У истоков жизни. Проволочное детство. Часть вторая

Наступал канун самого большого праздника советских людей. Квартира наполнялась запахом кисловатых абхазских мандаринов. Мать с величайшей важностью доставала «вечные» елочные украшения двадцатилетней давности: стеклянные гирлянды, овощи из ваты и картона, лампочки, покрашенные йодом и зеленкой (сколько потом ни было пластмассовых ярких гирлянд, ни одни не горели так таинственно и глубоко, как самодельные). Извлекались из сервантов потемневшие хрустали для зимнего салата с горошком, колбасой и майонезом, для винегретов и всяких мимоз из яиц, репчатого лука и рыбных консервов.

И, конечно, не было в жизни Валентина лучшего Деда Мороза, чем родной дедушка, заходивший с балкона в шапке-москвичке и тулупе. Дедушка вручал мальчику кулек с шоколадными конфетами, большим спелым яблоком и огромным, как солнце, апельсином!

Не обошлось без катастрофы. В один Новый год песка не доложили в ведро, и елка, не выдержав сияющего гнета украшений, повалилась на пол. Тогда разбилось много старых стеклянных игрушек.

Но то были мелочи. Ребров-младший испытал настоящее потрясение, когда угодил с воспалением легких в больницу. Дедушка и бабушка получили нагоняй от Виктории Павловны за то, что недосмотрели за внуком.

Заточение в четырех стенах стало первым опытом самостоятельного существования для мальчика. Не как тогда, давным-давно, когда Валентин лежал в инфекционном отделении вместе с матерью. (Подозрение на дизентерию не подтвердилось, и Валентин запомнил исключительно хорошее: вот он играет с мальчиком с пластмассовым самосвалом в коридоре возле покрашенных масляной краской труб, вот листает страницы ядовито-яркой книжки про трех поросят за столиком в палате. Врач не хотел выписывать абсолютно здорового ребенка до сдачи анализов, и Виктория Павловна, боясь, что Валентин за это время подхватит заразу, просто передала сына мужу через окно на улицу. Образ отца сохранился в памяти Валентина: мужчина в зимней шапке, в пальто, с одеяльцем в руках на фоне начинающейся февральской метели. Сказка, да и только!)

Мать вызвала скорую. Приехал «рафик». В то время в Уфе немногочисленные и дорогие маршрутные такси и спецавтотранспорт были исключительно «рафики» и «буханки». «Буханки» по сию пору в тренде, а «рафики» канули в Лету вместе с советской Прибалтикой и фестивалем в Юрмале.

Валентин расплакался, но Виктория Павловна сказала, что никаких капризов не допустит. А вместе их уже не положат, ведь Валентин больше не ребенок. От огорчения нога Валентина в валенке застряла под креслом медсестры. Но мальчик не стал жаловаться. Его охватила тоска. Она усилилась, когда «рафик» проезжал по Вологодской улице. Валентин увидел важно идущих в продуктовый магазин дедушку и бабушку. Падал мягкий ноябрьский снег…

И вот мальчик оказался совершенно один в палате с другими ребятами. Хочешь не хочешь – пришлось налаживать общение. Мальчик Миша плакал, и его успокаивали всей палатой. В том числе Валентин. А еще была одна девочка на палату – Айгуль. Валентин запомнил ее большие карие глаза и серьезный голос. Третьим оказался похожий на растрепанного воробья мальчишка. Его койка находилась у окна, за которым лиловыми вечерами горели огни подъемного крана.

Снова тема контуров, очертаний. Шустрый мальчишка научил Валентина играть «в танчики». Это когда на двух половинах листа рисовались ручкой танки и взрывы, а потом лист складывался, и его натирали тупым концом ручки. Побеждал тот, кто своими отпечатками поражал большую часть вражеских боевых машин.

Открыв банку с передачей, шустрый мальчишка жаловался:

– Опять маман вареники прислала! Я же пельмени заказывал!

Для Валентина это было откровением. Разве вареники, особенно с зеленым луком и яйцами, не вкуснее пельменей? Откуда было знать избалованному мальчику, что многие юные уфимцы живут, испытывая постоянный мясной голод!

И все же, когда пришел день выписки, сосед на радостях поделился с Валентином шматком полукопченой колбасы. Он же научил не держать долго под мышкой градусник, а то врачи могут передумать и не выпустить из больницы.

Наконец Валентин дождался своей очереди. Какое это было счастье, когда за ним пришли дедушка и бабушка! Это была одна из немногих минут абсолютного счастья в жизни! Валентин еще долго ощущал ту бескрайнюю, переполняющую душу радость, когда они отправились пешком по Нежинской до трамвайного кольца на Космонавтов, чтобы по пути зайти в магазин…

Между тем слово «душа» неизменно ставило Валентина в тупик. Дедушка объяснял внуку, что «душа – это религиозная выдумка, есть сознание, ум, честь и совесть». Бабушка (не исповедовавшая такого строгого материализма, как дедушка) иногда мягко поясняла: «Раньше верили, что люди после смерти продолжают жить в бабочках и маленьких птичках». Но мальчик по малолетству, конечно, ничего не понимал. Он сразу представлял проволочный человеческий каркас с прикованными к нему изнутри бабочками и птичками.

Валентин с родителями жил в комнате, а дедушка и бабушка, как хозяева квартиры, – в зале. Когда старики умерли, из их кровати отец с дядей сделали детский шкаф. С тех пор Валентин видел сон, как ночью со скрипом открывается дверь шкафа и оттуда выходят мертвые дедушка и бабушка с проволочными человечками в руках.

Мать считала это вредным воздействием пьяных бредней Реброва Валентина-старшего и фантазий дяди Славы.

Виктория Павловна каялась, что поддалась чувству и назвала сына в честь мужа. Она не верила в приметы, в то, что так не принято делать, потому что мальчик будет наследовать грехи отца. Да и слово «грех» до конца восьмидесятых годов знали только старухи да интеллигенты.

Однако, вместо того чтобы воспитать ребенка исключительно по-своему, Виктория Павловна, учительница русского языка и литературы по специальности, делала все, чтобы загнать его чувства внутрь. Она высмеивала «оторванную от жизни фантастику», грозя «не купить конструктор». После этого Валентин научился прятать свои переживания. Больше всего он страшился, что мать вдруг возьмет и выкинет его проволочных – далеко не уродцев, а даже изящные изделия! – на помойку.

Отец Валентина часто ездил в командировки в Москву. Однажды он привез сушеные бананы, потом венгерские овощные консервы в чесночном соусе. Но больше всего Валентин Ребров-старший гордился пятью бутылками «Пепси». Для Уфы это было еще редкостью.

Тут надо заметить, что Валентин Ребров-старший не только не вмешивался в воспитание своего отпрыска, но и как бы жил в стороне: приходил вечером, ужинал, спал, уходил утром на работу. Это был человек с внешностью постаревшего мушкетера: тронутые сединой усы и бородка клинышком, траченые, с легкой синевой, как небо незадавшимся летом, глаза. Валентин Ребров-старший, снабженец отдела по производству телефонных станций, не любил рассказывать о своем прошлом. Разве о том, как у него на вокзале горбатый цыган стащил чемодан.

Виктория Павловна воспринимала чудачества супруга как нечто закономерное. Потом, когда он начал пить по-черному, стала проявлять характер: «Ты на заводе телефонного оборудования работаешь, а отцу кабель не можешь до дома провести! Вон, другие, хуже тебя, все с аппаратами сидят!»

Несколько раз Виктория Павловна отказывалась пускать своего благоверного в квартиру, и тот был вынужден искать понимания у тети Зои. Для Валентина эти семейные сцены в прихожей, когда за окнами квартиры, словно нарочно, бушевала буря, с дождем или мокрым снегом, были настоящим шоком. Однажды шатающийся, в мокрых брюках отец, с надетым наспех на голову чужим женским беретом, так сильно испугал Валентина, что тот на несколько минут потерял дар речи.

Правда, это имело место позже, когда Ребровы переехали из Черниковки в Затон. А пока только светлые утра воскресенья. Отец вел себя примерно: брился, шутил.

Дедушка и бабушка вставали еще засветло. Дедушка, используя деревянный метр, идеально заправлял постель, раздвигал шторы и шел в ванну обливаться холодной водой. Ему был не страшен плановый ремонт теплоцентралей, случавшийся аккурат в жаркие летние дни. Бабушка отправлялась в кухню готовить завтрак.

Проглотив несколько ложек противной овсянки, Валентин бежал к телевизору. Это был настоящий монстр – ламповый «Витязь», занимавший весь угол зала. Ребров-младший обожал утренние телепередачи – «АБВГДейку», «Будильник». Еще ему нравились выпуски «Служу Советскому Союзу!», где показывались различные образцы военной техники.

Самой ожидаемой передачей оставалась в «Гостях у сказки» с добрейшей волшебницей «тетей Валей». Валентин испытывал особенную тягу к гэдээровской и чешской продукции. «Карлик нос», «Три орешка для Золушки», «Регентруда», «Белоснежка и Краснозорька». Или взять отечественные шедевры – «Старая, старая сказка», «Тень». Тяга к готике чередовалась с всплеском интереса к экзотическому востоку, ко всем «Таджик-туркмен-узбек-казах-фильмам». В среднеазиатских фильмах частенько показывали красавиц, исполняющих танец живота.

Иногда дедушка становился настоящим тираном. Он говорил, что смотреть телевизор утром – удел лентяев вроде Обломова. И тогда вся семья высыпала на балкон принимать солнечные ванны и делать зарядку. Благо, балкон был длиннющим, на всю квартиру. С него открывался вид на поросшую лесом Курочкину гору, гаражи, железную дорогу и полосатые трубы «Химпрома».

Ближе к полудню Ребровы вместе со стариками усаживались за лепку пельменей. Отец крутил мясо и лук на фарш, дедушка раскатывал тесто, мать и бабушка нарезали кружки краями бокала для шампанского. Валентин шалил – делал счастливые тестяные обманки. Когда счастливых пельменей становилось слишком много, его гнали из кухни.

Дядя Вадим являлся к концу лепки, когда, сочась золотистым соком, всплывала первая партия пельменей. По такому случаю бабушка выставляла на стол пиалу с уксусом. (Дядя Вадим любил макать пельмени в уксус, в то время как Ребровы предпочитали для этих целей сметану или томатный соус.)

Дедушка и дядя Вадим начинали спорить. Дедушка клеймил диссидента Солженицына, а дядя Вадим, в пику, защищал алкаша Высоцкого. Иногда в спор встревала Виктория Павловна. Один только Ребров-старший оставался безучастен к судьбам социалистического отечества. Единственно он оживлялся, если на столе, крайне редко, да и то по праздникам, оказывалась бутылка плодово-ягодного вина, а то и увесисто-ледяной «Столичной». Тогда он мог обругать свалившего за бугор актера Краморова или рассказать байку о цыганах.

Больше всего Валентину нравилось, когда приезжал еще один брат матери Владимир, дядя Вова. Тот самый, что давным-давно уехал в Ашу. Дядя Вова являлся из Челябинской области не один, а с дочерью Никой. (По работе ему часто приходилось бывать в столице БАССР.)

Вообще-то двоюродную сестру Валентина звали Вероникой, но девочка, тринадцатилетняя дылда, сразу заявила, что она – Ника. У девочки было правильное лицо фарфоровой Мальвины. Когда дети играли в комнате, Валентин ощущал себя новым Буратино. Ника (не из Башкирии, а из лежащей за голубыми отрогами Уральских гор Челябинской области!) возилась с ним, а если Валентин не слушался – больно щипала.

Однажды Валентин привел домой Рустика, мальчика со двора, – поиграть в машинки. Но Виктория Павловна сразу приметила, как Рустик попытался засунуть один из гоночных автомобилей к себе в карман. Юный вор был с позором изгнан, а Валентин пропесочен насчет улицы. С тех пор Валентин стал играть один. Правда, Ника приходила со своими игрушками: пластиковыми самоварами, чайничками, умывальничками с двумя красными ведрышками внутри мойки. Ника играла горячо, с напряжением, как положено обретающей формы отроковице.

В синие февральские вечера, когда у Ребровых встречались оба материных брата, дядя Вадим и дядя Вова, Ника соглашалась на роль принцессы, а Костя – разбойника. Валентину доставалась роль канцлера. Все свободное время от ухаживаний за принцессой сей маг и враг человеческого рода посвящал мерзким алхимическим опытам.

Костю больше интересовали вооруженные нападения в коридоре между спальней и облюбованным под дворец залом. А Валентин уже вкушал запретные плоды. Пока взрослые обсуждали в кухне политику разоружения, он целовался с Никой под столом, занавешенным пледом «с синими занзибарскими пальмами». Ника подставляла мальчику-фавориту щечку. От соприкосновения с бархатной кожей у Валентина пробегали мурашки. «Когда я вырасту, у нас будут дети!» – клялся он.

В один из вечеров мать развеяла Валентиновы фантазии:

– Нельзя.

– Почему?

– Потому что она твоя двоюродная сестра. Вы родственники, у вас уроды родятся.

Кстати, в конце концов, канцлер-алхимик был разоблачен, но совсем не по сценарию. Костя торжествовал революцию в духе «Трех толстяков», а Валентину – его сгубил зоркий глаз дяди Вовы, увидевший, как «мальчик играет во взрослые игры», – предстоял долгий разговор с Викторией Павловной.

Больше всех выиграла Ника, получившая в награду сделанное руками Валентина проволочное сердечко на настоящей цепочке!

2

Одной из первых в сердце Валентина постучалась смерть. Была череда пасмурных весенних дней, так напоминающих грядущую осень. Воспитательница старшей детсадовской группы каждый день выгоняла малышей на прогулку. Но в один из дней выглянуло солнце. Какая-то девочка в желтой болоньевой куртке и красных резиновых сапожках принесла мертвого голубя.

– Голубь как самолет. И он может умереть и развалиться на части, – со знанием дела сказала она.

– Давайте его похороним?! – предложил Валентин.

Эта идея была принята с восторгом. Тотчас на мягкой клумбе вырыли ямку, положили туда сизое тельце и заровняли землею. Могилку украсили по периметру осколками кирпича, камешками и цветами мать-и-мачехи.

– Когда мы осенью пойдем в третий класс, – неожиданно сказал один мальчик, – труп голубя сгниет, и от него останется один скелет.

Похороны птицы навечно врезались в память Валентина Реброва-младшего. В третьем классе мальчик не устоял перед соблазном сделать проволочные контуры маленьких голубей. Взрослые восторженно ахали. Дурацкие поделки сверстников из вырезанных открыточных зайцев и гномиков, приклеенных к заполненной ватой коробке от шоколадных конфет, смотрелись на их фоне особенно жалко.

Какое-то время Валентин был убежден, что смерть касается одних самолетов и птиц. И вот лет в восемь, выходя гулять во двор, он увидел толпу соседей, которая несла из второго подъезда обитый черным крепом гроб.

– Дядя Никита умер, – гаркнула вороном старуха.

В это же время ударили в тарелки, и, жутко фальшивя, завыл духовой оркестр. Кстати, читатель, ты когда в последний раз видел похоронные оркестры на улицах Уфы?

«Дяде делать, что ли, было нечего?» – подумал Валентин. Он решил, что человек, если уж так захочет – может умереть. Но зачем, если жизнь и так прекрасна?

А еще однажды один мужик умер прямо на глазах Валентина. Шел по пустырю на Кольцевой улице, страшно морщинистый, смуглый, в черном костюме, и вдруг грохнулся на землю. Народ стал подходить, а мужик так и остался лежать неподвижно, с газетой в кармане.

Но умирали только чужие люди, а дедушка и бабушка, казалось, будут живы вечно. И смерть татем не прокрадется в семью.

Валентин помнил, как они с бабушкой стояли на трамвайном кольце на Вологодской. Был август-месяц, лил дождь. Хлопчатобумажные колготки намокли, сандалики противно хлюпали. Но казавшаяся тогда катастрофой неприятность спустя много лет стала ностальгическим воспоминанием. Как и многие другие беды маленького человечка.

Взять походы с мамой в детский сад через улицу Суворова. В начале восьмидесятых годов эта часть Черниковки, переходная между районом дворца Машиностроителей и стадионом Гастелло, сохраняла, как впрочем и теперь, полубарачный облик. Мальчик помнил холодные утра с восстающим над пустырем кружком солнца. На бледно-купоросном небе чернели кровли старого пивного завода. Валентин впивался в теплую длань матери, а она продолжала тащить его на заклание крикливым воспитательницам. В воздухе стоял резкий запах прокисшего хлеба. Мать ворчала:

– Сожгла бы этот завод!

Асфальтовая дорожка, вся в широких лужах, подкатывала к калитке детского сада. Сердце мальчика тревожно сжималось. Мать, будто не замечая этого, велела:

– Помой обувь!

Вода в сентябрьской луже была холодной, ломило пальцы, но Ребров-младший понимал – так положено. Оценивать тебя люди начинают с обуви.

Валентин помнил и исключительно счастливые мгновенья походов с матерью. Один из них навсегда врезался в память.

Как-то, уже в конце теплого мая, Виктория Павловна встретила свою подругу. Женщины разговорились. Пять минут вылились в вечность. Ах как потом Валентину не хватало такой вечности! Валентин запрокинул голову. Огромные тополя светло-зелеными фонтанами высоко взметывались в голубое небо. Сыпался белый пух. И тут девочка другой женщины сказала:

– А у меня набор «Юный врач» есть!

И постучала по висящей у нее на плече пластмассовой коробке с красным крестом.

Валентин был заинтригован. Девочка открыла коробку, и Валентин раскрыл рот. Маленький стетоскоп (слушалка), градусник и даже баночки, которые ставят на спину, – все было из пластмассы, все игрушечное и, вместе с тем, как настоящее!

Таковы были истоки интереса Валентина к девочкам.

Осенью 1983 года мать затащила Валентина в детский садик с бассейном на Интернациональной. (Мальчик часто простывал, врачи советовали: «Запишитесь в бассейн».) Валентина сбила с толку огромная комната, заставленная игрушками. Там даже имелся детский телевизор с картинкой, на которой был изображен дедушка Ленин на броневике. За окном был иссиза-черный, словно окна оклеили копировальной бумагой, осенний вечер. А в ярко освещенной золотом электрических канделябров, заваленной коврами и сокровищами пещере Аладдина – никого. Но на следующий день, когда комната наполнилась визжащими детьми, оказалось, что все игрушки давно имеют своих «хозяев». Валентину пришлось довольствоваться просмотром бесконечного фильма про революцию. Единственным преимуществом было наличие близняшек. Валентину нравилось попеременно целовать их мягкие щечки.

Во время игры в правила дорожного движения, когда мальчики ездили на машинках и велосипедах, а девочки работали в парикмахерских и кафе, сестры кормили мальчика принесенными из дома пирожными. «Это персик, – говорила одна. – Там внутри крем, а вместо косточки – орех». «А это парашют, и оно лучше, чем персик: сверху твердый зефир, а снизу рахат-лукум», – заявляла другая. «Но лучше тебе за ширмой спрятаться, а то сейчас хулиганы понабегут и отберут». «Или воспитательница», – соглашались обе. Еще одна девочка, в бассейне, в розовой купальной шапочке с пупырышками, ложилась на кафельное дно с открытыми глазами и, раскинув руки, изображала морскую звезду.

Между тем беззаботное время Валентина подходило к концу.

В феврале 1984 года умер Юрий Андропов. Гудки заводов, солдаты, чеканящие шаг по брусчатке Красной площади, убранный черным крепом гроб, плывущий на пушечном лафете…

К власти пришел Константин Устинович Черненко. Тихий, невзрачный, отравившийся копченой рыбой, так и не оправившийся после этого удара, он стал самым бесцветным из советских генсеков.

Заключительные детсадовские воспоминания. Однажды Валентин забыл плавки, и воспитательница дала ему чужие со словами:

– Ах ты горе луковое!

Потом почти час муштры в плавках под дурацкую музыку – и только пятнадцать минут купания в бассейне. Воспитательница страховалась. Ей куда безопаснее было гонять детей по кругу как заключенных в раздевалке, чем следить за тем, чтобы никто не захлебнулся или не порезался об отставшую от стенки бассейна кафельную плитку.

Наконец детский сад позади. Валентину не исполнилось и восемь, как его отдали в первый класс.

Но готовить к школе Реброва-младшего стали загодя. Мать подошла к делу основательно, технологично. Вывесила в коридоре таблицу со слогами, заставляя мальчика до посинения вытверживать букварь.

Сначала Виктория Павловна читала сыну сама. Вечерами подключались дедушка и – совсем редко – Ребров-старший. Скоро Валентин сам мог читать, но ленился. И вот как-то читать ему все подряд отказались. А книга была завлекательная – «Сказки» Братьев Гримм. Валентин стал читать сам. Понемногу и полегоньку – пошло. Да так, что скоро мальчика нельзя было оторвать от книжек.

Эволюция Валентина-книгочея совершалась на глазах. Где-то в классе третьем, четвертом от сказок он перешел к повестям. Марк Твен, Роберт Льюис Стивенсон, Юрий Сотник, Юрий Олеша. Мать имела знакомства среди библиотекарей и частенько брала книги на дом из читального зала.

Но ни об одной книге Валентин не мечтал так, как о «Волшебнике Изумрудного города» Александра Волкова. Мать рассказывала о ней с придыханием. Это был культовый бестселлер всех детей СССР. По иронии судьбы в районной библиотеке, где у Виктории Павловны была знакомая заведующая, именно «Волшебник» отсутствовал! Зато в воображении мальчика долго жило представление о своем «Волшебнике» (разумеется, имевшем мало общего с Великим и Ужасным Гудвином).

Наступило лето, и северо-восточная окраина Черниковки превратилась в ад. Вечерами наползал с заводов ядовитый туман. (В теплое время года химическая вонь ощущалась острее; приходилось закрывать форточки.)

У Ребровых не было возможности отправить ребенка в деревню. Дедушка и бабушка перебрались в город, что называется окончательно и бесповоротно. Родители отца умерли лет десять назад еще до рождения внука.

Что касается отдыха в одной из союзных республик или на море, то тут родители, разные по темпераменту, удивительно сходились. Отец не без удовольствия возвращался из командировок к родному очагу-пепелищу. Мать во всем соглашалась с дедушкой и считала, что нечего швырять лишние деньги на ветер.

Валентину, хочешь не хочешь, приходилось выходить играть во двор, где он подвергался риску общения с хулиганами.

Но Виктория Павловна нашла выход из положения. Она устроилась на две смены в летний школьный лагерь, взяв сына с собой. Валентину не нравилось вставать ни свет ни заря (в июне утра были еще прохладными), зато как хорошо было после линейки (пели дружно гимн отряда «Орленок, орленок, взлети выше солнца!») позавтракать манной кашей, кусочком хлеба с маслом и сыром. Причем завтракали не в семьдесят второй школе с буфетом, а в соседней, где была нормальная столовая. Да, читатель, представь, что в советское время не каждая школа гарантировала полноценное горячее питание!

Зато летом школьников баловали изысканным меню (вот отчего многие шли в лагерь с удовольствием): салатом из грунтовых огурцов и помидоров (тепличные просто отсутствовали как класс), яблочным повидлом и… сосисками! Причем, если находились индивидуумы, воротившие нос от повидла, то невозможно было найти сумасшедшего, который бы отказался от сосиски – дива дивного в Уфе восьмидесятых годов двадцатого века!

Продолжение следует…