И оттуда приходят письма. Часть третья

Опять «вечно подползающий вопрос». Валентина Григорьевна и мои родители уж изнылись в ожидании внука или внучки. Мы пока отделывались изношенной заученной, как таблицу умножения, фразой: «Вот в универе на факультете философии и социологии отучимся на вечернем, тогда обязательно лялькой обзаведемся». И это спасало от дальнейших расспросов. Никто более не тормошил нас «детским вопросом». Все нормально! Все нормалек! И в самом деле, спальню превратили временно в рабочий кабинет. Стол письменный завалили твоими, родная, учебниками, конспектами, распечатками с принтера. Дух студенческий витал в нем. Так что и лжи, по сути, никакой нет. Не было, по всей вероятности.

Потянулся к кружке ананасового сока. И вдруг я услышал твой ответ, родная. Обрывки фраз и клоки боли.

– Он не хочет!.. Он не испытывает отцовских чувств… Излишние хлопоты, говорит. Не хочет и не может взять на себя такую ответственность. Дети – цветы жизни, но на чужом подоконнике! – И ты в ту секунду печально посмотрела в мою сторону. В твоем взгляде отражалось все: потеря, детские слезки, отравляющая жизнь желчь моя, одиночество и неутихающая, ноющая как зубная боль обида.

Меня как током шибануло. Хотя наверно лучше бы шибануло. Тысячи ощутимых разрядов пробежали по всему телу. Особенной электродугой прошлись по сердцу, где след, по всей вероятности, остался обугленный. И кровь, та быстротечная река, забурлила во мне, закипела. Мысли кровоточили: «Ну, как же! Зачем? И дело вовсе не в ответственности…» Я сам себе начал объяснять, выявляя истинную причину, но слова, что говорил голосом внутренним, начали путаться, застревать, будто невольно попадали в мышеловку. Твоя правда-соль и мои подлинные увертывания тогда почему-то стали злить меня. Росла непомерно во мне злоба. И она в каком-то смысле горбилась. Я сильнее вдавливал голову в шею, хмурился, сипел в нос. Тяпнул еще одну рюмку – ну, ее, трезвость, в баню.

Встал и с деланной ухмылкой на лице прошел к небольшой стенке с сервизом. Глянул кисло на набор тарелок с изображением японских девушек в кимоно с веерами и зонтиками в руках. Вокруг них цветущая сакура. Захотелось вдруг взять тогда эти тарелочки, да запустить их в свободный полет с балкона. Пусть японки побудут «летающими тарелками». Была, сознаюсь, дорогая, такая хулиганская мысль. Я даже приоткрыл дверцу стеклянную, но… Я же не варвар и не школьник-пятиклассник со сплошными двойками в дневнике. Я остановился. Да и штормило немного, «палуба» под моими ногами ходила ходуном. Сбоку, ближе к окну, стол с включенным компьютером. На мониторе прокручивались скринсейверы с нашими семейными фотографиями в качестве заставки. Чтобы при случае, гости могли и фотографиями полюбоваться. Глядя на фото, мне и с ними тоже захотелось что-то непотребное сделать. Усы и бороду, к примеру, пририсовать. А может напакостить, так напакостить – половые органы добавить, намалевав их в программе «Paint». Или в «Photoshop» деформировать добродушные лица. Пожелалось многое, но я просто включил музыкальный плеер на «рабочем столе» и рев девичий группы «Мираж» разлился по всей квартире.

Колонки с сабвуфером, подключенные к компьютеру, авантажно «качали» музыку. Дабы привлечь публику к танцам, я начал выделывать танцевальные кренделя с подскоком. Что скрывать, из меня танцор, как из бегемота балерина. Танцевать ритмично, красиво я никогда не умел, как ни пытался. Вот поэтому никто и не сдвинулся с места; мои далеко не искусные «па» явно их отталкивали. Кому охота танцевать рядом, образно выражаясь, с бегемотом. Поэтому я попрыгал чуток в гордом одиночестве и опять вернулся к технике.

Полистал плейлист в плеере – включил «Sade/Шаде». Эклектика живая, свет неоновый ночного города трепал всякое воображение. Голос Шаде Аду интимно ткал нитями невидимыми тишину невозможную. И возможная родится тишина... Что, собственно, и произошло, как по мановению волшебной палочки.

Смолкли гости. Все потихонечку вышли из-за стола. Каждый нашел себе пару, и пары поплыли в медленном танце. Свет люстры из муранского стекла притушили. Местами лучился интимный огонек. Кораблевы: понятно, что Кораблев танцевал с Кораблевой. Серега Ягодкин с тобой, дорогая. Прыщик, улыбчивый наш, с Викой. Ну, а я, как нарочно, – с мадмуазель Сулейкиной. Может и нарочно. Не могу сказать со всей точностью. Происходящее текло по законам, не ведомым нам. И притом мое ожесточение на себя, на весь мир.

Вообще, медленные танцы – вещь подлая со всеми ее соблазнами. Где можно еще так открыто, не стесняясь, прощупать (осторожно, не спеша) понравившуюся девушку, женщину. Именно в медленных танцах можно осознать и понять – понравился ты или нет своей партнерше. А уж если шепчешь на ушко, и она в ответ… М-м-м, сказка продолжается.

Стоит ли напоминать, но тогда я вел себя как человек совсем не трезвый. Пары алкогольно-водочные не спешили из меня выходить. Как возможно не спешил выходить джин из своего кувшина. Танцуя с Сулейкиной, я со вкусом мял нежное ее тело. Мои руки, словно почувствовав самостоятельность, чересчур расшалились. На талии и выше мои руки нащупывали под платьем Сулейкиной бретельки лифчика. Затем руки неторопливо поползли вниз к ее ягодицам и ненадолго задержались там. Что Сулейкина? Сулейкина смеялась. Приняла мой огонек. Проговорила разве, что шепотом: «…до сих пор такой же шалун!»

Ты, разумеется, все это видела. И случилось, то, что должно было случиться. Ты ушла в свою комнату. Собрала в дорожную сумку вещи и ушла. При гостях сказала, что уезжаешь к матери на некоторое время, а мне прошептала на ухо, чтобы я горел в аду.

Лист пятый

Пылинка, как сосредоточие целого макромира, вольно, а возможно и безвольно, путешествовала в моем обиталище. Золотые брызги солнца капали, где им пожелается. Сейчас его «прожекторные» лучи освещали маленькую крохотнейшую пылинку, которая, бог знает, откуда взялась. А здесь стерильно! Она не торопилась к конечной своей цели. Ее движения чем-то походили на венский вальс. Один плавный шаг и вот уже одна доля такта исполнена. В движении, кажется, она искрилась, блистала. И будто не пылинка вовсе, а крохотный светлячок пустился мерить необъятное пространство, освещая собою путь. Или может статься, редкостный артефакт из руин каменных древних воспылал огнем, как только попал под владычество яркого солнца.

С интересом я наблюдал за пылинкой. Она, кажется, присела на стуле, но и пары секунд не прошло, как завальсировала дальше. Коснулась пылинка полотенца вафельного, затем спинку стула обогнула. Ручка эбонитовая дверцы тумбочки стала ее временным пристанищем, но ненадолго. Снова взлет. И будто ей сопутствовали порывы ветра. Что если ветер суховей?! Взобралась на краешек тумбочки – прикорнула. О чем-то призадумалась! А там чайник-барин и весь такой хромированный, блескучий поджидал ее. Он довольно горяч, вспыльчив. И «слюной брызжет». Но что пылинке-то? Ей нипочем! Летит себе беззаботно, и лето свое жаркое пропела. Да, как та самая стрекоза, прожигательница жизни. Быть может и пылинка вся праздничная, фееричная и не обременена суетою из сует. А что если так и нужно? К чему пыжиться?..

Лезли мне тогда мирные ленивые мысли. Лежал на кровати, повернувшись на правый бок, подложив под щеку ладони. Позу позаимствовал из детства.

Эх, если бы ты знала, дорогая, нежная, милая, что происходило минут тридцать назад. Никакой слащавой идиллии и в помине не было. Ни каких тихих раздумий, что плыли вслед за яркой пылинкой. И ленца не давила на живот.

Минут тридцать назад я сходил с ума, я паниковал. Самоуничтожался, если можно так выразиться. И все от предыдущего письма, что я написал тебе – явно перегнул палку. Мое самолюбие, амбиции и тут показали свою скверную личину. Хотя оправдывался, изъяснял свой честный взгляд в прошлое, однако… Я сволочь конкретная! Черт из табакерки! И профессия моя гадкая!

Метался будто в лихорадке на кровати. Со лба стекал поток пота – жег глаза. Волосы слипались в одну кучу невообразимую. Лицо – мясное филе; уж очень образно, грубо я, конечно, выразился о своей личине. Но правда в том, что я действительно пунцовый на вид. Капилляры близко расположены к кожному покрову. Во рту жар, сухость – поднималась температура. Все ломило внутри. И давление артериальное подскочило, будь оно неладное! Головные боли нестерпимые, точно голову сдавливали две громадные железобетонные плиты.

Улыбку старался изобразить, но что-то не удавалось. Что если геморрагический инсульт подкрадывался? Впрыск, фонтанчик крови в мозг и все! Щупал пульс на запястье – бьется как барабанная дробь – явственно, порывисто. Шейные позвонки пронизывала боль – остеохондроз. Уж и он здесь, пакостник! И, кажется, растет что-то в районе щитовидной железы – набухли узлы. Касаться даже страшно. Отсюда у меня и голос стал хриплый, низкий. Аутоиммунный тиреоидит? Или просто горло болит? Не могу толком разобраться в симптомах, которых чересчур много и разом. Таким образом, из меня жизнь утекает? Или что?

Ломило в суставах. Всего выворачивало. Так и тянуло выломать все свои кости, хрящи да выкинуть куда-нибудь подальше. В мусорную корзину, к примеру. Как ненужный хлипкий стройматериал человеческий. Ко всему общему букету ныло в желудке, и тяжесть такая, будто кирпич проглотил, и он там надолго укрылся. И давил, треклятый, нестерпимо. Позывы рвоты, щемило в пояснице и снова боль. Боль! Гастрит атрофический – сразу вывел для себя я диагноз. Или язва? Ух, язва язвительная!

В ногах тоже ничего хорошего. Выступили, показали свою истинную красоту вены, что сплелись паутиной, сеткой разодранной, беспорядочной. Огонь шел снизу. Горело жутко.

Я никогда не думал, что бывает столько боли. И с такой неимоверной силой. Можно допустить вероятность мнимости, коэффициент преувеличения, но ни разу в жизни я «болячками» не истязался. Не такой я типчик!

Но боль (что, если это наслаждение?) сводила меня с ума. Как я в тот момент завидовал Чарльзу Дарвину, страдавшему подагрой. Всего лишь подагрой! Винсент Ван Гог – известный шизофреник и ему моя зависть. Синдром Марфана у Авраама Линкольна – с его худощавой фигурой и вечным спрыском адреналина (ну, разве не счастливчик?). А депрессия почти у каждого третьего великого гения. Везунчики…

Пытался лежать, укрывшись своим «солдатским» одеялом, но, увы, без движения невозможно и пяти минут пролежать. Боль выгоняла меня из кровати. И я вскакивал, наступая на прохладный пол босыми ногами. Шел в сторону окна, затем обратно. Присаживался на краешек стула и тяжело вздыхал. Хватался руками: то за голову, то за живот, то начинал щупать шейные позвонки, пытаясь хоть как-то массировать тревожные места. Но боль от манипуляций только усиливалась. Клацал зубами от озноба, а от него, окаянного, кожа покрылась гусиными пупырышками. Было и так: стоял у стены и тупо водил по ней рукой, ощущая ее приятную шершавость. Искал в ней успокоения, если возможно. Пытался забыть свое тело, хотя, как забыть? Как отключить хотя бы веерным способом череду боли? Вопросы без ответов. Они, ответы, остались где-то там.

А мозг, если разобраться, устроил большую великую революцию. Он отказывался объективно и субъективно мыслить. Он выбрасывал только слайды из прошлого. Из нашего прошлого, Беленочек. Именно так! Наверно трудно поверить, но вся эта боль моя физическая шла от вины, которую я тогда чувствовал. Многоножка-боль шла от истерзанной души. Или как бы сказали современные медики: «Все наши болезни от стресса». Все сходилось на душе, которая страшно фонтанировала страданиями. И не знал никогда, что человек, может так страдать!

Я виноват, дорогая, перед тобою! И нет мне оправдания! Я помню, как жутко тебя обидел, когда собирались кататься на лыжах. Зима-снежница розовощекая, пышная стояла на дворе. Чуть сыпало снежком. Нас позвали друзья на «Трамплин». Хотя там чаще сноубордисты лихачат, но ничего, и нам лыжным людям местечко найдется. В кафе в стиле дворца Уолта Диснея нас ждали горячие блины со сметаной.

Собирались в спешке. Ты нервничала, так как на лыжах ты не больно-то ходила, а со спусками – полная беда. Но ради теплой дружеской компании ты видела смысл рискнуть. Я, зная твое волнение, нет, чтобы поддержать, возьми да ляпни с дурости:

– Куда же?.. Зачем?.. Ты же на лыжах как курица однолапая!

Ты промолчала.

На «Трамплин» поехали, но кататься ты наотрез отказалась. Стояла в сторонке удрученная, молчаливая. И в кафе почти ни слова не обронила. Настроение на вечер я тебе основательно испортил. И не покаялся, не извинился, а следовало бы. Со стороны кто-то скажет, что пустяк, и в семье обычное дело – портить друг другу настроение. Но нет, меня это сильно жжет. Полыхает огнем каждая клеточка, одноклетка тела и души.

А помнишь, любимая? Кухонька. На плите в кастрюльке закипает прозрачной куриный бульон. Приправы разной брошено и опять-таки некоего волшебства. Аромат невообразимо вкусный, которого вдохнешь и уже, кажется, сыт. Ты ложкой деревянной помешивала варево. Попутно читала книгу. Если мне не изменяет память, книжонка так себе – затерта вся. Корешок сверху надорван, буквы с черным теснением не читабельны. Советского издания – точно; и где ты ее откопала?

И помню до сих пор – Стендаль «Красное и черное». И тут я врываюсь на кухню, и такой весь из себя – настоящее торнадо, смерч, овеянный сгустками озлобления. И ревность читалась на моем лице. Ноздри раздувались как у разъяренного быка. Мы обменялись парой фраз с характерной колкостью. До сих пор храню в памяти некоторые шматы слов:

– Антон, просто помог нести пакеты с продуктами. Он тактичен и вежлив в отличии…

– И как-то вы странно забуксовали на лестничной площадке. Времени-то прошло прилично с гаком!

– Разговаривали. Представляешь, соседи имеют иногда хорошую привычку – общаться с другими соседями.

– Удачно же ты, сама разговорчивость, подвернулась ему соседка! – ехидно подытожил я, – И не в первый раз! Твою мать!

Ревность исподволь выявлялась во всей своей красе, ломая наши и без того хрупкие, нет – хрустально тонкие отношения. И я первый ее прародитель! С меня начинается неестественный разворот наших отношений. И ты, родная, все подобное мерзкое терпела. Терпела, как могла.

А я же тогда чуть не ударил тебя. Чуть не стал кухонным боксером. Практически занес уже сжатый кулак, но твой молчаливый и в каком-то смысле воинственный взгляд меня остановил. Ты гордо, возможно и кичливо, с поднятой головой смотрела на меня, и глаза твои – остроконечные стрелы, готовы были разделаться с опасностью. Ты как бы говорила молча, на высшей точке дерзости, небывалой смелости: «Давай бей! Убивай!».

Рука моя сама непроизвольно опустилась.

Как много было всякого дрянного. И славного – не сделанного мною. Казалось бы, рождалась мечта – она светленькая, с розовыми щечками с изящными ямочками. Радость так и светится. Мы строили планы – на карте мировой расчерчивали циркулем, карандашом по линейке точный не извилистый путь. Транспортиром – угол острый наших устремлений. Но вдруг, как всегда, является злой Бармалей-Бармалейкин (то есть я!) и рвет на клочки все наше планирование, строго заявив: «Не сейчас!». Что за больная и неразумная извилина крутила мною?

Часто случались скандалы по моей вине с Валентиной Григорьевной, с мамой твоей. Виноват! Виноват! Пульсирует в голове моей, волочится тоненькой ниточкой разочарование в самом себе. Помнишь, Беленочек, я пришел весь в синяках и ссадинах. На костяшках пальцев с разодранной кожей – кровь. Сцепился с Прыщиком по пьяни. И пошло: примочки, перекись водорода, гепариновая мазь, бинты. Охи, ахи!.. Забота твоя, милая, была трогательна, будто я смертельно болен и вот-вот остались считанные минуты… Твои слезки, казалось не вязались с реальностью. Как же – это пустяки, обычные мужские, и заживет как на собаке. Но ты очень и очень переживала, аж бледненькая стала.

Еще об одном сожалею… А ты и не знаешь. Имелся случай с Гурьяном. Торопился я в контору заказчика – в серпентарий. Тогда я немного прихрамывал от растяжения лодыжки. Настроение неважнецкое. Не хотелось никого видеть, слышать и вообще отделиться бы магическим образом от реалий жизни. Пивка холодного попить с фисташками где-нибудь на обрыве необитаемого острова. И волны драчливые плескались бы у подножия земли. И небо такое, такое – платиновое!

На углу дома на меня чуть не налетел Гурьян, спешащий по своим делам. В руке у него барахталась большая несуразная сумка из кожи – бог весть каких годов. Старая олимпийка советских годов смотрелась на нем как худущий мешок из-под картошки. Сапоги кирзовые – загляденье, ни встать, ни сесть! И я обратил внимание – у него руки тряслись. И первое, что он сказал, якобы, не найдется ли у меня рубликов десять в долг.

Я не стал пускаться в меркантильные проволочки, а сразу послал его куда подальше «по-матери». Гурьян от слов грубых весь скукожился, сжался как пружина, будто я его сейчас бить начну. Посмотрел своими глазками «собачьими бездомными» на меня. Пустил слезу, но тут же стер ее грязным рукавом. Повернулся в другую сторону и поплелся медленным убитым шагом. Меня тогда ни капельки не кольнуло. О чем сейчас сильно сокрушаюсь. Ну, кто я после этого? Кто?

Продолжение следует…