вверх, я плыл мысленно вместе с кудрявыми сметанообразными облаками, а они вроде как попаданцы – возвращались обратно. И посему добавил бы, что и на небе нет пятен. Их не может быть, как не может быть пятен и на солнце. Оксюморон!

Шел я опять без спешки и рукой плавно касался кончиков травинок, некоторые из них едва доставали меня до пояса. В суходольном лугу низкий травостой. Много здесь полевицы тонкой, душистого колоска с пахучим кумарином. Красуются манжетки с характерными пальчато-лопастными листьями. Каждая из них, в свою очередь, мелко зазубрена. Листья манжетки похожи на широкие воронки. И после дождя всегда немного влаги скапливается в них в виде красивого серебряного шарика. Частит здесь своими желтыми лепестками лапчатка, похожая на лютик и клевер луговой с сиреневыми головками. А лядвенец рогатый вообще красавец, с какой стороны на него не посмотри. Конечно, каждую травинку, злак и цветок луговой можно долго перебирать, рассказывая об их особенностях, и я это дело обожаю. Надо притормаживать, пожалуй! Но хотелось бы еще присовокупить, что луг – это своего рода лазерное шоу, которое не каждый и заметит. Сплошное мельтешение многообразных окрасок, полутонов, и они пребывают в постоянном непрерывном круговращении. И насекомые, грызуны, птицы со своим мирком добавляют гудящую стрекочущую «сюиту» – звуковое сопровождение лазерного шоу, если можно так выразиться.

Пройдя приличную дистанцию, я и наткнулся на мольберт; вернее, увидал его в десяти шагах. А подойдя поближе, углядел дремлющего человека в штормовке, с кремовой береткой на голове. По всей видимости – художник. Лежал он на спине, закинув руки за голову, а из сжатых тонких губ торчала травинка. Я мимоходом глянул на его рисунок на мольберте. Размашисто, ярко и, возможно, чересчур на холсте изображен изумрудный луг. Но что более меня привлекло – бабочки, которыми просто усеян рисунок. Бал-маскарад бабочек! И каких только там не было: нимфалиды «глазастенькие», голубянки, и морфо пелеида, и, конечно, желтушка луговая. И не к месту – «мертвая голова», она же бражник, попала красками на луг. Художник, несомненно, размечтался, брызгая смело акварелью. Глядя на такое вольное «детство», я машинально хмыкнул.

– А на мой взгляд, молодой человек, это просто изумительно! Писк и нежное порхание красоты! – вдруг проговорил «спящий» художник. При этом он нисколько не изменил своего положения, и глаза его по-прежнему были закрыты. Только травинка в губах зашевелилась.

– Простите, – в недоумении прошептал я.

Тут он привстал, отряхиваясь от мишуры травянистой, и поправил свой берет с помпошкой. И протянул мне руку для приветствия:

– Симеон Сергеевич! Художник-живописец, вольнодумщик и строитель сонных замков! С кем имею честь? Впрочем, я догадываюсь! И очень может быть, что мы с вами давно знакомы, – стремительной скороговоркой произнес он.

В молчании я протянул свою руку. От его изреченных нескладностей я немного стушевался. Но живо собрался и нагнал на себя видимую безразличность. Как бы мне все по бубену, но «всамделишно» – далеко не так. Уж больно здесь завлекательно, что и кто не попадись мне на пути.

– Рисую со школьной парты. Как только в руки попала кисть, так более и не отпускаю ее. Как жену родную или дочку. Был, знаете, знаком с Нестеровым Михаилом Васильевичем. Вместе рыбачили в Сутолоке. Ах, какой нам хариус попадался! Прямо принц водного мира! Мясцо его розоватое с малой жировой прослойкой и практически без костей. Вкус сочный – пальчики оближешь! Вы пробовали хариус? Помышляю, – не пробовали! Такая рыбина с «флажком» на спине хороша для семейного застолья. А Михаил Васильевич мне говаривал постоянно, чтоб я прикормку не забывал. Не забывал, да. Хариус жутко любит творог. Можно сказать, это его слабость. Вот мне творожок и под заметку.

Художник в сущности своей производил приятное впечатление. Среднего роста, полноват, но в меру. Волосы кудлатые, с проседью спадали до плеч. Нос… хороший такой нос, орлиный, как его еще называют. Щеки пухлые, с легким румянцем; и как мне кажется, охотник сладкого. На подбородке с горошину бородавка, которая ему придает некий шарм. Глаза достаточно жизнерадостные, торжествующие, но в противоречии, где-то в глубине будто пробежала целая нелегкая жизнь, а то и несколько жизней.

– А почему столько бабочек? Если здесь на лугу едва они заметны и не в таком космическом количестве, как у вас на рисунке? – выскользнул мой вопросик наконец.

– Вы думаете?

– Что тут думать, и так видно.

– Эта ваша кажущаяся видимость. Может, фикция! Обманка! – цокнул он языком, затем приторно улыбнулся.

– Я как-то привык верить своим глазам и другим органам чувств…

– И все-таки поверьте! Здесь несметное множество крылатых бабочек, то есть фей.

– Но почему? – я говорил спокойно, мирно, с явным детским любопытством, не пытаясь вкатываться в «кровопролитный» спор. Влекла новая для меня теорема и что там за нею. Что он хочет сказать этим? Какую выдать собирается истину?

– Хорошо! Вот смотрите!

Симеон Сергеевич взял одну из своих кисточек на мольберте, макнул ее в баночку с водой, затем прошелся по кружкам с красками. И сделал несколько мелких взмахов кисточкой в воздухе, словно дирижер оркестра своей дирижерской палочкой. Или навскидку – накидал спехом невидимый вензель. И тут, вот фантастическая невидаль, вблизи на этом месте запорхала синяя с черными глазками бабочка. Живая бабочка! Она кружилась на одном месте, как бы этим самым демонстрировала – посмотрите на нее, – какая она красавица, сказка! Затем художник еще раз накидал «узоров» в воздухе, и появилась вторая бабочка. Бабочка Урания, что водится на Мадагаскаре. Ее признал самой прекрасной научный конгресс мира, насколько я помню. Нижние малые ее крылышки с небольшими отростками чем-то похожи на пальцы рук. В цвете она черна, но разводы «бензиновые» на крыльях схожи с работами сюрреалистов. Она в паре с первой закружила свой свободный танец.

Моему восторгу не было предела.

– Как это, как?

– Вот как-то так! Имею небольшой навык! – скромно вымолвил Симеон Сергеевич.

– Обалдеть!

Мне тут же захотелось коснуться одной из них. Потянулся рукой, вытягивая указательный палец. Бабочки, видя или ощущая приближающуюся опасность, и не думали менять свою танцевальную траекторию полета. Будто ничто не тревожило их. А когда мой палец (вредный и любопытный) наконец коснулся… коснулся Урании, то вдруг она начала стекать, таять каплями акварельными и в тот же миг исчезла. Истекла! И не было вовсе этой чудницы! Меня прошила грустинка, якобы наделал делов – товарищ Сидоров!

– Ну вот! Опять я все испортил! – кисло произнес я и шмыгнул носом.

– Не беда! Они лишь на мгновения. Краски – всего лишь краски!

Вторая, та, что синяя, сама начала измельчаться, становиться более прозрачной и потом безапелляционно канула в вечность. И только малюсенькая капля цвета васильков упала на траву и по ее ложбинке стекла вниз на землю.

– Красота подобна весне – пришла, растаяла и ушла!

– А что значит «строитель сонных замков»? Тоже что-то вроде оживших бабочек? – вдруг вспомнил я, как он отозвался о себе в момент знакомства.

– Я сам здесь накрутил для витиеватости, честно говоря. Видите ли, молодой человек! Многие здесь, как и я, не видят снов. Не видят снов оттого, что не спят. Не спят из-за ненадобности. А сны по своей структуре, по своей фрагментарности бесценны. Я с детства любил поспать часок после обеда, а то и два. После долгих игрищ на улице, то будь лапта или пятнашки. Бывало даже, что в охотку залезал на сеновал в сарае и там кемарил, повернувшись на бочок. Родня иногда в шутку назвала меня «Сонюшкой», на что я дулся до неприличия. До неприличия, значит, начинал безобразничать. Бывало, брал известки разведенной в воде и мазал ею нашего годовалого бычка. Или взбирался на яблоньку нашу и оттуда, сверху, «постреливал» в мимо проходящих за забором людей. От маменьки мне здорово перепадало за мои буйства. Но поспать я все равно любил. А уж когда в гимназию попал, то и там умудрялся в сон заклубиться на последней парте класса, пока учитель не огреет меня линейкой по спящей голове. Вот, стало быть, сон для меня все! И потом, благодаря снам моим, я потянулся к рисованию. Уж какие виды ошеломительные мне снились, какие изыски природы, натуры и естества. Есть выражение, правда, не помню, где его вычитал… «Сон – это печать Бога!» Греет! Жжет каленым железом! Я и сейчас по привычке растягиваюсь на травке, закрываю свои зенки и пытаюсь «построить» свои хмарь-сны. Высоченные сонные замки до самых небес. Но не ладится, не спорится так нужное для меня это дело.

– Как-то все уныло, минорно звучит с ваших слов, – резюмировал я.

– Отчего ж уныло?! Хотя, не знаю. Но верно ли сказать – закономерно. Хотите, сызнова взмахну своей «волшебной палочкой»? Уж что-то мы действительно напустили горечи…

Симеон Сергеевич проделал ту же манипуляцию с кисточкой и красками и «тюкнул» небо. Взметнулся ввысь воздушный змей-парафойл. На двух сторонах ткани, скрепленная рейками, улыбалась чудаковатая рожица. Внизу змея полоскался в воздухе кудрявый хвост. Он взбирался все выше и выше, и никто не придерживал его леской с земли.

– Дяденька, а пойдемте с нами в жмурки играть, – предложила маленькая девочка лет одиннадцати. – Пойдемте!

– Девочка… М-м, как тебя зовут?

– Олеся! – ответила она и мотнула игриво головой. За спиной ее колыхнулись две длинные чернявые косички.

– Неловко получается! Я вроде как в детстве набегался. Жмурки, прятки, «звенят колокола», «старики-разбойники» остались на моем островке прошлого. Я и подзабыл, растерял навыки. Вряд ли смогу, вряд ли вытяну!

– А все равно пойдемте! Вам понравиться обязательно! – не унималась она.

Возле нее стоял мальчик, годков шесть-семь; может, ошибаюсь. Молчун, сопун, и руки у него – крюки, гуляют сами по себе. Застенчив, – видно сразу. Прячется чаще за спиной девочки, но при этом не сводит глаз с меня, таки сверлит, ест. Олеся, по всей вероятности, его сестренка, да они и похожи немного, как два олененка. Она, правда, бойкая вострушка. Он же больше наблюдатель-созерцатель. Мои торопливые наблюдения могут быть с ошибкой. Разве с ходу я умел правильно охарактеризовать детей? – да не в жизнь. Неумеха! А они крутились возле меня и крутились в попытке втянуть в игру.

– Неужели вам не хочется? Вы же не бяка? И не комод старый? – лепетала она, высоко вздернув носик.

Выкручивался, как мог, но казалось – еще штришок, и крепость падет по натиску «вероломных и коварных» детишек. Мне не устоять!

– Вы, верно, детей не любите? – подвела свою черту девочка.

– С чего ты взяла? Почему это не люблю? – смутился я от постановки неожиданного вопроса.

– Вы как будто торопитесь куда-то. И поглядываете в сторону. И рывками говорите. И часто руки потираете от волнения.

На этом месте мне наверно следует прерваться. Отдышаться. Поставить свою промежуточную разметку. Ты, Беленочек, с нескрываемым нетерпением ждешь разъяснений, но они просты.

После общения с живописцем оказался возле небольшого леска – редкого леска. Парковая зона или заповедник – не разобрать толком. Севернее частит ельник, куда с трудом пробивается солнце. В стороне кучками растут липы с курчавыми распустившимися цветками. На неисчислимых ветках привязаны ленточки, и они в плавных потоках воздуха развевались словно ленты гимнасток на соревнованиях. И колечками крутились, и змейкой. А если еще поворот и градусов так двадцать, то там идет лесная просека пирамидальных тополей. Своеобразный строй солдат, стоящих по команде «смирно». Южнее, я бы сказал, как ботаник и натуралист, – полный кавардак. Насаждения деревьев и кустарников без каких-либо четких линий, системы. Нет ни капли здесь маломальского труда садовника. Растет все само по себе и где возжелается. Так скажем, возле березки, в шаге от нее, стремительно неслась ввысь зонтичная пальма, или, как ее еще называют, – корифа. Баобаб, африканский житель, прекрасно себя чувствует в компании эвкалипта, к ним присоединился бук европейский из семейства буковых.

И список «хаоса», девственной дочеловеческой эпохи огромен. И что самое занятное, мне кавардак «расту как хочу» по душе. Но, Беленочек, помимо природы, есть еще куда упасть глазу, и я бы сказал с банальной корявостью – упасть глазу замертво. От невозможной всюду красоты, лепоты. Тут и там выглядывают домики и не простые домики, а пряничные, из шоколада молочного, темного. Домики – хлебушки, караваи. Домишки из халвы и пастилы. Сложно было поверить, и не верил, когда касался. И благоухания били в ноздри. Но факт есть факт! Рядом карусель с лошадками вращалась по кругу, а на ее платформе в виде конуса иллюминация брызгала каплями света. И колесо обозрения – махина будь здоров – мерила свои гигантские шаги. Также я заметил небольшую площадку, покрытую асфальтом или чем-то таким гладким и твердым. Покрытие было облеплено роем рисунков, замысловатыми узорами, геометрическими фигурами с помощью цветных мелков. Напомнила площадка мне один день в моем детстве. Было первое июня – День защиты детей, и мы, детвора из школьного лагеря, рисовали мелками у Дворца культуры машиностроителей – получалась паутина каких-то черточек, точек, рожиц и прочие каля-баля. Тут было нечто похожее. И всюду, а это почти самое главное, росли… и в горшках, на клумбах или просто на грунте – цветы. Наверное, со всей планеты.

И понятное дело, возле живой и искусственной красоты крутились дети. И их звонкий гвалт не умолкал ни на секунду. Правда, бывали и взрослые в этом безумном сказочном оазисе, но они тонули в океане ребятни. Кто-то с разудалой напористостью гонял футбольный мяч, иные играли в волейбол. Одна кучка – в лапту. Или просто посиживали на скамейках и щебетали о чем-то беззаботном, жизнерадостном. Несколько ребятишек пускали мыльные пузыри, причем достаточно большущие, в которые бы влезло пару человек и гиппопотам. По желтой кирпичной дорожке прогуливались две крохотные девочки, держась за ручки, а позади них плелись два пухленьких-кругленьких пацаненка с зонтиками в руках. Те и другие звончато хохотали. Временами доносились до меня треньканье металлического звонка от велосипеда, приятные «цепки» губной гармошки, ксилофона. А кто-то вообще пел песенки. Один из взрослых изображал лошадку, и на его спине восседало двое детишек.

Нет, пожалуй, мне не хватит тысячи жизней, чтобы описать то бурление, извержение, что творилось в том распрекрасном местечке. Я не знаю, но здесь со всей очевидностью сошлись на перекрестке миры хроник Нарнии, Простоквашино, безобразия веселого Незнайки и Карлсона и серьезные чудачества волшебника из Изумрудного города. И нельзя не добавить, что тут живет, по-настоящему живет отрада, и это сладкое слово – счастье! И знаешь, Беленочек, мне в тот момент захотелось вдруг остаться там навсегда. Наверно, кощунство с моей стороны, да и эгоцентризма – есть малое мое суждение. Но кот-кашалот, до чего же тянет туда… как муху на сахар.

– Так как, дяденька, надумали? – продолжала свое девочка. – Вы поскольку в глубине души очень хороший человек! Правда-правда!

– А знаешь, Олеся!.. А-а-а! По-бе-жа-а-али! – и я с гиканьем, с неестественным визгом для себя бросился бежать по дорожке из желтого кирпича. – Чур, я вожу!

Продолжение следует…