Черный лось на постаменте

Наиболее нетерпеливые стояли, прислонившись к стеклу, которым была отделена зона приема, отчего их лица, и так далеко не ангельские, плавно перетекали в нечто уж совсем нечеловеческое, в какие-то пятна Роршаха, и нужен был труд по обратному их перевоплощению.

Офицеры Аэрофлота послушными манекенами восседающие за стеклом и делающие только им одним понятную работу, не обращали внимания на встречающих. Эта еженощная картина их не смущала. Так, должно быть, привыкаешь к самым ужасными мукам, если видишь их ежесменно и они входят в твою работу как важная, если не основная, составляющая.

Тем не менее был еще один повод не смотреть в темноту – один из встречающих с такой силой прижимал свою физиономию к стеклу, что она превратилась в кричащую гримасу боли и отчаяния – неловко было даже видавшим виды офицерам.

– Хрухурухру хру компании Пан Маракуца из Нью-Авива, – как ни в чем ни бывало заговорили невидимые динамики, и просторный холл аэропорта откликнулся гальваническими судорогами судорожно-разбойного движения, которое включало в себя вскакивания, потягивания, посматривание на часы. Не спеша, люди потянулись по одному к залу ожидания и вот уже обступили его плотно, так что мыши негде было бы проскользнуть, буде она решилась это проделать.

В темном чреве зажегся свет, обозначив пустой коридор, в котором, как все поняли, и должны были появиться новоприбывшие.

– Хрухурру хру компании хрурухру рейсом из Рью-Йорка, – продолжили свой диалог динамики, словно участвуя с разговоре с кем-то, чьи реплики не были слышны.

Молодой человек, которому и принадлежала гримаса отчаяния, между тем все так же пристально вглядывался в пустой конец освещенного коридора. Никто не появлялся. Никого не было. Была одна пустота. Молодой человек тем не менее смотрел во все глаза, хотя и тщетно – никто так и не появился. Уставившись в коридор, он тупо таращился в пространство, не понимая, куда подевались пассажиры рейса, который только что объявили. Когда он моргнул в сотый раз, оказалось, что несколько человек уже вышли из коридора и уже стоят возле офицеров, которые досматривают багаж. Удивившись сему обстоятельству, молодой человек на секунду отвлекся от своего отчаяния, но тут же снова предался ему, потому что люди пошли уже сплошной живой лентой. Все, как один, молчаливые, они шли, груженые какими-то баулами, чемоданами, сумками, выныривая в конце коридора, и тень лежала на них так, словно при материализации их где-то там в небе, на них лежала частица звездного вещества, из которого и создано все на свете.

Молодой человек, видимо, проглядев уже все глаза, наконец увидел кого-то и стал взмахивать рукой, чуть не заехав в лицо соседу, который, как и он, придвинулся к самому выходу и теперь стоял, загораживая путь выходящим. Но тут он отодвинулся, давая дорогу отчаянно жестикулирующим арабам и спасаясь от локтя. Те же говорили быстро и неразборчиво, как будто вели репортаж с футбольного матча, исход которого решался прямо сейчас.

Молодой человек наконец толкнул пятившегося от него соседа, грузного мужчину неизвестной национальности, зато с шестимесячным животом, воткнулся в толпу и выхватил огромный чемодан из рук молодой женщины в джинсах. Второй огромный чемодан она ему не дала, а молча скинула с плеча неменьшую сумку. Молодой человек что-то спросил, но она не ответила, а только кивнула головой за левое плечо. Там обнаружилась девочка лет семи. Молодой человек что-то сказал ей, неловко, с чемоданом и сумкой в руках приподнял ее и они пошли на выход. Догнав женщину, молодой человек все что-то выспрашивал у нее, все настойчивее и настойчивее, пока не заговорил чуть ли не в голос. Тогда стало ясно, что он спрашивает: «Ты что, не видела, как я тебе махал рукой? почему ты не ответила?»

– Видела, – нехотя согласилась женщина. «Не хотела, вот и не махнула», – добавила она вдруг злобно, и они пошли дальше. Когда проходили в толпе, девочка, которая уже шла сама, ни к кому особо не обращаясь, словно напевая про себя, вдруг сказала: «А у нас в России лучше». И даже подпрыгнула на одной ножке словно бы подтверждая эти слова.

Народ хлынул уже рекой, и вскоре молодой человек, женщина и ребенок скрылись из глаз.

Пожилой мужчина неизвестной национальности, придерживая свой живот, помятый в толкучке, все еще стоял у выхода. Наконец из коридора показался большеголовый господин хорошего среднего роста, одетый, словно на светский раут, с небольшим кейсом в руках. За ним, прижимая к груди какой-то баул, чуть ли не падая и не подталкивая в спину, шел чернявый мужчина с пышными усами под острым носом. Это пошел нью-йоркский рейс.

Толстобрюхий не изменил выражения лица, он просто молча двинулся за человеком с кейсом, и они вместе вышли из аэропорта и, сделав несколько шагов, молча встали посреди небольшой площади. Через несколько секунд к ним подъехал мерседес цвета мокрого асфальта. Они молча скользнули в него, и машина отъехала.

В аэропорту молча, одна за другой, стали гаснуть лампы – уже практически рассвело.

40

За окном такси – потрепанной жизнью шестерки – мелькали картины непривычного города, как если бы кто-то выдрал ежедневную звуковую дорожку и вставил какофонию мира, который находится по своему развитию где-то в юрском периоде. Позади осталось здание аэровокзала, каковых в мире давно уже не строят по убогости проекта, промелькнула аллея, за которой проглядывали ветхие гаражи, в которых однако хранилась картошка и жили люди, отнюдь не промышлявшие себе на жизнь разработкой новых моделей компьютера макинтош.

Шестерка взлетела на мост, откуда открылся вид на окрестности и в первую очередь на тираннозавра какой-то промышленной зоны, внешним видом ничуть не отличавшейся от той зоны, которых много теперь было в западных фильмах. Открылся вид и на недалекую гору, которая сплошь была застроена жалкими домами не менее жалкой местной архитектуры.

Большеголовый господин, который молча оглядывал все это безобразие, не подавая, впрочем, вида, был несомненный американец, привыкший смотреть в окно такси как на экран довольно длинного и скучного фильма. В данном случае это был только эпизод, связанный с инспекционной поездкой. Гостиница, офис, снова гостиница. Вечером ресторан – вот, общем-то, и весь набор, который полагался человеку его уровня. Самое смешное, что люди уровня выше работали еще больше, а развлечений у них было еще меньше, чем у него. Он по меньшей мере мог позволить себе взять любую самую захудалую машину, попросить шофера не торопиться и с любопытством оглядывать окрестности, попадающие в кадр его личного иллюминатора. Люди рангом выше ездили только на служебных машинах с тонированными стеклами, за которыми ничего не разберешь. И это правильно, кто же будет рисковать секретами, от которых зависит будущее планеты?

За стеклом промелькнул черный лось на постаменте из серых плоских камней. Человек обернулся и долго смотрел ему вслед, что-то было в этом лосе этакое, а может все просто – в каком еще городе у въезда вас встречает лось? В голове промелькнули картины памятников, которые американец видел в разных городах – то свиньи, то лошади, то слоны, еще какой-то непонятный зверь, еще один – воспоминания были сумбурными и отрывистыми, люди его ранга не могли позволить себе отвлекаться на ерунду типа памятников, жизнь проходила согласно графику и с учетом степени риска.

Мелькнула остановка, на которой стояли два или три человека, закутанные в той степени, которая дает некоторую защиту от холода и вместе с тем позволяет хотя бы как-то двигаться. Человек с холодным любопытством зафиксировал их нелепые одеяния, скрюченные позы, жалкие попытки спастись от мороза – во время длительного перелета он еще посмакует их, еще найдет для них нишу – то ли возле аборигенов Ямайки, то ли туарегов пустыни сахара, но времени думать было уже мало – согласно графику он уже подъезжал к месту назначения и надо было дать команду водителю высадить его, не доезжая двух сотен метров. Эти двести метров было его заслуженной наградой, некоторым люфтом, который он заложил в график, хотя и понимал, что все будет вычислено и соответствующие службы будут размышлять, что он делал и о чем думал, пока шел по пустынной аллейке улицы Тукаева. Впрочем, это будет не скоро, а пока за двести шагов по земле можно многое отдать. Это стоит некоторых вещей. Например, жизни. Или смерти.

41

Соловьев и Гамаюнов сошли с поезда «Адлер-Новосибирск», окутанные легким дымком травы. Позади был краткосрочный отпуск. Впереди – работа. Выспавшиеся, поджарые, с лицами, устремленными вдаль, они пересекли уфимский вокзал и вышли в город.

– Куда поедем? Такси! Такси! – навалились на них обветренные мужики, прогоняя по своим бортовым компьютерам памяти, что за люди, не душегубы ли, заплатят ли бабки, и сколько с них можно содрать.

– На Ленина, – небрежно сказал Соловьев, и сразу трое таксеров потянули их в разные стороны, к машинешкам, которым самое место на свалке где-нибудь в Западной Европе. Короткий спор, два-три тычка, и вот самый проворный и, видимо, авторитетный пожилой шоферюга распахнул перед ними дверцу своей «ауди».

Соловьев сел вперед. Гамаюнов (он был, как понял таксист, молчалив) – сзади.

– Три сотни, – сказал как можно небрежнее таксист, закрывая дверь и набрасывая на себя ремень безопасности.

– О-о! – ласково сказал Гамаюнов сзади.

– Стольник, и ни центом больше, бичо! – Соловьев закурил сигарету и пыхнул в лобовое стекло.

Таксист уже понял, кого везет, так что сказал о трех сотнях по привычке, вдруг, мол, у ребят хорошее настроение.

Машина вздрогнула, вздохнула и отправилась в путь.

Замелькали деревянные двухэтажные, одноэтажные домишки, почерневшие от времени и отсутствия заботы, каменные дома были не в лучшем состоянии, пугая проржавленно-желтым цветом казенной нищеты.

– О-о! – опять воскликнул Гамаюнов, уже на перекрестке Карла Маркса и бульвара Ибрагимова. Это он углядел большой, красного кирпича дом, в котором живут новые русские.

– Сверни! – коротко приказал Соловьев, и машина резво пошла по бульвару Ибрагимова, чтобы на перекрестке с улицей Ленина также резко остановиться на красный свет.

Светофор все не переключался на зеленый. Рядом с машиной остановился художник Волигамси. Он в темном кашемировом пальто, в беретке, под мышкой – картина, на задумчивом бледном лице – полная отрешенность.

– Почем картина, парень? – подкрутил стекло Гамаюнов.

Волигамси, возвращаясь к действительности, внимательно посмотрел на Гамаюнова, оценил цвет лица, сказал веско:

– Двадцать четыре тысячи восемьсот сорок два доллара.

Сморгнув, добавил, уже не так строго:

– Наличными.

– О-о! – негромко пропел Гамаюнов, зажегся желтый свет, ауди дернулось, перескочило перекресток и понемногу стало уменьшаться в размерах.

Волигамси вздохнул, почесал затылок, поправил берет и пошел в галерею «Мирас». Он уже опаздывал на встречу с клиентом.