Чающие движения воды

2

Родившийся в декабре 1938 года в глухой деревеньке близ Зилаира – странного села в южной части Башкирии, Азат Мортазин с детства постиг всю горечь унижения, выпадающего на долю ребенка, который растет без отца. До сих пор неизвестно, кто его отец, сам Азат в доверительных беседах, ставших известными автору, глухо намекал на некоего добра-молодца, партийного инструктора, приехавшего в их колхоз выкорчевывать троцкистов-бухаринцев.

Вполне возможно, что Азат только фантазировал, как он делал это и позднее. В любом случае надо отметить, что Азат Мортазин чувствовал себя чужим в родной деревне, а его мать вскоре после его рождения перебралась на жительство в районный центр Зилаир.

Зилаир – село старообрядческое, населяют его угрюмые, неприветливые люди. Знакомый этнограф сообщал автору, как местная жительница разбила кружку, из которой дала напиться респонденту, а сам пишущий эти строки вспоминает мрачную гостиницу, в которой не водились даже тараканы, а по ночам одолевали мрачные сны. Казалось, ни одна капля положительной энергии не вырывается здесь наружу, и немудрено, что Азат Мортазин знавшими его в детстве характеризуется только отрицательно. Никогда не выезжавший на природу?/ не к кому/, замкнутый стенами села, где улицы не имеют наименований, а считаются на нью-йоркский манер – первая, вторая и так до седьмой, помещенный в пространство, где когда-то был убит поэт Шайхзада Бабич, похожий на девушку поэт революции, Азат Мортазин гонял кошек, бил собак, собирал голубиные яйца, и все это в гордом одиночестве человека, отвергнутого обществом. Русские староверы и их дети, разумеется, подозрительно относились к "инородцу", хотя по-русски Азат говорил превосходно. Кстати сказать, записанный как башкир, всю жизнь Азат Мортазин страдал от упреков, что в действительности он татарин. Но мы несколько отвлеклись от нашей темы, от темы проводника, скажем так. В сильном поле отрицательной энергии для Азата нашлась малая отдушина – его мать. Комсомолка, активистка, не вспоминая здесь третьего эпитета, скажем, что работала она простым бухгалтером, была скромна, приветлива, а все свои силы посвящала воспитанию сына. Она рано выучила его читать, водила в кино на все сеансы, и маленький Азат чувствовал, как предполагает автор, некое превосходство над теми, кто не был приобщен. Вот так он и жил до семнадцати лет, ведомый своею матерью по странной дороге обособления и мечты.

3

Азат Мортазин не служил в Советской Армии. Это одна из его личных тайн, проникать в которые не самое увлекательное дело. 1956 год и ХХ съезд Азат встретил в Уфе студентом БГУ. Он поступил на историческое отделение и, по свидетельству сокурсников, ничем особенным не выделялся. Он был хрупким впечатлительным юношей, еще совсем мальчиком – так говорит о нем человек, имени которого мы поклялись не разглашать. Тем более странной оказалась перемена, произошедшая с ним впоследствии. Мы уже говорили о том, как Азат владел русским языком. Скажем теперь и о других языках. Башкирский – замечательно, немецкий – превосходно, английский – на четыре, учитывая, что только сатана владеет им на твердую пятерку. Азата Мортазина стали замечать на инфаке – давно у них, если не сказать никогда, не было такого одаренного студента. К этому же времени относится знакомство Азата Габдрахмановича с неким К., полковником госбезопасности Башкирского управления МГБ. Вполне возможно, что он не был полковником, не был гебешиником, но известно, что это был сильный человек, взявший Мортазина под свое покровительство.

В этом очерке, я бы даже сказал, физиологическом очерке, мне не хотелось бы называть имен хотя бы потому, что все живы, кроме мертвых, однако и относительно последних у меня есть сильные и обоснованные подозрения.

Итак, жизнь нашего героя влилась в новое русло – он жил в центре Уфы, на улице Ленина в одном доме с некими деятелями литературы, искусства и гб. Этот зеленый дом рядом с библиотекой имени Крупской, ныне чудесным образом изменившей фамилию на Валиди, весь облепленный мемориальными досками, в то время являл центр действия тонких психических сил, возможных в то время и в том месте.

Вот так и шли годы студенческие Азата Габдрахмановича – он стал своим среди писателей, балерин и не будем повторять кого, да и сам стал пописывать достаточно слабые, на наш взгляд, стихи на башкирском, что очень важно, языке.

Духовная жизнь тех лет не выливалась на страницы газет и журналов, она протекала скрытно, как какой-нибудь ручеек, текущий в карстовых пещерах к тайному озеру Шульган-таш. На поверхности были ордена и премии, рецензии какие-нибудь и сами новые книги, провалявшиеся лет семь в недрах Башкнигоиздата, была грызня за места, за гонорары, за публикации, а внутри текла странная, но все-таки жизнь. Еще не пришло время сказать обо всем, но кое-что, конечно же, сказать можно. Еще ждут своего исследователя тайные процессы 37 года над старыми писателями, которые можно смело назвать отцеубийством, повальное пьянство и разврат семидесятых годов и только периода шестидесятых не будем касаться, слишком мрачные это тайны, слишком много сильных людей в них задействовано, слишком многое еще не отболело в сердцах у людей. Вот так.

3

Подчиняясь законам жанра, хотелось бы простыми словами описать поездку нашего героя в компании коллег-писателей в славный город нефтяников и юных бандитов Салават. Года были семидесятые, рассказчик – один из компании, а чтобы не выделять никого, мы расскажем так, как нам запомнилось и почудилось.

Ранним утром у двери Союза Писателей Башкирии встретились двое – некто В. и Азат Мортазин. К этому времени наш герой уже был членом этой славной вышеупомянутой организации, выпустил книгу стихов и шесть книг публицистики, в основном о деятельности энкеведистов во время войны. Была там, к примеру, такая история о том, как молодой человек вернулся с фронта покалеченным в родную деревню Сарыкамыш Иглинского района и стал рассказывать, что немцы-то бьют только жидов и комиссаров, каковых в Башкирии было, возможно, не так много. Бдительные чекисты взяло малого и заставили признаться, что он завербован. О том, что с ним было потом, был ли он завербован на самом деле, история умалчивает, но я надеюсь, что вам не слишком скучно читать обо всем этом, но детали кое-какие вещь, вообще говоря, необходимая, если не сказать основная.

Так что встретились два человека у двери в союз писателей и стали курить и обмениваться новостями. Новостей особых не было, поэтому было скучновато. Потом пришел Ахтям-бабай, он же вахтер, открыл дверь и все вошли в присутственное место. И в присутственном месте разговор продолжался, вращаясь вокруг несущественных деталей, пересказывать кои было бы излишне в любом случае.

Коснулись писатели, впрочем, одного нашумевшего в ту пору дела: две девушки – двадцати и двадцати двух лет – убили свою мать, Министра чего-то там. Министр была знойная женщина, мужиков любила до безумия, меняла их как перчатки, но никого не забывала, а нечто записывала в свой дневник, как оказалось.

Вахтер Ахтям-бабай потом доложил по начальству, что оба писателя скорбели, но умеренно, как полагается при кончине Министра, а не пылкой возлюбленной.

Старая добрая ненависть

Рассказ

Четыре или пять месяцев прошлого года я прожил в доме у человека, имени которого мне не хочется называть. Вовсе не потому, что случилось нечто ужасное или наоборот, ничего не произошло. В жизни действует иной, отличный от гамбургского, счет и каждый, кто лезет в разъятое чрево машины, может изменить деталь и все пойдет по-другому, можно и самому стать деталью. Да всякое может случиться, пока вы спите с открытыми глазами/и ртом/и нервно дышите в лицо очередного наваждения.

В этот дом приходили люди, усаживались поудобнее, и, видите как мне трудно говорить, – во сне всегда все нечетко, нельзя понять, что, где и как – принимались выбалтывать самые свои сокровенные желания, действия, ну, я не знаю, движения.

И некий кондитер, друг всех литераторов, любящих округлые мужские чресла, тоже чувствует себя как дома и, представляясь как греческий князь Папхадзе, не смущается явной своей игрой, как и прочие, имя им легион. Вчера я видел знаменательный сон – мне снились евреи, они стояли длинной очередью, голова которой упиралась в некие замкнутые ворота, а хвост – если только это хвост – пропадал на какой-то вершине. Они стояли молча, сосредоточенно, и только некие рьяные старухи кричали, требуя, чтобы их впустили. Вот вам метафора, а если она не совсем ясна, то в соннике от 1893 года сказано, что увидеть во сне еврея для христианина значит обман.

Есть единственный смысл говорить прямо, но прямоговорение связано с величайшей для литератора опасностью – его поймут. Когда вы лежите в темноте на текинских коврах и гладите тяжелую, не первой молодости попку хозяйки, то все однозначно, чтобы вы не говорили и о чем бы не думали.

Давайте вернемся назад, давайте вспомним, как все начиналось, как собирались эти люди по признаку общего возбуждения, "Боже ж мой! – говорил про себя кто-нибудь, или все, – Как велика Россия! Как много в ней талантов! И как проклята ее власть, бессознательно или сознательно умертвляющая своих собственных детей." Не власти, конечно, а России.

Так вот все они идут через дом, попивая чаек, болтая с хозяйкой, читая стихи, пробалтывая прозу – все идут и не видно конца этим поэтам, этим мазилкам, этим актрисам, этим художникам, этим уродам, этим буддистам... Что остается от них? – стопочки желтеющей бумаги, конверты, вернее, открытки. Звонят иногда – из Лос-Анджелеса, из Парижа. По радио "Свобода" приветы предают. Из Чебоксар присылают малолеток с жесткой хваткой профессионалов по обустройству в жизни. Из Одессы криком кричат. Из Таджикистана сваливаются на голову с руками по локоть в крови – неясно чьей. Из Туркмении присылают большой рахат-лукум. Да мало ли.

Вот они все, вот они где, вот чем они занимаются, Господи прости. Но что их тянуло сюда, чего они, как ошалелые, бежали сюда, чего они хотели и что получили? С хозяйкой-то все ясно – она стоит и смотрит, глубоки ее очи, все выпьет этот взгляд, ничего не упустит – ни деталички, ни морщинки, ни плавного вздутия вен. Я страна, я своих провожаю питомцев. Что за страна и куда провожаешь, мамаша?

Москва стоит за окном, как бездарный сон. Держит в руках шпагу и шар и смотрит на них, как медиум – защищая себя и провидя будущее. Она стоит во широком поле и воет свою бесконечную мантру, гудит и гудит, гудит и гудит. И ее сыновья отзываются дрожью в сердце и ступором в спинном мозге. Голова гудит, как дырявое ведро, и ни мысли, ни думы, а только сияние, только сияние, только сияние, расходящееся во все стороны от страшного места на страшной земле.

Айдар ХУСАИНОВ

19.04.1993 г.