Это было давно. Часть двадцать четвертая

Хоть и шёл уже четвёртый год войны, мне ни разу не доводилось видеть пленных немцев. Образ немца складывался у меня по нашим фильмам, по передачам по радио, по детским книжкам о войне. Это должен был быть палач и убийца. Он бьёт по лицу стариков, стреляет в женщин и детей. У него зверское выражение лица, он говорит по-русски, коверкая слова. В основном это "матка, курка, яйки, хлеб, млеко". Он очень любит воровать кур и панически боится наших красноармейцев. При виде их, он сразу становится маленьким, словно из него выпустили воздух, и тут же резво бросается наутёк. Когда же наш боец догоняет его и хватает за шиворот, он падает на колени, поднимает вверх дрожащие руки и кричит: "Сталин гуд, Гитлер капут". Конечно, это было карикатурное изображение немцев и мы, отчасти, это понимали.

Но немцы мучили и повесили Зою Космодемьянскую, я это видел в кино, когда недавно мы с мамой и папой ходили смотреть новый фильм "Зоя". Они пытали и сбросили живьём в шахту подпольщиков из "Молодой гвардии". Наконец, у некоторых моих товарищей отцы погибли на войне – их убили немцы. Я их скоро увижу, этих немцев, они узнают, как мы их ненавидим. С нетерпением ждал я вечера. Несколько раз я говорил своему товарищу:

– Ну, что, пойдём?

– Погоди, ещё рано.

И вот мы на Воронцовской. На ней, как всегда, много народа. Мы ждём. Впереди на мостовой, около самого тротуара я вижу небольшую колонну. С винтовкой наперевес шагает наш солдат. За ним по трое в ряд идут люди в знакомой мне по фильмам ненавистной форме. Они идут походкой усталых мужчин, не глядя по сторонам. Некоторые переговариваются между собой, другие молчат, думая о чем-то своём. Все как-то буднично и просто. Большинство прохожих не обращает на них внимания, уже привыкли, некоторые, как и мы, останавливаются и смотрят. Я разочарован. Я не вижу подлых врагов. Идут с работы обычные люди, у них обычные лица. Я думал, что буду кричать им: "Фашисты, палачи, сволочи". А вместо этого стою и не произношу ни слова. Колонна прошла, за ними ещё один наш боец с винтовкой.

Я спрашиваю:

– А почему их так мало народа охраняет, ведь это же фашисты, они могут убежать, сделать что угодно?

– А куда они побегут, до фронта уже тысяча километров, – отвечает мой более опытный в немецких вопросах товарищ.

Действительно, в этой форме и зная по-русски только "яйки, млеко", далеко не убежишь. Нам не приходит в голову, что вряд ли они побежали, если бы и была такая возможность. Войны они уже хлебнули, а в августе 1944 года только самому тупому не было ясно, к чему идёт дело. И уж если вышел живым из этой мясорубки и попал в плен, нечего и дёргаться.

Наступило 1 сентября, я пошёл во второй класс тбилисской школы, кажется, номер шесть, которая располагалась недалеко от нас. Ходил я туда без энтузиазма: я был новеньким в классе, ребята год уже проучились вместе, и мне было непросто входить в сложившийся коллектив. Кроме того, в нашем классе, хоть преподавание и велось на русском языке, было много грузин, они держались кучно и я, попробовав общаться с ними, почувствовал себя чужим.

Однажды в нашем переулке зазвучала траурная музыка. В одном из домов умерла пожилая женщина и ее хоронили. Грузины народ темпераментный, и горе, и радость они переживают бурно. Мы услышали громкий плач, вопли и стенания женщин и пошли смотреть. Мужчины со слезами на глазах, женщины в чёрном, бурно выражающие своё горе, сопровождали гроб. Душераздирающие мелодии играл оркестр. Множество зевак из соседних домов и толпа мальчишек с интересом наблюдали за происходящим.

Во время этого события у нас произошла какая-то стычка с Томом, и он довольно сильно мне врезал, так, что потекли слезы. Кто-то из знакомых ребят из соседних домов, увидев меня, спросил у ребят:

– А чего Олег плачет?

Том с усмешечкой ответил:

– Ему жалко тётю, которая умерла, вот он и плачет.

Я снова полез на него и снова получил. Тогда я побежал во двор, чтобы там выреветься в углу. В этот момент во двор вышел папа и, увидев меня в слезах, спросил:

– Что с тобой?

Я рассказал ему.

– А почему ты не дал Тому сдачи?

– Я пробовал, но он сильнее меня, только хуже получается.

– А где он сейчас?

– По переулку идёт домой.

Папа вышел, подошёл к Тому, дал ему пару затрещин и сказал, что если он ещё хоть раз тронет меня, будет снова иметь дело с ним. Теперь уже в слезах побежал домой Том. Вечером его отец пришёл объясняться к папе. Папа ответил ему примерно так: Том считает, что он может бить Олега, потому что он сильнее его, ну а я тогда буду бить Тома, потому что я сильнее его. Если есть ко мне какие-нибудь претензии, пожалуйста, давайте разберёмся. Папа в молодости занимался боксом и к возможностям разборки относился довольно спокойно.

Не знаю, известно ли было Томкиному отцу-энкаведисту из каких-то своих источников боксёрское прошлое папы, или он просто не решился на разборку, но он сказал примирительным тоном, что раз дело обстояло так, он запретит Тому трогать меня. Хотя, я думаю, что после папиного предупреждения не словами, а действиями, Том ко мне и так больше не полез бы. Во всяком случае, с тех пор у нас установился вооружённый нейтралитет. Порой чувствовалось, что ему очень хочется дать мне, но он побаивался, я же старался не нарываться.

А папа провел со мной несколько тренировок по боксу, чтобы повысить мою обороноспособность.

Как-то раз, только я пришёл из школы, слышу, под окнами кричат:

– Олег, выходи скорее.

Я вышел:

– Что такое?

– На Воронцовской мальчишку-грузина задавил трамвай, пойдём, посмотрим.

Мы поспешили на Воронцовскую. Оказывается, мальчишка в трамвае сдёрнул с головы у женщины косынку, соскочил на ходу и попал под колеса второго вагона. Надо сказать, что ребята даже и моего возраста, и старше, особенно грузины, часто промышляли в трамваях. Выхватывали у женщин сумочки или срывали косынки, соскакивали на ходу и скрывались в хорошо знакомых им переулках и проходных дворах.

Мы подошли, на Воронцовской стояли трамваи, около второго вагона переднего трамвая лежал плотный мальчишка чуть старше меня. Он был как распилен пополам, виднелись синеватые внутренности. А лицо было спокойным, он смотрел в небо широко раскрытыми глазами, обрамлёнными густыми черными ресницами. Пухлый кулак сжимал голубую шёлковую косынку. Кругом было довольно много народа. Кто-то из его товарищей давал пояснения: мать мальчишки на работе, она ещё ничего не знает, отец погиб на фронте. Мы молча смотрели.

Я вспомнил, как недавно ребята обучали меня прыгать на ходу с трамвая. Сначала я прошёл, так сказать, теоретический курс, мне объяснили, что: прыгать надо только по ходу трамвая, выпрыгнешь и сразу же беги вперёд. После этого пошли на практические занятия. Мы сели в трамвай и поехали. Кода трамвай стал притормаживать перед остановкой, мне сказали:

– Прыгай.

Я прыгнул и, как учили, попытался бежать, но земля вдруг опрокинулась на меня, и я ощутил себя стоящим на четвереньках на мостовой, а мимо меня проехал второй вагон. Глядя на мальчишку, я вспомнил этот эпизод. Неужели и я мог бы лежать так же, окружённый людьми, безучастно глядя в небо? И для меня ничего бы уже не было: ни этого солнца, ни домов, ни папы с мамой. Где-то между лопаток пробежал холодок, но я тут же успокоил себя, нет, со мной такое никак не могло бы случиться. Домой мы возвращались молча.

Как я уже говорил, в середине сентября приехали мама с Додкой. Додка был бледным, не ходил, но сразу стал рассказывать мне, как они с мамой ехали в военном поезде. В одном вагоне с ними ехали моряки, и какие эти моряки весёлые, как они шутили с Додкой и как они угощали его и маму яблоками и дынями. Я позавидовал Додке, что он так близко общался с моряками. Их в Тбилиси очень уважали. Раненые матросы из госпиталя не давали спуска кусочникам и вызывали восхищение у мальчишек.