Столовая в лагере размещалась, видимо, в бывшем актовом зале, потому что часть ее занимала сцена. На сцене также стояли столы, за ними сидели малыши. Когда их заводили в столовую, Люда, прежде чем начать есть, всегда разыскивала глазами Додку и меня, и только убедившись, что с нами все в порядке и помахав нам рукой, приступала к трапезе. Вскоре с Людиной группой произошло ЧП, которое переполошило весь лагерь. Они с воспитательницей отошли куда-то недалеко в лес, и вдруг к ним вышла группа бородатых вооружённых мужчин. Это оказались ингушские партизаны. Они подошли к воспитательнице и сказали, чтобы она с детьми убиралась отсюда, и объяснили, как ей крупно повезло, что с ней маленькие дети. Потому что, если бы она была одна, они убили бы ее, а так, если её убить, дети могут не найти дорогу к лагерю и заблудиться. С детьми они не воюют. Дважды объяснять это воспитательнице не потребовалось, и она, и дети опрометью бросились бежать к лагерю. Конечно, после этого ещё строже стали следить, чтобы никто из лагеря не отлучался. Да мы и сами первое время боялись даже из здания выходить, но прошло несколько дней и снова стали бегать и на дачу Баталова, и за малиной и алычой.

Но все-таки нужно отдать должное благородству ингушей. Ведь их семьи были высланы неизвестно куда, они не знали ничего о судьбах своих близких, и все же не стали мстить детям. Позже, в начале девяностых годов мы из газетных статей узнали, что в результате депортации погибла почти половина чеченских и ингушских стариков и детей, что некоторое время спустя после завершения выселения один из отрядов НКВД наткнулся на чеченский аул, о котором власти ничего не знали, да и самим жителям его ничего не было известно о депортации. Связались по рации с командованием – как быть, и получили приказ: согнать всех жителей в овин, а овин сжечь, что и было выполнено. Тех, кто выскакивал из пламени, расстреливали из автоматов. Один из офицеров отряда был настолько потрясён происходящим, что застрелился. Не знаю, было ли известно что-нибудь об этом тем ингушам.

Я подумал сейчас, что у читающего эти заметки может сложиться впечатление, что я всю жизнь знал о преступлениях коммунистов и люто ненавидел советскую власть. Столько я привожу здесь примеров бесчеловечности этого режима. Нет, я рос обыкновенным советским мальчишкой сороковых – пятидесятых годов. В десять лет вступил в пионеры, в четырнадцать – в комсомол, и очень гордился своим комсомольским билетом. Даже сейчас помню его номер: 35423380. В конце 1960 года, работая секретарём комитета комсомола Эстонской Рыбопромысловой Экспедиционной Базы, комсомольская организация которой имела права райкома, я стал кандидатом в члены КПСС. Весь этот путь казался мне вполне естественным, хотя я и знал, конечно, что предки мои были дворянами, что сам я родился вместо Ленинграда в Уфе, где родители находились в ссылке за то, что мой дед был генералом царской армии. Пионер-комсомолец, член партии, я считал, что это естественный путь для каждого советского человека. А именно советским человеком я себя тогда ощущал. Я был убеждён, что войну мы выиграли только потому, что во главе нашей страны стоял гениальный вождь товарищ Сталин, который был не чета придурковатому, истеричному Гитлеру, каким его показывали в наших фильмах о войне. Тогда широко был распространён лозунг "Сталин – это Ленин сегодня". И я был убеждён, что это так и есть. Кстати, я и теперь считаю, что так оно и было, но уже в том смысле, что оба они были одними из величайших преступников не только в истории России, но и всего человечества. И действительно, один продолжил дело другого. В школе нам внушали, что мы самые счастливые дети на свете, что нигде в мире государство так не заботится о подрастающем поколении, как "в нашей юной, прекрасной стране". И все это благодаря тому, что мы смело шагаем к коммунизму под мудрым водительством товарища Сталина.

В школах на праздники 7 ноября и 1 мая обязательно устраивали концерты художественной самодеятельности, непременным атрибутом которых была пирамида. Участвовало в ней человек десять – двадцать. Самые сильные ребята образовывали первый ярус пирамиды. На плечи им вставали более мелкие, а им на плечи поднимали малыша. Остальные обрамляли пирамиду "мостиками", "стойками" и "берёзками". Самый верхний малыш поднимал руку в пионерском салюте и скороговоркой произносил: "Спасибо великому Сталину за наше счастливое детство", после чего пирамида, которая к этому времени уже начинала покачиваться, рушилась окончательно. Ребята нижнего яруса подхватывали малыша, не давая ему грохнуться с высоты около трёх метров. А если малыш, после того, как его ставили на пол, делал "кувырок через зад", как это называлось на уроках физкультуры, и, выпрямившись, снова отдавал салют, это считалось экстра-классом.

Когда умер Сталин, я воспринял это не только как трагедию всей страны, но и как свою личную невосполнимую утрату. Я побежал будить Додку и срывающимся голосом сообщил ему:

– Сталин умер!

На что Додка ответил мне сквозь сон:

– Ну и фиг с ним.

Его ответ потряс меня почти так же, как и смерть горячо любимого вождя. Я закричал:

– Что ты говоришь!

И чуть было не полез в драку с ним. Много лет спустя, во время наших политизированных застолий на кухне, когда я начинал в очередной раз изобличать "вождя всех времён и народов", Додка ехидно говорил мне:

– А помнишь, как ты чуть не дал мне по морде за мою реакцию на смерть Сталина?

Мне оставалось только смущённо ссылаться на свою политическую незрелость в те годы, а также на одурманивающее действие советской пропаганды на неокрепшую психику подростка. Конечно, большую роль в начале некоторого "прояснения в мозгу" сыграл ХХ съезд партии и "Закрытое письмо ЦК КПСС" о разоблачении культа личности, которое зачитывали на собраниях трудовых коллективов. Изменилось не только отношение к Сталину, но появились какие-то сомнения в идеальности всей партии.

Поэтому, когда я стал разводиться со своей первой женой и мне на парткоме поставили условие: "Если разводишься, мы исключим тебя из кандидатов в члены КПСС", я подумал и сказал, что все равно буду разводиться. И хотя мне и говорили, что я ломаю себе всю жизнь, я уже не относился к партии так трепетно, как в ту пору, когда был пионером и комсомольцем. Конечно, исключение перенёс тяжело, но не смертельно.

В дальнейшем большую роль в прочистке моих мозгов от идеологического мусора сыграл Саша Бутурлин. Он уже в конце шестидесятых годов начал мне популярно объяснять, что коммунистический режим – преступный режим.

Но возвращаюсь в наш лагерь. Вскоре в Дарьял приехала группа женщин с маленькими детьми. Они собрались в вестибюле, мы с ребятами пошли туда и вдруг я увидел маму со Светой на руках. Свете было тогда около полутора лет. А через несколько дней приехал к нам и папа, после больницы его отправили в Дарьял долечиваться. Неожиданно там собралась вся наша семья, кроме бабушек. Папа с мамой и Светой поселились в отдельной комнате, мы с Додкой и Людой часто бывали у них. Конечно, жить нам в лагере стало веселее.

Неожиданно заболел Додка. Его положили в лагерный изолятор, состояние его было тяжёлым. В конце концов, врачи поставили диагноз – дифтерит, причём, в тяжёлой форме. Бедного Додку перевезли в детскую инфекционную больницу во Владикавказ. Мама не знала, что делать. Ей хотелось быть рядом с Додкой, но на руках у неё была Света, с которой бы её в инфекционную больницу ни в коем случае не пустили. Она нашла выход – стала ходить к Додке на ночь, уложив Свету. Иногда Света оставалась на попечении папы и днём.

До Владикавказа было двенадцать километров: четыре от нашего лагеря до Военно-Грузинской дороги и восемь по Военно-Грузинской дороге. В основном она проходила этот путь пешком, иногда ей удавалось проехать часть пути на попутной машине или подводе. Была опасность встречи с ингушами, но, слава Богу, обошлось, хотя всякие приключения бывали. Однажды ее подвозил на арбе пожилой осетин. Ночами уже становилось прохладно, и мама брала с собой пальто. Она прикорнула в арбе, укрывшись своим пальто. Проснувшись через какое-то время, она увидела, что пальто исчезло, видимо, оно соскользнуло с неё и осталось лежать на дороге. Надо сказать, что во время войны это была большая ценность. Расстроенная, она сказала о потере возчику. Тот принял близко к сердцу мамину утрату и, ни слова не говоря, повернул арбу обратно. На слова мамы, что наверняка кто-нибудь уже подобрал пальто, он ответил, что если его нашёл кто-то из местных, оно не пропадёт. И действительно, спустя некоторое время они увидели движущуюся навстречу им арбу, над которой на палке развевалось мамино пальто. Мама была поражена, а оба осетина отнеслись к этому, как к самому собой разумеющемуся.

Папа был против этих походов, они даже ссорились, но ничего поделать с мамой он не мог. Ночь за ночью она ходила к Додке, проходя туда и обратно двадцать четыре километра, одна, в глухих горах. Было ей тогда двадцать семь лет.

Кончилась наша смена в лагере, мы возвращались в Тбилиси. Я ехал в одной машине с папой и Светой, Люда ехала со своей группой, а мама перебралась во Владикавказ к Додке. С папой дорога показалась короче. Так же мы смотрели с Крестовой горы вниз на Арагви. Потом останавливались у нарзанного источника, попили бьющей из камней ледяной минеральной воды, умылись ею. После этого я как-то перестал укачиваться и в Тбилиси приехал в отличном настроении.

Дома нас очень тепло встретили бабушки, которые из писем уже знали, что произошло с Додкой. Состояние его было тяжёлым, одно время врачи сомневались, что он выкарабкается. Там был профессор Сарап, который много сделал для Додки. Дети называли его Царап, или Цап-Царап. Относился этот Царап к Додке очень хорошо, но и он однажды сказал маме, что сделать для Додки ничего больше не может, что жить Додка, наверное, будет, но ходить не будет и скорее всего, на всю жизнь останется инвалидом. Предложил отправить его в больницу для "хроников", как он сказал маме. Услышав это, мама взяла Додку в охапку и понесла на вокзал, везти домой. Но поезда на Тбилиси ходили тогда нерегулярно и маме сказали, что на ближайшие дни ничего не предвидится. Он пошла на Военно-Грузинскую дорогу, колонны шли, но никто их с Додкой не брал. На отчаянную мамину жестикуляцию водители только разводили руками, мол, не положено. Мама снова пошла на вокзал, на Тбилиси шёл эшелон с моряками, но гражданских им брать было запрещено. Наконец, видя отчаяние мамы, ее пустили в какой-то вагон. Моряки очень тепло отнеслись к Додке, угощали его и маму фруктами и все время утешали:

– Не расстраивайтесь, мамаша, выздоровеет ваш сынишка, ещё матросом будет.

Как в воду смотрели моряки.

Осенью 1957 года Додку призвали на флот. Медкомиссия признала его годным на атомные лодки, но зарубил стоматолог: в детстве Додка упал и у него отломился кусочек переднего зуба. В те годы отбор на лодки был очень строгим. Додка отслужил четыре с половиной года на Северном флоте на противолодочном эсминце "Скромный". А вылечили Додку виноградом, благо его в Тбилиси хватало. С утра выносили Додку на стульчике во двор, ставили перед ним столик, а на него – блюдо с виноградом. И так, изо дня в день. Додка общался с нами, не забывая отправлять в рот одну ягоду за другой. Через месяц он начал ходить, а спустя полгода все и забыли, что он когда-то болел.