Аждаха. Часть шестая

Собственно, теперь, когда прошло года два, или три, или четыре, когда пишущий эти самые строчки живет в другом городе и возможность покинуть его хотя бы на время тает с ужасающей быстротой, так ли уж важно, кто это был, эта девушка, как ее звали и каким таким образом можно ее отыскать на звезде, на Венере, при помощи местной поисковой системы. Неважно, говорю я вам.

Тем более неважно, как мы познакомились, чего хотели друг от друга, я здесь говорю только об одном. Изредка мы виделись с нею на главных площадях столицы, созвонившись едва ли не за неделю и перезвонившись с самого утра, потом бродили часа полтора, пока некоторые признаки голода и холода не загоняли нас в какое-нибудь кафе. И вот пока мы ходили по этим улицам, медленно менявшимся в сторону все более и более четкого разграничения людей по имущественному признаку, она рассказывала мне, как много мужчин предлагают ей деньги за то, чтобы провести с нею ночь. Называлась сумма то одна, то другая, это все была иностранная валюта, только-только входившая в моду на всех просторах нашей родины, погибшего СССР, и ради чего сообщалось все это – теперь уже не понять, как не понять это было тогда.

Есть несколько версий, простых как психоанализ, и можно перечислить их все и выбрать ту, что более всего по душе. Но странно думать, что человек может сузиться до подобной мелочишки в те времена, когда вокруг идут космические войны и в воздухе явственно видны интерьеры компьютерной игры «Дум». Человек не сводится к простой причине своих проявлений, плохому гороскопу, желанию заработать три рубля перепродажей своей души или родины как таковой. Просто достаточно подумать о деньгах один раз, чтобы думать о них постоянно.

И это достаточный вывод, когда вы хотите его.

Роберт Биглов говорит о вещах, понимание которых не связано прямо ни с чем

Он обладал талантом порождать все что угодно, начиная с детей и кончая общественными постройками. Его слова с легкостью воплощались в дела. Казалось, что это языческий бог явился в мир и смотрит на его несовершенство глазами, полными смеха и неподдельного олимпийского веселья. Его обаяние, поражавшее насмерть всякого, кто сталкивался с ним, было вправду нечеловеческим – только боги умеют так обделывать свои дела, недоступные пониманию смертного человека, что просто восхищение в глупой твоей голове, обалдевшей от легкости воплощенного на твоих глазах, легкости тем более непостижимой, что кажется она доступной и тебе самому.

Но его порождения, еще секунду назад бывшие всего лишь словом, всего лишь мыслью, промелькнувшей в его голове, а теперь воплощенные в плоть и кровь, никак не могли обрести эту самую легкость и примириться с тяжестью существования, тем более непонятного в присутствии того, кто обладал ею, не прилагая к этому никаких усилий. Нечто, созданное по образцу и подобию, устремилось к оригиналу в надежде стать оригиналом, сказали бы мы, если бы не убийственный мазохизм этого предположения.

Вначале это забавляло его, но постепенно, когда его порождения стали множиться, и окружать его пестрой толпой, и пить его внимание, и требовать его любви более, чем ушло на их сотворение, он стал удаляться от них, пока не покинул их вовсе.

Есть некое место, куда можно попасть, если долго петлять между гор. Есть некий объект, который содержит в себе того, кто покинул всех, включая меня самого. Я знаю – он выполнил свой долг в ту минуту, когда сотворил меня, с той самой минуты он был свободен от каких-либо обязательств по отношению ко мне. И мне жаль, что я не понял этого раньше, или мне жаль, что я понял это сейчас, или мне жаль, что я понял это когда-нибудь вообще.

* * *

Зашуршал кустарник, ветки зашевелились, и на поляну выбрался невысокий человек. Луна сдвинулась с места, ее луч в мгновение ока изменил соотношение света и тьмы на поляне, и стало ясно, что это подросток мужского пола. Большая меховая шапка с угадываемым лисьим хвостом за спиной надвинута на самые глаза, их не видно в полутьме, но чувствуется, что мальчик насторожен. Меховая же телогрейка без рукавов застегнута по самое горло, шаровары изодраны о колючки кустарника, видно, пришлось идти без дороги. Мальчик стоит и слушает воздух. Тишина.

Тишина нарушается уханьем совы, она где-то рядом. Мальчик вздрагивает и бросается прочь с поляны. Ветки колышутся еще мгновение, другое, и луна, покидающая сей угол неба, забирает с собой неверный свет, как кочевник, оставляющий после себя круглое темное пятно. Здесь жил человек, стояла его кибитка.

От издателя

Некоторым способом, говорить о котором не очень хочется, в наши руки попали труды господина Багрова, который, как известно, подвизался на ниве журналистики. Хотелось бы читателю самому предоставить право судить, насколько они, эти труды, были успешными, и насколько был прав издатель, помещая их в текст, и без того насыщенный реалиями нашего времени.

Заметка в честь прекрасной дамы

Привередливый читатель газет с его привычкой к определенным именам и определенным реакциям на события всегда, разумеется, прав, потому что любое изменение есть изменение как расклада сил, так и всей жизни в целом. Глупо просыпаться рано утром и, вместо привычной чашечки кофе и похода на работу, подсчитывать оставшиеся деньги и думать, когда дадут зарплату за прошлую жизнь.

Но есть, есть Божий суд, несколько отличный от сложившихся реноме и паблисити, чтобы ни означали эти иностранные, непривычные слуху нашего человека слова, и это радует больше, чем всякое изменение привычной жизни на непривычную или плюралистичную, скажем так, чтобы не обижать тех, кто приобрел новую власть, теперь уже над нашими телами взамен владычества над мыслями и думами всех нас. Существует то, что называется работа, и по справедливому утверждению той, кто не любит, чтобы ее имя фигурировало в газетах, работа не должна нравиться. Нет особой разницы, о какой такой идет речь работе, – то ли это передовая ферма, то ли это театр – везде есть начальники, везде есть подчиненные, и каждый раз надо вставать, и идти, и закидывать свой невод, и вытаскивать свою рыбу. Такова, собственно, жизнь.

И можно таким вот образом прожить всю свою жизнь на халяву, попавши в теплое местечко благодаря тому или иному обстоятельству, радоваться мелким своим удачам, выслушивать похвалы, непременно лицемерные, поскольку люди вокруг тоже, знаете, свою выгоду блюдут, по Карнеги, знаете ли, по нему самому.

Но, кроме мелких выгод и лицемерия, есть у человека душа, и она откликается на подлинное, а не мнимое, и откликается независимо ни от чего, и этот отклик есть самое драгоценное, быть может, не для того, кто вызвал этот отклик, а для того, чья душа встрепенулась и ощутила нечто, что трудно выразить словом, или двумя, или даже всем вообще. И все это, быть может, так, послесловие к радости, которую я испытал на премьере в театре оперы и балета, на «Пиковой даме» 14 декабря. Не все, не все, но было два или три момента, за которые примите мое почтение, господа артисты и артистки и господа, сработавшие все.

Слабое утешение в базарный день

Когда поймешь умом некоторые вещи, становится если не страшно, то объяснимо, и некий цинизм предприятия уже не холодит душу – так надо, брат Александр.

Понятия «культура» и «культурная политика» можно истолковать очень и очень просто, если этого хотеть. А вот как – существуют потребности, и существуют различные пути их удовлетворения. Если посмотреть внимательно и не обнаружить ничего, что напоминало бы путь – ясный и прямой, то это называется эклектика. Этим словом можно объяснить многое, например, почему что-то поддерживается наряду вот с этим, несовместимым ни в какой мере. Жизнь, вообще говоря, много шире любой культуры, в ней спокойно живут волки и овцы, крокодилы и бегемоты, вера и безверие, колбаса за три рубля и за четыре доллара. Даже самый стиль такой подмигивающий, он тоже существует, когда есть и другие стили – например, говорящий все прямо. Как оно есть. Как бы.

Так что выбери маску и говори с людьми, кто-то откликнется, кто-то увидит столб, бывший когда-то человеком, кто-то воскликнет – красиво, понимаешь. А так – разве поймешь, какое нечто движется и принимает разные формы, еще небывалые нигде. Поддержка – это вам не фунт изюма в базарный день.

Ограничение некоторого рода

Одна старуха, имеющая отношение к литературе, написала стихотворение, в котором речь шла о портретах. Ее заинтересовало то обстоятельство, что после смерти человека портрет изменялся. Она проверяла не раз, и – «Моя догадка подтвердилась», – с удовлетворением сообщает она в конце.

Смерть действительно налагает на людей ограничения, и в дело идет другая лексика, так что те, кто был действующим лицом, или сохраняет некоторую толику здравого смысла, или не хочет потакать посмертному семантическому полю, с удивлением обнаруживают, что «портреты изменились». Законы существования литературы таковы, что правде нет в ней места.

После смерти литератора всегда идет «приватизация». Разного рода литературные силы пытаются доказать, что именно они первыми заметили, что именно их благословили, «в гроб сходя», как недурно заметил один поэт. Всегда начинаются выяснения, кто был рядом, кто что сделал, кто что сказал, кто друг, а кто нет. Помешать этому невозможно, да и не нужно. Кроме того, газетная статья всегда имеет значение некоторой констатации факта. Вот написано в газете то-то и то-то, значит, так оно и есть, не отмажешься. Пусть это будет. Пусть все будет, как говаривал герой Аркадия Райкина, только его и хочется назвать по имени в подобной обстановке. В конце концов, для поэта привычно быть мертвым, дети правы, когда считают, что живых писателей и не бывает.

Но мертвый, он на то и мертвый, чтоб все стерпеть. Главное, чтобы стихи были прочитаны. А их, думается, все-таки прочтут, пусть и заинтригованные газетными статьями. Душу, к которой обращены стихи, в общем-то, не обманешь. Она определит, отзовется, и только тогда случится нечто таинственное, а все остальное лишь шелуха и пена, наброски, плод воспаленного ума, фантазии и бред. Полный.

Три или четыре слова

На горе, на возвышенном от природы месте, там, где сливаются две реки – Черная и Белая – вы знаете – стоит наш город Уфа. Верно ли он стоит, если километров за сто от него и дорога становится шире, и асфальт гуще, и дорожные указатели смотрят веселее, так что лучше сказать – раскинулась Уфа, разлеглась, как в старинной легенде-придумке, что остановился здесь то ли Бог, то ли дьявол и произнесли они слово «уф». Так что Уфа – место отдыха.

Что же отдыхает в Уфе? Чувство собственного достоинства, надо полагать. «Я чишминский», – говорит человек, сорок лет проживший в городе, перечеркивая эти года сладкой грустью никогда не бывшей молодости.

Да и в других городах не больно признают уфимцы своих земляков и сами торопятся стать иногорожанами. Отдыхают от Уфы. Но отдыхают ли сами уфимцы? Есть ли у них время, чтобы пройтись по улицам, замечая каменные кружева домов и блеск дворцов и площадей? Есть ли время просто подумать, в каком городе мы живем, в чем смысл его и какова Уфа – Программа?

В пятницу вечером или в субботу утром, когда трудовая неделя осела на дне желудка холодным месивом событий, весь город уезжает в сады. На дачу едут отдыхать, в сады – работать. Не отпускает матушка-земля, хочет пота и крови простых людей, не дает им очнуться от сна патриархальных сознаний и мыслей.

Что делать нам в садах? Только вести растительную жизнь. Что делать в городе? Расти душой и разумом. Тогда и сон сменится ясной картиной дня, и все будет идти в руки, потому что все будет в наших руках, и слова «уфимец» и «уфимка» наполнятся ясным светом разумной жизни, завещанной нам свыше.

Дурной день

Тихий перекресток в центре Уфы или шумный перекресток в центре Уфы преображаются и становятся опасными, как только приходит дурной день.

Дурной день – это значит, что пешеходы лезут под машины, водители отчаянно сигналят неизвестно в какую инстанцию, а люди в стаканах уже не в силах что-либо предпринимать. Дурной день – это плохое настроение с самого утра, это выволочка без причин, это злобный трамвай и тяжелое молчание автобуса.

Но утро – это еще терпимо. Утро – это только начало. Куда опаснее вечер, когда на улицу выходят люди, принявшие лекарство от дурного дня. Оно снимает боль и ответственность за себя и свое окружение, мягкое тело этилового спирта без труда проходит в самое уязвленное место души. Что тогда творят эти люди, Бог весть!

Такое бывает везде, но Уфа – особенный город. Черная река – Караидель и Белая река – Агидель, обхватывая Уфу с двух сторон, создают беспримерное поле борьбы добра и зла, выражаясь не в духе времени.

Вы замечали, как мало вокруг ровных и спокойных характеров? И как любая попытка разрешить проблему превращается в непримиримую борьбу противоположностей, и не всегда ясно, что делят эти люди? Вот мой ответ, и вот мое объяснение, хотя понимания того, что делать, когда наступает дурной день, у меня нет.

Но зато можно ясно встать на сторону добра и пытаться жить, не увеличивая количества зла в этом мире. Но можно делать любое дело хорошо, можно увеличивать количество красивых мест в нашем городе, поддерживать душевное, чистое и сопротивляться злому и некрасивому.

Чудовищность как эстетическая категория

Независимо от человеческих существ и степени их величия существует нечто, потому и независимое, что не существует само по себе, а рождается как характеристика чего-то, превышающего силу авторитетов. Однако не будем таинственны, а скажем прямо, что можно выделить определенные эстетические категории для любого сообщества, помогающие понять, почему те или иные произведения искусства, живописи и архитектуры пользуются популярностью, тогда как другие пропадают в полной безвестности.

Чтобы произведение любого автора попало в свет, нужно, чтобы оно прошло через сеть личных пристрастий, амбиций, уровня образованности, уровня авторитетности. Невозможно чему-либо выйти в свет, если будет против хотя бы дворник или секретарь обкома партии, надо вам прямо заметить. Поэтому любое произведение является не простым обрубком, прошедшим сквозь прокрустово ложе своеобычного эстетизма, а консенсусным, то есть против него не возражают все участники процесса выпуска чего-либо в печать, произведения то есть. Итак, ясно одно – нужна или есть консенсусность, как бы коряво это ни звучало. Однако это говорит о характере интеллектуального сообщества Уфы, а не о качестве самого произведения, не о его направленности. Художественного качества, конечно.

Рассмотрим, о чем говорят между собой интеллектуалы города Уфы, как они вычленяют отношение друг друга к одному сообществу, как интерпретируют деятельность других членов своего сообщества? Выясняется удивительная вещь. Картина предстает такой, как если бы не имелось никакого сообщества, хотя все писатели – они вроде бы писатели и принадлежат к одной социальной прослойке, не так ли?

Однако все разговоры неумолимо сводятся к тому, что собеседники дезавуируют принадлежность третьего к тому же социальному слою, и т.д., то есть любые два, скажем, литератора только тогда литераторы, когда они говорят друг с другом и участвуют в диалоге, а когда они прекращают диалог, то превращаются в кого угодно и т.д. Отсюда надо заметить, что объединяющий принцип лежит все-таки не внутри сообщества, а отдельно от него. Потому что сообщество-то виртуальное, а не настоящее, объединенное общими целями и задачами.

Итак, как мне кажется, есть только одна эстетическая категория, которая характеризует сообщество интеллектуального слоя – чудовищность. Я хотел бы заметить, что любое произведение, неважно какого рода искусств, выходит в свет, только если оно чудовищно – то ли в ней высказываются мысли, крайне далекие от современности, то ли просто автор не знает, что в русском языке есть определенные правила, то ли автор вообще не знает, что пишет на русском языке, у которого худо-бедно есть какие-то традиции, да и писателей тьма на нем писало, то ли что еще – перечислять к чему может быть обращена чудовищность, в чем она проявляется, мой бедный разум отказывается. Она неумолима, как постановление. И это печально, как сон, как тысячи снов, как миллион газетных страниц, полных стихов, рассказов и критических статей.

Эклектика. Несколько слов

Любой из нас, мало-мальски помнящий учебники по литературе или истории, знает, что, когда дело касается того или иного отрезка времени, в ход идут определения главенствующего стиля эпохи – то ли это барокко, то ли это классицизм, то ли, стало быть, модернизм. Попытки назвать наше время временем постмодернизма потерпели крах – трудовые массы деятелей искусства никак не хотят пользоваться этим термином, и маломальское начальство так же опасается его применять, обнаруживая незаурядное эстетическое чутье.

Попробуем же мы попытаться определить, каков главенствующий стиль нашей эпохи, опираясь на знание процесса производства художественных ценностей в такой немаловажной области, как театр, и в такой республике, как Башкортостан. Спектакль делает не один человек, истина эта общеизвестна. Но до сей поры никто не определял эстетическую программу спектакля, его главную мысль, кроме как режиссер. Ему принадлежало определение, что такое хорошо, а что такое плохо. Многочисленные примеры вмешательства партийных органов только подтверждают эту мысль – когда бы партия держала усе под контролем, то не надо было бы что-то запрещать, все подавлялось бы в зародыше.

Не то сейчас – сейчас каждый участник процесса получил возможность вмешиваться в святая святых – эстетику спектакля. Примеров более чем достаточно – актеры забывают текст и несут отсебятину, осветители напиваются и светят не туда, гримеры опаздывают, или они с бодуна, автор пьесы ничего не хочет слушать, он нашел спонсора, а спонсор хочет снять со спектакля одну актрису – она ему не нравится /или нравится/. Все это, конечно, инструменты влияния, дело же в том тотальном размывании иерархии вообще и театральной, художественной иерархии, в частности.

В этих условиях, конечно же, режиссер и работник штаба по проведению фестиваля равны и оба отвечают за концепцию спектакля или фестиваля. Этим же объясняются и многочисленные повторяющиеся славословия в адрес правительства и министерства культуры – без них спектаклей не было бы вообще, боюсь, что только им и нужны спектакли в наше время, то есть они выступают в качестве потребителя художественной продукции – явление доселе в культуре небывалое. При тоталитарном режиме продукция все-таки предназначалась жаждущим массам.

В такой ситуации, когда нет места чистоте стиля, но нет места и эклектике – эклектика подразумевает смесь чистых стилей в определенных пропорциях, имеет место быть, на наш взгляд, реальное искусство. Как был реальный социализм, так теперь существует реальное искусство – искусство, прошедшее не через одного режиссера, а сумма, месиво воль – определение уфимского поэта Эдика Смирнова.

Ярчайший пример реального искусства – это спектакль «Бибинур, ах, Бибинур» Башкирского академического театра имени Мажита Гафури. Рифкат Исрафилов окончательно перешел в разряд великих режиссеров, и если раньше он был просто чемпионом по выживанию среди главных режиссеров театров, то теперь он создал нечто большее – великолепный образ нашего времени, времени духовной пустыни и духовной жажды, попрания всех ценностей и возрождения былых чудовищ духовной жизни. Боже, думаем мы, как помещается в его груди вся эта эклектика, все эти люди, от большей части которых тошнит не только выпускника сельхозинститута, выходца из бедного района республики Башкортостан.

Перед нами спектакль, в котором нельзя вычленить главную мысль, его концепцию, нельзя сказать, что характерно для спектакля, немаловажен тот разнобой в понимании спектакля, который высказывают многочисленные критики, журналисты и описатели всего в газетах, журналах и просто при разного рода обсуждениях. А вот оценки единодушны – спектакль просто замечательный и великолепный, в газете «Истоки» безымянный автор даже назвал этот спектакль в компании с «Великодушным рогоносцем» театром ХХI века. Все это подтверждает – перед нами реальный театр, то, что возникает в сумме при взаимодействии многих и многих темпераментов и художественных вкусов. Но всякая теория хороша только в том случае, когда из нее можно сделать какой-то вывод на будущее.

Их два – один оптимистичный, другой не очень. Первый вот каков: в наше время хорошо быть кем угодно – твой труд вливается в общий, он не остается незамеченным, так что человек может смело называть себя творцом. А второй вывод очень печален – дело в том, что теперь не может быть катарсиса, ощущения причастности к великим делам мира сего и мира запредельного после того же спектакля или кинофильма, к примеру, потому что только чистая божественная мысль может привести к откровению, а никак не многоголосица. Демократия в искусстве подобна превращению великих мистерий в местечковый балаган, три рубля вход и четыре – выход. Каждый из вас увидит на нашем представлении то, что вам придется по душе. Но – самую малость, зато придут вас тьмы, и тьмы, и тьмы. Массовое производство, господа. Рыночная экономика, Россия, конец ХХ века, билеты в кассе. Аншлаг.

Окончание следует…